В темном сводчатом помещении стоял сырой воздух. В нем можно было учуять аромат спирта, формалина и еще какой-то сильный сладковатый удушающий запах. Однако никто из вошедших ни на мгновение не изменился в лице, не приложил платок к носу и даже не поморщился. Войдя в комнату, профессор поставил свою лампу на маленький столик у стены и засветил еще три лампы над большим столом, стоявшим посередине. По стенам заплясали длинные тени. Желтый мерцающий свет озарил невысокие шкафчики и этажерки, уставленные бесчисленными склянками, слепками и колбами. На небольшом письменном столе лежал журнал для записей и письменный прибор. – Неплохо тут у вас все устроено, – Мышецкий огляделся по сторонам. – Благодарю, – профессор с улыбкой чуть поклонился прокурору. Затем он откинул с большого стола грубую льняную ткань: – Итак, господа, вот наш погибший. На столе перед сыщиками лежало худощавое тело молодого мужчины лет двадцати пяти – двадцати семи. Его короткие темные волосы слиплись от бурых следов запекшейся крови, а над натянутой пожелтевшей верхней губой красовались пышные усы, подстриженные на военный манер. Брови у погибшего были чуть приподняты, отчего лицо, казалось, выражало некоторое удивление. Кисти трупа были связаны короткой грязной бечевкой, а вдоль всей грудной клетки от подбородка до пупка тянулся багровый шов, зашитый грубыми размашистыми стежками суровой нити. На коже в районе спины, бедер, предплечий и локтей проступали темные пурпурные пятна, а в виске зияло круглое глубокое отверстие диаметром примерно с мизинец. – Смерть, как можно удостовериться, произошла по причине разрушения головного мозга револьверной пулей, прошедшей навылет. Входное отверстие, как я уже говорил, без следов пламени и пороха. Стреляли с расстояния не менее сажени. При изучении содержимого желудка и кишечника убитого выявлены следы пищи, совпадающей со списком блюд, заказанных им в трактире, и небольшого количества спиртного. Признаков воздействия отравляющих веществ не обнаружено. – И никаких особых примет… – Азаревич, подойдя ближе к столу, внимательно всматривался в мертвое тело. – Да, выдающихся примет нет. Зубы ровны и целы, следов серьезных переломов, ранений или иных увечий нет. Разве что наш поручик, похоже, был левшой: на пальце левой руки я заметил чернильное пятнышко. – Валентин Федорович, – Азаревич повернулся к исправнику, – вы ведь осматривали одежду и обувь погибшего? – Точно так-с, осматривал. Никаких особых следов. Извольте сами убедиться, – исправник жестом пригласил сыщика к маленькому столику, стоящему у стены. На нем рядом с лампой темнела аккуратная стопка одежды и пара начищенных кавалерийских сапог. Азаревич развернул под светом лампы китель, осмотрел его с груди и со спины, снаружи и с изнанки, а затем повертел в руках сапоги, внимательно изучив их подошвы и каблуки. – Занятное дело, господа, – проговорил он. – Если бы я не был уверен в аккуратности подчиненных господина исправника, я бы подумал, что в полицейской части халатно относятся к хранению улик, собранных на месте происшествия. – Что вы хотите этим сказать, Петр Александрович? – спросил Мышецкий. – Я хочу сказать, ваше превосходительство, что одежда и обувь, найденные в комнате убитого поручика Караганова, едва ли принадлежали одному и тому же человеку. – Вы уверены? – Взгляните сами: левый сапог стоптан несколько сильнее правого. Это характерно для левшей. Профессор заметил у трупа чернильное пятно, и тоже на левой руке. А вот китель, несомненно, носил правша. Обратите внимание на его рукава, обшлага рукавов и карманы: они больше потерты именно с правой стороны. – Поразительно! – расстроился исправник. – Ничего поразительного, Валентин Федорович! Погибший носил мундир как правша, а обувь – как левша. Разве такое в самом деле возможно? Пятаков, до этого не проронивший ни слова, негромко проговорил в полутьме мертвецкой: – Эти сапоги носил сам убитый, а его китель – это китель убийцы. И бумаги его карагановские – это, поди, документы того, кто хлопнул этого малого. Того, кого мы, скорее всего, и ищем. Подлинные иль фальшивые – бог весть! Нашел офицерика своей внешности и роста, вызнал все – кто, откуда, куда, – сделал свое дело, взял чужую форму, бумаги, и прости-прощай! И если левша – это еще хоть какая-то примета, то правшей – полон свет. Ищи теперь ветра в поле! Азаревич в задумчивости снова подошел к распростертому на хирургическом столе телу. На пальцах левой руки трупа он заметил пару небольших порезов. – Это не ваша работа, профессор? – спросил воролов. – Нет, так и было. – М-да… Левша, господа! Ей-богу, левша… Через четверть часа они уже были наверху. Воздух в ранее казавшемся душным коридоре сейчас пах березовым углем и дешевым, но душистым копорским чаем. – Теперь предлагаю всем немного отдохнуть до того, как прибудет ваш агент, – сказал Мышецкий. – Валентин Федорович, будьте любезны, посоветуйте нам, где можно остановиться для передышки да подкрепиться. – Ваше превосходительство, осмелюсь предложить отдохнуть в моем доме, – ответил исправник. – Это рядом совсем – тут же, при части; надолго отлучаться не надо. Если агент прибудет раньше, так сразу его доклад и заслушаем. Да и не в трактир же, прости господи, начальство вести: сраму не оберешься! Околоточные разнесут, так весь город на смех поднимет. – Что ж, резонно – Мышецкий кивнул, – а уж если и яичницу справите… – И не только яичницу, ваше превосходительство, – и Валентин Федорович лукаво подмигнул. При полицейской управе располагались дома практически всех служебных чинов: и исправника, и врача, и полицейских, и пожарных. Это было удобно и служащим, и горожанам, которые всегда знали, где при необходимости искать помощи. Лишь околоточные жили по всему городу, но и они регулярно приезжали в часть «для докладу» и на общие совещания. Поэтому всего через три четверти часа, после скромного, но сытного завтрака и кофе в обществе прокурора, исправника, его почтенной супруги и их пятерых юных отпрысков, Азаревич вместе с Пятаковым наконец очутился в небольшой уютной светлой комнате. – Неужели? – Азаревич снял китель, повесил его на крючок, подошел к кровати и упал на гору ослепительно белых подушек с кружевными рюшами. – А нельзя ли, чтобы этот их агент явился для доклада, ну скажем, к ужину? Или завтра? – Пятаков последовал его примеру. – Отставить разговорчики в строю… – уже сквозь дремоту пошутил его шеф. За окном ярко светило октябрьское солнце, пытавшееся протиснуть в щели между плотными пастельными гардинами косые лучики света. На ветках деревьев истошно орали и ссорились воробьи. Где-то вдалеке кричали петухи, и корова, неторопливо бродившая по улице в поисках последнего клочка пожухлой травы, мычала и позвякивала своим колокольчиком. Но все это нечаянных посетителей дома исправника теперь ничуть не беспокоило. Через пару минут из-за закрытой двери их комнаты уже слышался мерный раскатистый храп. Глава V К полудню доложили о появлении агента. Молодой человек со светлыми стриженными «под горшок» волосами сидел в участке и, громко прихлебывая, пил чай, перекидываясь с другими посетителями прибаутками на ярком южнорусском диалекте. Азаревич даже невольно глянул через окошко на двор: не стоит ли там воз с сеном, с репой или с яблоками. Подобных сельских обывателей всегда можно было встретить на ярмарке, на площадях, в дешевых лавках. В полиции таких «молодцов» тоже всегда было достаточно: кого-то приглашали в участок как очевидца, кого-то приводили за бузотерство, а многие являлись и как жалобщики, так как обокрасть подобного бесхитростного простака для многих «щипачей»-карманников казалось просто делом чести. Впрочем, легким это тоже казалось только до того случая, как попадешься. Разговор будет короткий – долго говорить в деревнях не умеют. Молодой человек, увидев исправника в компании Мышецкого, Азаревича и Пятакова, поднялся и лениво поплелся за ними в кабинет. Когда дверь закрылась, он остановился перед столом и вытянулся по стойке смирно. – Садитесь, Медоедов, и докладывайте, – исправник указал на стул, и агент с видимым удовольствием сел. – Что у нас по застреленному поручику? – Благодарствую, ваше благородие! Докладываю: в ночь на шестое октября в том трактире не присутствовал, – начал агент чистым, почти столичным выговором, – вел наблюдение за Зайчиком, своим подопечным, так сказать. Исправник в ответ чуть заметно кивнул, и молодой человек продолжил: – После обнаружения тела в комнате трактира получил приказание навести необходимые справки, – агент выдержал эффектную паузу, – и выяснил, что наши мазурики… – Карманники, – поправил его исправник. – Так точно-с, ваше благородие, карманники! Их было в ту ночь в этом трактире двое. Один закончил свои дела рано. Около полуночи вышел из трактира пасти… виноват, провожать какого-то заезжего купца. Вызнавать я у него ничего не стал, чтобы лишний раз глаза не мозолить. Стал искать второго. Это поляк по имени Ян Кунка. Он из заезжих: осенью-зимой в наших краях работает, среди местных трется. А летом по Крыму, так сказать, гастролирует. – Вы разговаривали с ним? – Сперва я зашел к местному скупщику краденого: мол, добычу принес. Портсигар военный взял под расписку в участке. Показал. Так на меня скупщик посмотрел! Портсигар не взял. Говорит, что с утра уже весь город про мертвого военного судачит, а тут я да пан Кунка у него с подозрительным товаром околачиваются, черти окаянные! – Нашли карманника? – Нашел, а то как же! Присвистнул ему: так, мол, и так, ходят тут нехорошие слухи, что пан своими мокрыми делами внимание фараонов к нашему трактиру привлекает. И с минуты на минуту могут пригласить люди добрые пана к Зайчику на аудиенцию, где нарежут его ломтями, как краковскую колбасу. Кунка – в панику. Он-то все понимает: неудивительно, что Зайчик в бешенстве. Этот трактир – его вотчина, он на карманников особо внимания не обращает, они ему дань платят, и все довольны. Но убийство – это же другое дело! – Что говорит? – Божится, что не убивал. Так передо мной оправдывался! Мол, у кого-то из военных, что в трактире были, в карманах пощупал, а чтоб убивать – нет, не убивал. Не было греха! Надеялся, что я перед Зайчиком его отмажу, ну, заступлюсь, то есть. А я ему: ступай-ка ты, мил человек, пока тебя наши не сцапали, в участок с повинной! Ежели чего знаешь – расскажи, если брал чего – отдай. Уж брать на себя вину в душегубстве аль запираться – это твоя забота. Но, как говорят, «господин дохтур в самоубивство не верят-с», а мокрое дело на себя кому-то взять придется. Город у нас тихий, тут нераскрытые убийства никому не нужны. И шкура у пана в полицейских казематах будет целее, чем на воле. – А за себя-то не боитесь? Вдруг до Зайчика весть дойдет, что вы виновного не к нему доставили, пусть он и не приказывал, а в полицию! Раз – и четыре месяца внедрения в шайку насмарку! А то и, не приведи бог, чего-нибудь похуже! – Будьте покойны, ваше благородие! Коль и донесут, то скажу, что рассудил: зачем уважаемому человеку такой мелкотой заниматься? На то мы есть, люди его, чтобы дело его беречь да добро его стеречь. Труп есть, подозреваемый теперь тоже есть, а показания и доказательства найдутся. Мол, явился поляк в участок, как миленький, все чин чинарем! Что отвели его в камеру, а я проследил, да заглянул к фараонам потом – шепнуть, что видел щипача в том трактире. Зайчику это по вкусу придется, он таких рисковых любит! – Хорошая работа, Медоедов, – похвалил исправник. – Недурно, – сказал Мышецкий, – но почему вы уверены, что этот поляк не убивал поручика? – Да не тот это человек, – пожал плечами агент, – он просто мелкий воришка. Невзрачный такой. Ни в жисть ничего поперек слова Зайчика не сделает. Тихонечко сюда на постой осенью приезжает, у него тут и баба есть. Зайчику дань платит бесхитростно, не споря. Правил их не нарушает. Даже скупщика краденного, как появился здесь, ни разу не менял. Но глаз у него и слух хорошие, знает много. Вы потрясите его, потрясите! Медоедов, щелкнув каблуком, кивнул прокурору с исправником и пошел к выходу. У двери он сразу ссутулился, зашаркал ногами, а затем в коридоре послышались его брань и прибаутки, теперь снова раскрашенные южнорусским переливчатым говором. – Однако, – Мышецкий повернулся к Валентину Федоровичу, – крепко у вас тут все поставлено! – Согласно указаниям из всех высших инстанций. Город потому и тихий, что все под контролем. – Ну-с, тогда давайте возьмем в оборот этого Кунку. Времени мало! Допрос трактирного карманника решили поручить исправнику и Азаревичу. Явно напуганного Кунку конвоиры почти втолкнули в кабинет. Тот неловко попятился к закрывшейся за ним двери. Его оцепеневший взгляд впился в Азаревича. Присутствие исправника, которого щипач знал в лицо, тоже не внушало особой радости: дело явно пахло жареным. Азаревич рассматривал карманника с не меньшей внимательностью. Тот был невысоким, поджарым, с тонкими пальцами рук и на редкость некрасивым бледным лицом: маленькими, близко посаженными глазками, приплюснутым носом, тонкими, почти бесцветными губами и светлыми волосами, торчащими неровными пучками в разные стороны. Кунка опустил глаза и произнес: – Я сам пришел, пан исправник, заявить о собственной невиновности…