– Знаю-знаю! Вернулась в театр, да теперь и в госпиталь каждый день наведываться стала. – Это по чью же душу, если не секрет? – Да какой секрет, ваше высокоблагородие! Не ко мне же… Он сказал это так просто и буднично, как может о том сказать лишь давно женатый и глубоко довольный своей семейной долей человек. Азаревич удивился тому, что никогда не спрашивал Пятакова о жизни там, за пределами службы. Но теперь он почему-то был уверен, что где-то существует у сверхштатного околоточного надзирателя и теплый дом, и семья, и, возможно, несколько детей, которые радуют его каждое Рождество пением колядок и чтением праздничных стихов, получают похвалу от отца за отличные ученические табели, а жена жалуется на то, что скоро платить по счетам, и у младшего прохудилась обувка, или читает по вечерам под зеленой лампой вслух романы и газетные хроники, когда глава семейства все-таки возвращается домой со службы… – Поначалу-то да, она именно по мою душу и пришла, – продолжал Пятаков, стряхивая с папиросы пепел, – принесла мне пирог капустный из трактира и еще кое-какой снеди… Спасибо ей! А потом каждый день взялась захаживать. Но не ко мне! – А к кому же? Евстратий Павлович улыбнулся: – Там еще, кроме меня, поручик Шипов на соседней койке лежал. Вот к нему-с… – Шипов пришел в себя? – изумился Азаревич. В ходе всех событий последнего времени он уже успел свыкнуться с мыслью о гибели Ивана Дмитриевича. – Именно! – Значит, его можно допросить? – Не беспокойтесь, Петр Александрович! Я тоже не просто так жалование получаю. Пятаков, затушив окурок, вынул из кармана сложенные втрое листы бумаги. Азаревич развернул их и пробежал глазами написанные энергичным почерком околоточного надзирателя строчки. Это были подробные свидетельские показания поручика Шипова об обстоятельствах его ранения, оформленные по всем правилам и заверенные его собственноручной подписью. – Значит, у нас есть еще один свидетель? – воскликнул воролов. – Есть. Слова девицы суд может и не принять в расчет: адвокаты скажут, что, мол, сама обо всем порешила, а теперь несчастного немилосердно оговаривает, а вам с прокурором и вовсе все почудилось, и доказательств у вас нет, и тут показания поручика явно придутся ко двору, и так просто от них уже не отвертеться… …В зале театра царила мрачная пустота: лампы были потушены, пюпитры музыкантов в оркестровой яме – сложены и снесены в сторону. Раздвинутый занавес тяжелой гранатовой волной окутывал голую сцену, с которой уже успели убрать декорации, и только в центре подмостков стояла почему-то забытая реквизиторами маленькая изящная козетка. Она искрилась позолотой в узком луче солнца, бьющем через раскрытую где-то наверху в бельэтаже дверь. Азаревич прошел вперед, поднялся по ступеням и сделал несколько шагов по сцене. Он обернулся к темному залу, пробежался взглядом по рядам пустых пунцовых кресел и встал, закрыв глаза, в слепящую полосу света, в которой роем носились подгоняемые сквозняком пылинки. – Славься, Цезарь! Идущие на смерть приветствуют тебя!.. Впрочем, смерть сегодня подождет. Занавес! – воролов выставил вперед раскрытые ладони и затем резко сжал их в кулаки, подобно дирижеру, останавливающему свой оркестр после финального аккорда симфонии. – Занавес, Петр Александрович, я вам сегодня дать не сумею, – послышался женский голос, – мне для этого рычага сейчас не хватит сил. На том же месте, где сыщик в последний раз видел Полутова, стояла Наталья Николаевна. Азаревич смутился: – Я заходил к вам на квартиру справиться о вашем здоровье… – Мне сказали, что вы уезжаете. Это правда? – Да, время пришло! Служба… Наталья Николаевна вышла из закулисного сумрака в льющийся на сцену свет: – Жаль… Такие дела и есть ваша служба? – Да, к сожалению. – Почему же к сожалению? Вы можете гордиться собой! – Далеко не всегда. Девушка присела на козетку и жестом пригласила Азаревича последовать ее примеру. – Надеюсь, вам уже лучше? – спросил воролов, присоединяясь к ней. – Да, спасибо. – Это хорошо. Поверьте, все пройдет! Прошлое не должно мешать будущему. Вы опомнитесь от всей этой истории и если даже и не забудете ее, то просто научитесь жить спокойно. Ведь ничего в итоге не произошло, а молодость прощает многое. – Я хочу в это верить. Петр Александрович, я подумываю уехать. Уже и письма нескольким антрепренерам разослала! Надеюсь, до них еще не докатились слухи. – Они непременно откликнутся! Если позволите, я тоже похлопочу за вас… – Благодарю, но, пожалуй, не стоит. Я справлюсь, – Наталья Николаевна улыбнулась. Азаревич помедлил: – Знаете, зачем я заходил к вам? – Зачем же? – Мне пришло письмо из Москвы, и я захотел рассказать о нем вам. Девушка вздрогнула: – Про Мотю? – Пожалуйста, не называйте его этим именем! Его носил совсем другой, честный молодой человек; найденное в ярославском трактире несколько месяцев назад тело позже по фотокарточкам опознали его родные. А того, кто для всех нас был Мотей Полутовым, согласно полицейскому протоколу зовут Иваном Кумихиным, родства не помнящим… Он молчит, упорно молчит, но мы точно знаем, что до вас у него были и другие девушки – такие же актрисы, точно так же запутавшиеся в его сетях. Так что не корите себя: вы не первая и отнюдь не самая робкая или доверчивая. Он умелец, и потому все работало строго по плану. Вы ведь тоже учите роль, репетируете и выходите на сцену, зная, где и как встать, куда повернуться и посмотреть, что сказать, а зритель глядит на это и верит вам. Вот и он тоже создавал свой спектакль и играл в нем главную роль, и все уже в этом действе было отработано: куда и как посмотреть, где и что сказать… – Что же, теперь его будут судить? – Будут. Помимо ваших, собраны и другие свидетельские показания, а также улики. У нас большие надежды на сведения поручика Шипова… – Я знаю, что он хотел заступиться за меня. – Да, тем способом, который представлялся ему наиболее уместным. Не рассчитав своих сил, он едва не поплатился за свое неравнодушие жизнью. Но он все же сделал именно так, как сделал. И когда вам говорят, что люди равнодушны, и все общество равнодушно, не верьте, ибо это умышленная ложь. Я уверен, он поступил ровно так, как поступил бы на его месте любой обычный порядочный человек. И даже просто – человек. Похоже, вот тот пункт, которого недоставало нашему другу-художнику в его изысканиях… Воролов задумался. Наталья Николаевна нарушила затянувшуюся паузу: – И Шипов поедет в Москву выступать в суде? – Да, – словно очнулся от воспоминаний Азаревич. – Конечно, это дело будет непростым: самоубийство – не убийство, а доказательства причастности Кумихина к гибели Полутова, Караганова и других офицеров – косвенные… Притом вы сами знаете, сколь обаятельным он может быть, и, наверное, он попытается разыграть очередной спектакль. Газеты уже пишут, что присяжные наверняка будут к нему расположены… – Неужели его отпустят? – Не знаю. Наталья Николаевна прошептала: – Что же заставило его так поступать?.. Азаревич взглянул на девушку и нахмурился: – Мне тоже было бы интересно это выяснить, но он молчит, и вытянуть из него что-либо вряд ли удастся. Да и в целом не все ли равно? Сейчас отчего-то модно сострадать злодею, заглядывать ему в глаза и в другие уголки его тела и души, копаться в его биографии, изыскивая сентиментальные подробности и будто бы смягчающие вину обстоятельства. Но это не по мне. Прошлое убийцы важно лишь постольку, поскольку помогает изловить и изобличить его. К чему нам его мотивы? Среда заела? Захотел поиграть в Наполеоны? Да мало ли! Ничто не извиняет того, кто умышленно причиняет другому зло. Что бы ни случилось в жизни человека, какой бы тяжкий удар он ни пережил, это не дает ему права намеренно вредить другим людям. Важно только вовремя остановить его, пока он не натворил еще больших бед. – Но может ли такого исправить каторга? – Кто знает! Лучшее наказание для психопата с его извращенной нравственностью – это извергнуть его из общества и сделать его для этого общества невидимым, то есть ровно противоположное тому, чего он обычно добивается, – Азаревич вздохнул. – А ему устраивают бенефис, выдавливая из аудитории жалость и симпатию к нему. Хотя зло должно быть просто названо злом. Нет никакого такого несчастного страдальца со своими недостатками. Вор, убийца, отравитель, предатель, подстрекатель, бомбист? Достаточно! Как только же с ним начинают диалог, дают ему право высказываться и объяснять свои чудовищные поступки, люди, не понимая, к чему их ведут, начинают ему внимать и сочувствовать. Сочувствовать… Вот и вы едва не попались на эту же удочку… – Что же плохого в милосердии? – В милосердии – ничего! В потворстве преступнику плохо все! Милосердие невозможно без раскаяния. А он, если дать ему трибуну в суде, будет, как на инструменте, просто играть чувствами других. Нет правды, есть только слова, которые будят нужные эмоции в нужных людях. Он ведь и с вами вот так же играл! Этот человек привык добиваться своего! Череда пламенных речей хорошего адвоката о том, как его подопечный не понят и не принят миром, и жертвы забыты! Люди внимают злодею и начинают к нему прислушиваться. А дурной пример заразителен! Исчезают рамки, за которые нельзя выходить ни при каких обстоятельствах! И вот уже нормальными объявляются те вещи, которые совсем недавно считались совершенно недопустимыми. И все это под прикрытием разумности, справедливости, добродетельности, деликатности, снисхождения или того же сострадания. Да, самые ядовитые пилюли подаются в самой красивой обертке! Если общество эту обертку примет, а это однажды обязательно случится, то станет запрещено ему возражать, защищая не только себя, но даже его самого. Вот тогда и начнутся самые страшные дела. Это путь в бездну, и раскапывать этот отравленный колодец просто преступно. – Выходит, надежда только на вас? – спросила Азаревича девушка. – Нет, Наталья Николаевна. У каждого надежда есть только на себя. Всегда. Послесловие В просторной зале выставки было многолюдно. Кавалеры в парадных мундирах или чернильного цвета фраках в сопровождении пышно разодетых дам чинно расхаживали по залу, разглядывая в лорнеты и монокли развешанные на стенах портреты, пейзажи и натюрморты. Свет майского солнца, проникавший сквозь большой стеклянный купол, отражался в позолоте картинных рам и в бокалах с шампанским, рассыпаясь по полу янтарными искрами. В зале ненавязчиво пахло духами, корицей и лаком.