– Ваша жертва оказалась умнее и изворотливее вас. Вы ведь попросили ее написать предсмертную записку? Вот она и написала! Все-все про вас написала! – Чушь!.. – Конечно, чушь! Вы ведь держали этот лист в руках, читали его! А про обрывки, скомканные и брошенные под стол, позабыли, да? Я так и думал: вам действительно не впервой оставаться в дураках! Мотя заморгал. Кадык у него заходил вверх и вниз. – Наталья Николаевна, не слушайте его! – голос Полутова дрожал. – С Петром Александровичем случилось помешательство! Это бывает: глушь, зима, темнота, холод, вино и скука, да вот и сейчас… Он с перепугу сам не знает, что говорит… – Наташенька, вы ведь у него не первая! Не первая жертва! Думаете, он хочет вам помочь? Нет! Он хочет, доведя вас до черты, почувствовать себя богом! Болезненное самолюбие может понуждать творить жуткие вещи! Вся ваша история только ради этого. А ведь вы его жалели, ведь поначалу он всем нам казался таким жалким! – Замолчите, – взвизгнул Полутов, – вы сами жалкие, самодовольные, отупевшие в своих казармах глупцы! Я жалкий? Разве слушают жалких, разве их принимают всюду, разве выполняют все их капризы и желания? А я стал всем другом: в полку, в казарме, в театре! Разве не я ссудил Загорецкому рубль поправить здоровье, когда его мучило похмелье? Азаревич, разве плохо мы все вместе пили кофе у камина, создавая новый финал спектакля? Наталья Николаевна, разве не стал я вам самым близким и душевным другом?.. – Сколько у вас их было, таких девушек, Мотенька? – перебил его Азаревич. – Ну или как там вас на самом деле? Сколько? Пять? Десять? Несколько дюжин? Глаза Полутова налились кровью. Однако он сделал над собой усилие и натужно расхохотался. – Как вам не стыдно лгать, господин Азаревич, или как там вас? – с издевкой ответил он. – Как можно верить тому, кто рядился в чужую форму, а теперь обвиняет в обмане других? Бросьте это! Зачем вы с ними возитесь? Они все равно сделают по-своему! Их жизнь не стоит ваших усилий! Наталья Николаевна, он просто пытается вселить в вас сомнение в себе! А это так все портит! Ничего, что вы боитесь! Так всегда и бывает! Я бы забеспокоился, если бы этого страха не было… Девушка все колебалась. – Помнишь, что я говорил тебе? – продолжал Мотя. – Мы твердо решили сделать это, мы все продумали, подготовили, и потому у нас не случится неудачи! Сейчас самое время. Кто решителен, у того все получится. Не думай об этом! Отбрось прочь все мысли! Просто сделай. Тебе станет легче! Просто сделай! Никто не обратил внимания на то, что Любезников пришел в себя. Потерявший парик со старушечьим чепцом, почти в беспамятстве он приподнялся на локте и, пытаясь встать, ухватился за какой-то рычаг. Рычаг жалобно скрипнул, и перед глазами Васеньки поплыл занавес, все больше расширяя темную полынью, ведущую в партер. Снова волной пронесся шепот. Азаревича, скрытого массивной кроватью с балдахином, и Полутова, стоявшего за краем занавеса, никто не видел, и потому все взгляды зрителей были прикованы к Наталье Николаевне. Та посмотрела с высоты в зал, потом на Полутова, потом на Азаревича. Затем она развернулась и сделала шаг к петле. – Быстрее, быстрее… – спокойный решительный голос подгонял девушку. Поникшая Наталья Николаевна подняла плохо слушающиеся руки к петле, схватила ее, раздвинула в стороны и опустила веревку себе на шею. Затем она откинула растрепанные волосы в сторону и начала затягивать узел. – Не волнуйся! Не сомневайся, – опять послышался размеренный голос, – ты все равно задумала это сделать, так пройди этот путь до конца! Ты сможешь! Мы сможем! Я в нас полностью уверен! Никто из нас больше не пострадает… Теперь почти все было готово: девять уродливых витков удавки уже свисали у девушки за ухом. Ощущение петли на шее, видимо, все же беспокоило несчастную. Она заводила голову то в одну, то в другую сторону и, повернувшись боком к краю сцены, ощупывала петлю, словно что-то искала. Азаревича как молнией ударило. Он вдруг понял, что же такое Наталья Николаевна раз за разом пыталась сделать… – Наташенька, – раздался из полутьмы истерический смешок, – ты что-то потеряла? Уж не это ли? Полутов, не опуская револьвера, который он держал правой рукой, левой вытащил из-за пазухи длинный блестящий предмет. У Азаревича упало сердце: Мотя тонкими холеными пальцами вертел стальной крюк, выдранный с мясом из самого нутра страховочной снасти. – Кажется, ты хотела меня обмануть? – улыбнулся он. Воролов до боли под ногтями стиснул рукоятку револьвера. – Вперед! – скомандовал девушке Мотя, наводя свой «Смит и Вессон» на Азаревича. – Ты, ничтожество, все равно сделаешь по-моему! Азаревич давно ждал этой секунды. Он хотел ее, мечтал о ней, не боялся ее. Он только желал, даже встретив пулю грудью, в свой последний миг не сплоховать и не промахнуться в ответ. Он бросился вперед. Однако Мотя не выстрелил. В вязком воздухе раздался тупой звук удара. Полутов, выронив оружие и выпучив глаза, обернулся, а потом качнулся на нетвердых ногах и упал навзничь. Над ним с зажатым в руке тяжелым армейским револьвером стоял Михаил Алексеевич Федоров, поручик девятнадцатого Амурского драгунского полка генерал-адъютанта графа Муравьева-Амурского. Из-за его спины выглядывал бледный как смерть Порфирий Иванович. Теперь уже он дернул рычаг, и занавес снова закрылся. Зал в замешательстве молчал. Затем раздались неуверенные хлопки. За портьерами Азаревич взлетел по лестнице навстречу Наталье Николаевне. Воролов протянул к ней руки, и девушка, выскользнув из петли, повисла на нем в полном изнеможении: – Я попыталась… Но он… Если бы не вы!.. А мне казалось, что я неплохо играю… – Ужасно, ужасно, – пытаясь унять дрожь в голосе, пошутил Азаревич. Он крепко обнял ее, чтобы больше не слушать ее оправданий, чтобы убедиться, что она действительно жива, чтобы почувствовать ее тепло, запах ее волос, ее духов, ее грима. Он готов был стоять так вечно… – Ну полно вам, я же задохнусь, – разом плача и смеясь, прошептала Наталья Николаевна. Азаревич поцеловал ее в лоб, оставив след на толстом слое пудры, и заставил себя отступить. Занавес вновь распахнулся. Нестройный хор голосов робко попробовал продолжить оперу: Будем пить и веселиться, Будем жизнию играть… Впрочем, вскоре волнение отступило, и в окрепших голосах актеров даже почувствовался некоторый задор. Азаревич стряхнул с себя оцепенение и огляделся. Он стоял за краем распахнутого занавеса и, находясь всего лишь в сажени от сцены, был надежно скрыт от глаз сотни зрителей в зале. Рядом лежал, сложившись почти пополам, оглушенный Мотя, а над ним, держа палец на курке, нависал Федоров. В другой руке у него уже был зажат полутовский револьвер. Тут же, не замечая никого вокруг, прислонившись спиной к колонне, подобрав юбки и обмахиваясь париком, сидел на полу Васенька Любезников. – Погодите расслабляться, Азаревич, – выдохнул все еще белый как полотно Порфирий Иванович, – дождемся конца этой сцены! Там еще по сюжету Загорецкий стреляется… Шквал рукоплесканий заглушил звуки оркестра. Артисты выходили на поклон несколько раз, но аплодисменты все не прекращались. На третьем выходе, когда новенькие стены театра, казалось, начали сотрясаться от восторга аудитории, Порфирий Иванович присоединился к своим подопечным. – Ну же, покажите почтенной публике, как вы счастливы, – перекрикивая овации, процедил он актерам растянутыми в подобии улыбки губами. Потом он топнул по сцене каблуком, и по этому знаку лицедеи разом почтительно склонили головы. – И цветы, цветы от прислужников принимайте с улыбками, и кланяйтесь! Книксен, Любезников, книксен! Не поклон! Любезников, кое-как справившись с покосившимся париком, попытался в поклоне присесть, но в платье у него это вышло довольно неловко. Порфирий Иванович с укоризной вздохнул, но лицо его не изменило благожелательного и благодарного выражения. Занавес наконец закрылся, на этот раз – окончательно. Глава XXIII Две недели Азаревич маялся на полковой квартире почти в полном одиночестве, которое скрашивал своей ворчливой персоной только усталый белый пудель. Но и пес, видимо, нутром чувствуя настроение своего квартиранта, не спешил его отвлекать от возни с кипой бумаг, пером и чернилами или беспокоить посреди многочасового молчаливого созерцания стоявших в комнате четырех пустых коек. Федоров теперь тоже как-то стыдливо сторонился воролова, много молчал, да и проводил почти все свое свободное время в восстановленной после побоища мастерской, изредка возвращаясь оттуда с перепачканными краской руками и тут же хватаясь за карандаш и наброски, будто бы отгораживаясь от мира в опасении куда-то опоздать или упустить нечто, стремительно ускользающее из памяти. От заказов, которые теперь посыпались на него как из рога изобилия, поручик к немалому удивлению визитеров решительно отказывался с каким-то ранее не свойственным ему раздражением. Но чаще всего его просто никто не заставал на квартире, и Азаревич, оторвавшись от бесконечной переписки с Мышецким или встречая с телеграфа приставленного штабс-ротмистром молодого нарочного с очередной депешей, подробно объяснял пришедшим, где находится мастерская. Через несколько дней вернулся Пятаков. Он появился на пороге комнаты Азаревича, смущенно улыбаясь: – Здравия желаю! – О, рад вас видеть в добром здравии, Евстратий Павлович! Проходите! – Петр Александрович, не сочтите за панибратство, но не хотите шампанского? Я мигом устрою! Или, может, красненького? Ханшина этого богомерзкого предлагать не осмеливаюсь… Но, ей-богу, самый повод! Ведь получилось же! Вот вам крест: я в душе и не верил, что дело выгорит… – Оставьте, – Азаревич, улыбнувшись, достал из-за печи бутылку красного вина и два стакана. – Как ваша рука? Пятаков отмахнулся: – Благодарю! Ничего серьезного: кость цела, а остальное – мелочи. Вы завтра отошлите нарочного – я сам всеми делами займусь. Уже годен к строевой, как говорится! – Да будет вам! Отдыхайте! Дело уже сделано. Азаревич, разлив вино в стаканы, раскрыл перед околоточным надзирателем свой украшенный изумрудами серебряный портсигар. Пятаков, взяв папиросу, вдруг стал серьезен: – Келлера так и не нашли? – Нет. С тех пор, как мы с Екатериной Павловной простились с ним в мануйловском подвале, никто более не видел его ни живым, ни мертвым. Как в воду канул… – И никаких последствий? – Пятаков взглядом указал в потолок. – Нет, о чем вы? – Азаревич вздохнул. – Да, я слышал, что Екатерина Павловна немного окрепла после недомогания от всей этой истории… Пятаков отхлебнул из стакана и хитро проговорил: