Перед одной из картин, заложив руки за спину, стоял Петр Александрович Азаревич. Он задумчиво всматривался в полотно. Слева и справа от него, негромко переговариваясь, перед холстом толпилась публика. К Азаревичу подошел поручик Федоров. – И как вам все это? – спросил он воролова, окинув взглядом полный посетителей зал. – Впечатляюще! – негромко ответил Азаревич. – Это несомненный успех! – Да, мне тоже так кажется! Значит, все-таки сумел… Федоров помолчал, а потом спросил: – Петр Александрович, что там за вчерашняя история с вашим бывшим подопечным? Мне было не до газет, но я слыхал краем уха, что он наложил на себя руки. Это правда? – Правда. Его нашли утром в камере повесившимся на оконной решетке. Расплел на нити шарф, который тайком ему кто-то пронес, сделал шнурок, и все… – Вот так вот просто? Не дождавшись вердикта суда? В прессе же писали, что многие присяжные ему откровенно сочувствовали, да и публика, особенно после серии статей этого сентименталиста Лунина, раскололась в своих симпатиях надвое! И вдруг вот так? – Не знаю. И прокурор Мышецкий не знает. Никто не знает, что может выкинуть не вполне здоровый человек. С другой стороны, учитывая, что судили его не только за благовещенскую историю и убийство Полутова, но и за предыдущий московский эпизод, я, сказать по правде, не удивлюсь ничему… Собеседники встретились взглядами. – Значит, ушел-таки… – поежился Федоров. – Ну пусть так, лишь бы больше не возвращался! – Как знать, Михаил Алексеевич, как знать… К поручику, протягивая ему руку, подскочил невысокий толстяк в очках и с бакенбардами на щеках: – Поздравляю, Михаил Алексеевич! Эта награда – ваша по праву! – Благодарю вас, Павел Аркадьевич! Вас и других членов судейской коллегии! Клянусь честью, вы излишне добры ко мне и моим скромным дарованиям! – Нет-нет! Несомненно, мы не ошиблись, присудив золотую медаль выставки именно вашей работе. Но каков типаж! Какая работа со светом! А колер! А ракурс! И название подходящее. Настоящий демон! Истинный! Признаюсь вам откровенно: грешен, когда я впервые увидел эту картину, то невольно подумал, уж не продал ли ее создатель душу ради столь высокого мастерства… – Вот вы, господин председатель, изволите шутить, и все же прошу поверить мне на слово – цена ее страшна! Говоря начистоту, портрет этот совершенно определенно стоил нескольких человеческих душ. Но о подробностях позвольте мне умолчать. Пусть это останется профессиональной тайной демиурга! Павел Аркадьевич рассмеялся: – Скрытничаете, Михаил Алексеевич? Туману напускаете? Ну, воля ваша, понимаю. Что же, еще раз примите мои искренние поздравления с победой, с великолепной работой и разрешите мне вас покинуть: дела, дела… Откланявшегося Павла Аркадьевича сменил почтенный полковник с супругой, потом высокий худощавый брюнет в черном прокурорском кителе, а затем пришел черед поздравлений от литературного критика Энского, явившегося в сопровождении нескольких восторженных дам из числа истинных ценителей искусства. Эта шумная компания завладела вниманием художника и оживленной беседой увлекла его по направлению к столику с шампанским и сластями. Азаревич еще некоторое время стоял у картины, устремив задумчивый взгляд на холст. Потом он развернулся и, пробравшись сквозь теснившуюся перед полотном публику, пошел к выходу. Вслед ему с портрета, кутаясь в складках алого театрального занавеса и поигрывая зажатой в руке венецианской маской, смотрел одетый в изумрудную военную форму приятный молодой человек с нехерувимскими глазами.