Если бы Порфирий Иванович мог испепелять взглядом, он бы непременно проделал это со своим собеседником прямо сейчас… – Приходите в театр, Петр Александрович! Мы будем рады видеть сегодня всех наших друзей. Но сейчас я, уж простите, откажу вам в сопровождении! Мне нужно настроить актеров, дать им последние указания по пути, а эти слова – не для посторонних, – он вежливо улыбнулся. – Даже для столь преданных поклонников нашего театра, как вы! Антрепренер поклонился и вышел. К Азаревичу подошел штабс-ротмистр: – Какая все-таки взбалмошная особа, Петр Александрович! – Вы про Славину? – Ну и про нее тоже, – штабс-ротмистр пожевал губами. – Хотя и ее начальник – тот еще фрукт. Секундочку, – он потянулся за сорбетом и бокалом шампанского. – Все же в свежих ягодах зимой есть что-то сказочное… Разделавшись с угощением, штабс-ротмистр отставил в сторону пустую вазочку и огляделся. Азаревича рядом уже не было. – Вот это да! – услышал он вдруг позади себя восторженный мягкий голос. – Михаил Алексеевич, сколько же здесь фруктов! Как прекрасно было бы написать с них сейчас натюрморт! – Не имею к тому ни малейшего желания, – мрачно возразил своему собеседнику Федоров. – А жаль! Жаль! Эту красоту уничтожат уже через четверть часа! Все эти розетки испачканными отправятся на кухню под тряпку судомойки, а от фруктов останутся лишь огрызки, которые только и сгодятся, что на корм свиньям. – Матвей Васильевич, чего вы хотите? – Так, не обращайте внимания! Просто ловлю момент, согласно завету великого Горация! Carpe diem! – Полутов воздел руки к потолку и нараспев произнес: Не спрашивай: грешно, о Левконоя, знать, Какой тебе и мне судили боги дать Конец… – Эк вас понесло! – пасмурное лицо Федорова не прояснилось даже от упоминания знаменитого античного поэта. Но Полутов, не слыша его, увлеченно продолжал: …Пей, очищай вино и умеряй мечты. Пока мы говорим, уходит время злое: Лови текущий день, не веря в остальное. – Это что за перевод? – осведомился Федоров. – Фет? – Да! Афанасий Афанасьевич великолепен, согласны? Прекрасный перевод, прекрасный! Так вот, знаете, вы напрасно не пишете натюрмортов! Мертвая природа… Каково, а? Умертвить натуру, чтобы сохранить ее в вечности. В этом, несомненно, что-то есть, не находите? – Господа, – послышался голос Мануйлова, – позвольте произнести заключительный тост!.. Последний бокал шампанского и влажный теплый воздух так разморили отяжелевшего после трапезы штабс-ротмистра, что актрисы, поручики, купцы, да и все остальные перестали его интересовать. Он, как старый опытный солдат, прекрасно чуял нутром, что ничего подозрительного здесь уже не произойдет. Они там у себя в Москве явно что-то напутали… Глава XIX Васенька Любезников любил эту особую сосредоточенную неторопливость перед обычным рядовым спектаклем. Можно было найти время обменяться остротами с осветителем по поводу прозрачных платьев у балерин и глубины декольте у блистательных зрительниц в первых рядах партера, поболтать с суфлером о пользе совсем небольшой рюмочки коньяка, что только лишь для здоровья голосовых связок, отвесить хлесткий комплимент фигуристой статистке, получив в награду не менее хлесткую пощечину. Можно было и просто угоститься у кого-нибудь папиросой новой марки, несомненно, китайского производства, с той стороны Амура, с крепким, терпким вкусом. Отложив в сторону важные дела, можно было отвлечься и на пустяки: найти, к примеру, среди разбросанных костюмов собственный парик или кружевные манжеты. Если их надеть на обыкновенную рубашку, то она сразу внешне состаривалась на пару столетий. Блестящие пряжки, изысканные для тех же целей в старом пыльном сундуке с разным актерским хламом, крепились на вполне обычные туфли с помощью шнурков. Выходило очень неплохо. Превращение рядовой одежды во вполне сносный исторический костюм всегда казалось Любезникову магией. Он даже готов был поверить, что душа его, вдохновленная пьесой, тоже на некоторое время менялась и становилась частью его персонажа. И персонаж этот даже немного удивлялся, видя у себя в руках коробку с гримом, он откладывал ее в сторону и выходил на сцену уже не Васенькой Любезниковым, а самым настоящим гувернером, лакеем, танцором на балу – тем, что изящнее всех танцует во втором ряду у правого края сцены. Да, роли, конечно, небольшие, но и они приносили Любезникову настоящее эстетическое удовольствие. Перед премьерой же все было иначе. «Наверное, потому и провалы на премьерах столь часты, – размышлял Васенька. – Слишком уж много нервов! Разве можно в такой обстановке сосредоточиться на роли, войти в характер, разогреть связки, вспомнить детали мимики своего персонажа, повторить все эффектные изящные жесты? Нет, нет и еще раз нет! Одна суета, грязная ругань да почти базарное столпотворение за кулисами. Все от нервов! Вот и антрепренер пробежал… Распахивает одну за другой двери в гримерные. За ним суетливо спешит Загорецкий, исполнитель партии Германа. Этот и вовсе даже не одет! То есть, прости господи, одет, конечно, но отчего же не в костюме? И без грима… А ведь до того, как поднимут занавес, осталось самое большее три четверти часа!.. Неужто он не слышит, как на улице уже звякают конские подковы и скрипят полозья первых подъезжающих экипажей?» – Славину видели? Где Екатерина Павловна? Где Славина? Поубиваю всех к чертовой матери! – слышались крики, сопровождаемые грохотом дверей. Любезников, выглянувший мгновением ранее в коридор, поспешил отпрянуть и скрыться у себя, занявшись гримом. Не попадаться же на глаза Порфирию Ивановичу в такую неподходящую минуту! Он ведь, в конце-то концов, не Славина! – Всем собраться на сцене перед занавесом! – голос антрепренера загремел в темных закоулках закулисья. – Выходите, бездельники! Успеете одеться! Безотлагательно! Пожар, слышите? Горим! Японский городовой! – Порфирий Иванович от души выругался, торопя испуганных артистов, в суматохе выскакивающих из своих грим-уборных. Делать было нечего, и Васенька тоже поспешил предстать пред очи антрепренера. Ничего, конечно, не горело. Лишь щеки и уши у Порфирия Ивановича пламенели от гнева, а сопровождавший его Загорецкий только подчеркивал степень негодования своего патрона белизной собственного осунувшегося лица. – Кто видел Славину? – взвизгнул антрепренер и закашлялся. Актеры молчали. Васенька заметил, что Загорецкий нервно мнет в руках четвертушку бумажного листа. Уж не записка ли? – Мы все ее только и видели, что пару часов назад на обеде у Осипа Харитоновича, – растерянно ответила Стрепетова. Она тоже была бледна. – У Мануйлова? Перед премьерой? Хорошо-с… Прекрасно! – Порфирий Иванович глубоко вдохнул, пытаясь взять себя в руки. – А вот это как объяснить? А? – он обернулся к Загорецкому и пощелкал пальцами. Тот поднес к глазам клочок бумаги, исписанный тонкими строчками, и прочитал: – «Прошу меня простить, ибо решение мое принято внезапно. Рада сообщить, что покидаю театр в поисках новой судьбы…» – Покидает! Рада она! Новая судьба, японский городовой! – повторил директор. – И что вот теперь с этим делать прикажете, а? Господи, да за что мне это? Девица из ниоткуда да в примы… А у нее, видите ли, «новая судьба»! За час до премьеры! Прекрасно! Феерично! Нет, вы посмотрите! Зарезала, просто зарезала! Не только меня – всех нас! Отменить спектакль!! – от расстройства Порфирий Иванович перешел на фальцет. «Как бы с ним удара не приключилось», – подумал Васенька. Антрепренеру поднесли воды. Окружившие его актеры в нерешительности переминались с ноги на ногу, не осмеливаясь тронуться с места. – Что стоите, подлые? – прохрипел Порфирий Иванович, – у Славиной – видали? Новая судьба! А вы все… А мы все – «пошли вон!» Загорецкий склонился к патрону: – Может, еще не поздно подыскать замену? – Что? Какую замену?! Шутить изволите, сударь?! Кого предложите? Быть может, вы сами желаете отыграть две роли в одной сцене разом? Это будет занятно, черт возьми! Новое искусство, знаете ли… – Мсье Любезников всегда знает все партии. И тональность ему по силам. Мы ведь все вчера слыхали партию графини в его исполнении! Выходило же вполне недурно!.. Вся труппа повернулась к Васеньке. Любезников почувствовал, что не может произнести в ответ ни слова. Во рту у него пересохло. Он понял, что позабыл не только партию графини, он вряд ли в этот момент смог бы назвать свое собственное имя. Лицо его, покрытое пятнами незаконченного грима, вытянулось, тонкая шея напряглась, а глаза округлились, едва не выскочив из орбит. Он ожидал, что труппа разразится хохотом, он совершенно искренне надеялся на это. Но актеры молчали. Молчал и Порфирий Иванович. Загорецкий тоже безмолвствовал и только нервно теребил в руках злополучную записку. С улицы послышался размеренный цокот копыт и чей-то сиплый окрик: «Ты куда прешь, скотина? Не видишь, его превосходительство губернатор едет?!» Порфирий Иванович встрепенулся и подскочил на месте: – Любезникову платье старухи! Быстро! И булавок! Подогнать все, чтобы как влитое сидело! Его собственную партию распределить между прочими статистами! Скорее, скорее! Он шагнул к Васеньке: – Ну, братец, судьба! Смотри, не посрами нас всех! Уж постарайся! И чтобы никаких немых сцен! Любезников выглянул из-за поднесенного к его носу увесистого кулака и только молча кивнул. В ушах у него звенело, и потому голос директора доносился до него, словно через облако из ваты. – Васенька, – дотронулась до его рукава Стрепетова, – платье старухи-графини в нашей с Катей уборной. Пойдемте со мной, я покажу. Актеры озабоченно разбежались… …Тем временем виновница случившегося в театре переполоха, утопая по колено в сугробах и кутаясь в цветастую шаль, с увесистым кожаным саквояжем в руке изо всех сил спешила куда-то по темным благовещенским переулкам.