Пятаков заглянул в корреспонденцию через плечо Азаревича. – Вы смотрите! Федоров собственной персоной, – воскликнул он, рассматривая фотографии. – Да, он самый. Это люди Мышецкого постарались: добыли у родных, сняли фотокопии. Наплели же им наверняка что-то о причинах такого любопытства!.. Неважно! Снимки сделаны во Флоренции. Вот на заднем плане – мост Понте Веккьо, что совсем рядом с Галереей Уффици. И дата стоит: двадцать девятое августа сего года. – То есть самоубийства уже вовсю происходят, а он в Италии… – Пятаков посмотрел на Азаревича и театрально возвел руки к потолку. – Да! Именно об этом и пишет Мышецкий. В кабинете воцарилось молчание. – И как теперь нам поступить? – нарушил тишину Пятаков. – Сегодня Мануйлов дает обед. Там будет весь свет. И Келлер, и Полутов будут там же. Нужно не упустить Келлера! Нутром чую: отъезд в ночь после премьеры – это неспроста. Так уже было в деле с Лозинской. – А на кого из женщин обратить большее внимание? – Да на обеих! Стрепетова на людях Келлера обходит за три версты, но не исключено, что ее поведение – это просто игра убийцы: он вполне мог убедить Наталью Николаевну демонстрировать на людях по отношению к нему именно страх, неприязнь, презрение. Со Славиной тоже не все ясно. Немец, как показало сегодняшнее утро, и с нею крутит амуры. Поэтому Келлера не выпускаем из виду ни на минуту! На день премьеры приходится большая половина предыдущих смертей. Штабс-ротмистр, все это время пытавшийся раскурить трубку, наконец затянулся. Его осунувшееся лицо выражало усталость, но в сосредоточенном взгляде вспыхивали радостные искорки от понимания того, что пришло время решительных действий. «Охоту почуял!» – подумалось Азаревичу. – У меня тоже есть приглашение на званый обед, – понизил голос штабс-ротмистр. – Оповещать и привлекать сторонних мне запрещено, но это не значит, что я не могу поучаствовать сам. Петр Александрович, что скажете? Азаревич в задумчивости прошелся пару раз туда-сюда по кабинету, затем остановился, взглянул на штабс-ротмистра и только молча кивнул. Званый обед в оранжереях усадьбы купца Мануйлова был объявлен уже давно. Обычно в день премьеры хозяин приглашал к себе не только самых видных горожан, но и антрепренера, ведущих актеров и тех, кто так или иначе был замечен в помощи и покровительстве местному театру. В числе гостей оказались Федоров, ставший уже «преданнейшим другом труппы», и Келлер, который в последнее время часто бывал у Мануйлова, видимо, пользуясь его благосклонностью. Полутов тоже неким образом выхлопотал себе приглашение, которое он третьего дня с застенчивой улыбкой показывал в полку. В оранжереях, несмотря на стужу и метель за окном, было жарко. Даже ледяное шампанское и дамские веера не спасали гостей от почти банной духоты, наполненной приторными ароматами невиданных растений. На мраморном черно-белом шахматном полу вдоль высоких стеклянных стен с деревянными перегородками стояли кадки с приземистыми апельсиновыми и лимонными деревьями, на особых выступах красовались горшки с орхидеями, а между ними переливались причудливыми цветами заморские перцы и баклажаны – миниатюрные, с бархатными шершавыми листьями. В других залах распускались нежные розы, а из небольших ящичков, отражаясь в длинных зеркалах, тянулись к свету плотные ряды тюльпанов. Искрящийся посреди мрачного зимнего города огромный купол, наполненный светом, теплом и благоуханием, превращал званый обед в почти сказочное действо. Но в этот раз все шло несколько нервно. «Просто новый масштаб», – говорил Порфирий Иванович, периодически протирая платком лоб. Антрепренер ненавидел этот «очень важный обед», однако то была необходимая дань покровителю, и потому приходилось смиряться. Но нервы у всех актеров были на пределе, и их зубоскалящий предводитель уже и сам не обращал внимания ни на нервические всплески Славиной, ни на мрачную меланхолию Стрепетовой. Полно вам! Кто бы поинтересовался, каково ему самому! Нет, даже сам Порфирий Иванович не будет задаваться этим вопросом. Глупости! Только бы соблюсти давнишнее «правило четырех актов»: собрать, отвезти, одеть, вытолкать на сцену. А дальше все покатится своим чередом, и ничего уже нельзя будет остановить. Это на репетициях надо было нервничать и работать, а теперь поздно. Перед смертью не надышишься! Антрепренер, натужно сияя, плыл по залу, полному гостей. Среди купечества он был учтив и даже подобострастен, в компании офицеров он, переходя на военный язык, шутил: «Мы покорим эту высоту! Довольно Островского, городу нужна опера!», «С нашей тактикой и стратегией мы теперь готовы сразиться с первыми театрами империи!» Правда, после этих бравых восклицаний он, не встретив поддержки, замолкал, хмыкал и исчезал, увидев кого-нибудь из вновь прибывших гостей. Все эти хлопоты, впрочем, совсем не помешали Порфирию Ивановичу самым заботливым образом опекать своих актеров. Загорецкому в очередной раз не удалось скрыться от бдительного ока антрепренера: похищенный тенором с подноса слуги очередной бокал шампанского под прикрытием профессиональной ослепительной улыбки патрона был тайком вылит в кадку с каким-то редким деревом, покрытым красными плодами, похожими на маленькие апельсины. Офицеры предвкушали премьеру и радовались дармовой выпивке. Актеры с радостью поддержали бы этот настрой, но, косясь на Порфирия Ивановича, старались вести себя скромно. Мануйлов же гордо прохаживался по залу среди толпы гостей, с блеском исполняя роль благодушного и щедрого хозяина. Полутов о чем-то беседовал с Натальей Николаевной. Федоров явно маялся, не зная, чем бы заняться. Он попытался было завести учтивый разговор со штабс-ротмистром, но тот ответил так сухо и раздраженно, что Михаил Алексеевич, вспомнив о субординации, ретировался на другой конец зала. Келлер же пил вино в одиночестве. Казалось, он был настолько сосредоточен и зол, что случайно проходившие мимо гости, взглянув на тонкое и будто бы даже пожелтевшее лицо поручика, старались обойти его подальше. Наталья Николаевна села к роялю, который часом ранее прикатили из хозяйского дома и поставили здесь в окружении экзотических растений; круглые широкие листья нежно касались его темной лакированной крышки. Порфирий Иванович улыбнулся: хорошо, когда актеры понимают, что это обед с ними, но не обед для них… – Григорий! – Мануйлов щелкнул пальцами и указал на рояль. По этому знаку слуга с поклоном зажег в подсвечниках, вкрученных в полированное дерево инструмента, две витые свечи. Из-под тонких пальцев Натальи Николаевны полилась музыка. Сперва величавая и радостная, затем игривая, а потом вдруг тревожная и печальная, она, превозмогая гомон голосов и звон бокалов, волной хлынула в оранжерею, с шумом, подобным прибою, отражаясь от прозрачных сводов и угасая среди буйного тропического леса, плененного стеклянным куполом. Звуки рояля то замедлялись и ослабевали, то набирали скорость и силу, и метель, стучавшая своими крыльями в поскрипывающие от ее напора окна, словно бы рукоплескала пианистке, одновременно дирижируя всем этим фантастическим ансамблем. Наконец звуки концерта угасли. – И вот ты, любезная, тоски нагнала, – вздохнула Славина, когда аплодисменты стихли. – Все же зима – ужасное время года. Особенно здесь… – и она выразительно посмотрела на Келлера. Тот промолчал. – Что вы, Екатерина Павловна, музыка прекрасна, – поспешил вступиться Федоров, – у Натальи Николаевны поистине волшебные пальцы, и ноты, что они извлекают, тоже волшебны! Славина в ответ фыркнула, оглядела публику и, схватив у слуги с подноса бокал с шампанским и не обращая внимания на сдвинутые брови и грозный шепот Порфирия Ивановича, одним махом опорожнила его. – Молчите, Антон Карлович? – она, отставив фужер, снова принялась тормошить неразговорчивого Келлера. – Вам вот не скучно в нашем городе? – Зима везде не особенно весела, – буркнул в ответ немец. – Это для вас не должно оказаться новостью. – Глупости! Есть десяток верных способов справиться со всей этой скукой. – Сударыня, я человек военный, подневольный, и мне все способы борьбы со скукой придумывает начальство. Вот и сегодня мне придется пропустить вашу премьеру и срочно покинуть город… – Так вы уезжаете? – Именно! Приказ есть приказ. – Ненавижу, – еле слышно прошептала Славина. – Ненавижу это вечное затишье! И вас тоже! – Да какое затишье, Екатерина Павловна, – с улыбкой возразил ей Келлер, хорошо расслышавший ее последнюю фразу, – у вас тут сезон театральный открывается. Поклонники, подарки, бенефисы… – Пустое все, – отмахнулась Славина, – суета! Долой эту серость! Надоело! Ну так что же, господа? Давайте устроим вечер фантов! Я сама задам первый вопрос! Кто из вас решился бы отдать жизнь за ночь с любимой женщиной? В конце концов, чем наши благовещенские ночи хуже египетских? Порфирий Иванович попытался протиснуться через толпу к Славиной, но Келлер остановил его, ухватив за рукав. – Да будет вам, Екатерина Павловна! – сказал он, выпуская манжету антрепренера и подходя к девушке. – Зачем платить жизнью за то, что может достаться любому повесе, стоит ему только рассыпаться их величеству в комплиментах да расщедриться бутылкой недорого вина! В наступившей тишине раздался хлесткий шлепок пощечины. Келлер застыл на месте, закрыв на секунду-другую глаза, затем повернул к Екатерине Павловне побагровевшее лицо, вытянулся в струнку, щелкнул каблуками и вышел из зала прочь. Славина обернулась к роялю. – Это все ты со своим бестолковым хлопаньем по клавишам, – ожесточенно бросила она Стрепетовой, – довольно тебе уже! Хватит! Осип Харитонович, кажется, на десерт сегодня вы сулили мускатный сорбет? – Совершенно верно, Екатерина Павловна! – насмешливо прогудел ей в ответ Мануйлов. – Распорядитесь! Оглянуться не успеете, как он будет перед вами! Девушка хлопнула в ладоши. Купец молча кивнул лакею, который тут же опрометью бросился к дверям. Через минуту двое слуг осторожно вкатили в зал хрустальный столик на колесах. На нем красовалась большая ваза с фруктами, окруженная многочисленными серебряными креманками с холодным лакомством. – Любой каприз, прелестная Екатерина Павловна! Пожалуйста! – рассмеялся Мануйлов. Славина уселась на предложенный ей лакеем резной стул, недовольно ковырнула ложкой крем и, глядя, как остальные гости принялись штурмовать столик со сластями, с брезгливым выражением на лице отведала угощение. Порфирий Иванович, незаметно тронув Стрепетову за локоть, показал ей взглядом на двери: пора собираться. Тенью проскользнул к выходу Любезников, с достоинством светского льва, уже сейчас входя в роль, раскланялся Загорецкий, и остальные актеры в минуту, словно их и не было, исчезли из зала. Лишь Славина продолжала демонстративно не замечать антрепренера. Порфирий Иванович откашлялся и ринулся на прорыв сквозь плотный кружок поклонников. – Душенька, вашему прекрасному голосу сорбет перед премьерой впрок не пойдет! Увы, пора возвращаться в театр – времени осталось мало! Славина отставила в сторону креманку: – Позвольте, Порфирий Иванович, мне самой решать… – Екатерина Павловна, время поспешить на спектакль! Славина встала: – Как же вы утомительны!.. Антрепренер закусил губу. Ладно, он поговорит с ней завтра. Итак, правило первое: собрать… – Вас уже ждут! – Я вас отлично слышу, – Екатерина Павловна сделала подчеркнуто любезный книксен Мануйлову и с гордо поднятой головой удалилась. Порфирий Иванович с улыбкой поклонился публике и быстрым шагом последовал к выходу. У дверей его окликнули: – Вы уже покидаете нас? Он обернулся. Азаревич! Еще один поклонник выискался! Нет, теперь уже не время для поклонников. Правило второе: отвезти… – Простите, Петр Александрович, но актерам уже пора готовиться к выходу, и потому мы вынуждены покинуть сей прекрасный обед! Всех ждем на премьере! Позвольте откланяться! – Вы не будете против, если я поеду с вами? Мне тоже пора.