– Легко вам рассуждать, дамский угодник, про оленей и прочую живность! Знаете, я вот уже много лет пытаюсь выбить себе эти самые угодья разными способами, пусть и не особо успешно, но вот я предлагаю то немногое, что у меня имеется, своей избраннице, и что же? А ничего! Я ей, видите ли, не мил! Потаскуха! Я, черт возьми, на преступление готов пойти, но сделать так, чтобы у моей семьи всего всегда было в достатке, а тут такое… Азаревич развернулся к Келлеру: – Напрасно вы ругаетесь! – Это не я говорю! Это в городе судачат, а дыма без огня не бывает! – В городе судачат? А кто же тому виной? – И кто же? – А вы не знаете? – Не имею представления! – А я полагал… Впрочем, неважно! Я о другом хочу спросить – о достатке: делаете ли успехи? Большим ли поместьем успели разжиться на армейской службе? – Ваша ирония понятна, но преждевременна! Поместье будет, и не чета прочим, помяните мое слово! Моя избранница не будет нуждаться! Не будет мне такого позора! Выйду и я победителем, которому достанется все! – Возможно, вы просто сделали неверную ставку – не на того человека и не на тот способ завоевания, и потому отвергнуты, – Федоров потянулся и зевнул. – Извините… А что думает и чувствует побежденный в битве за жизнь, никому не интересно. Кому до этого дело? Горе побежденным! «Vae victis»… – Да будет вам, Михаил Алексеевич! – удивился Полутов. – Словно вы не знаете случаев, когда баба выбирает побежденного! У ней главное – чувства, и главное чувство – любовь. Любовь… Эмоция! Не логика и доводы, а как раз оно, чувство, дается женщине и застит ей разум для того, чтобы ей, несмотря на все трудности, как вы говорите, решиться на нового человека. – А молодой человек знает подход к дамам, – улыбнулся Азаревич. – Да здесь невелика премудрость! – Полутов пошевелил пальцами, словно кукловод на рыночной площади. – Мужчина собирает женщин, как трофеи, он со своих воспоминаний о былых победах пыль горделиво смахивает, как с заслуженных медалей. Он, как ботаник, перебирает свой старый засушенный гербарий прежних привязанностей; он их ценит. Женщины же обычно легко забывают прошлые влюбленности и даже прошлую большую любовь и всецело, с головой и совершенно искренне уходят в новую, как всегда – вечную… Они порой не могут даже вспомнить, по кому убивались от неразделенной любви еще несколько месяцев тому назад, если только дело не заканчивается какой-нибудь глупостью… – Дама, о которой я говорил, мне не трофей, – глухо проговорил Келлер. – Разве? А со стороны кажется, что вас отвергли, и для вас это невыносимо. Тяжкий урон самолюбию? – Глупости, я… Черт, я не знаю, зачем я говорю это вам, но… я действительно люблю ее! И именно поэтому она должна быть моей! Федоров вытряхнул в печь из трубки пепел и положил ее на полку. – Антон Карлович, поручик Полутов прав, – сказал он. – Просто признайтесь себе: да, ваша любовь – это ваша слабость, и как человека, не терпящего в себе слабостей, она вас бесит. И бесит сильно, насколько я могу судить. Вы при всей своей силе, бесстрашии, хладнокровии и несокрушимости оказались зависимы от другого, много более слабого, беззащитного человека; при всем этом сам он вам неподвластен, но зато имеет почти неограниченную власть над вами, даже того не желая и всем своим нутром этому противясь. И отказ ее, ее сопротивление вас тоже бесит. Вы не можете признать в другом права на собственное мнение и на собственные чувства. Должно быть только по-вашему! Finita! Заколдованный круг! – Господин Федоров, когда мне понадобится лечение, я обращусь к полковому доктору! Хотя… что же вы, мсье профессор, прикажете мне делать? – Вам, дорогой мой пациент, нужно понять, что ваша любовь – это только ваша собственная реакция на внешний раздражитель; ее, любовь эту, видите, слышите, чувствуете и переживаете только вы сами, а для вашей избранницы ее и вовсе не существует. Ни для кого не существует! Это все миф, сон, как и тот, что исчезает всякий раз, когда вы, потягиваясь, протираете утром глаза. В ваших жилах просто кипит крепкий химический бульон, но для остальных всего того, что вы испытываете, просто нет, и если вы это осознаете, то сможете наконец положить конец этой гнетущей вас иллюзии… – Ну уж нет! Вы все тут говорили про вынужденную женскую прагматичность, и про захлестывающие эмоции, про химию, про разум и про сердце, и вот что я вам отвечу: все беды женщин оттого, что они пытаются объять то, что объять невозможно, и в результате не получают ни того, ни другого, – Келлер стукнул об пол начищенными каблуками сапог так, что шпоры на них звякнули. – Однако не много ли пустословия? Вы забываете о том, кто в этом деле принимает главное решение! Как папенька с маменькой скажут, так и сделает. – Она сирота… – смотря словно сквозь немца, проговорил Федоров. – Да и зачем вам жена, которая будет вас ненавидеть? Келлер застегнул шинель и буркнул: – Господа, идите к черту! Он затянул портупею, нацепил шашку, надел форменную шапку, сверкнув кокардой, и вышел прочь, громко хлопнув дверью. Оставшиеся в избе переглянулись. На минуту воцарилась тишина. Было только слышно, как тикают часы на стене, да еще наверху, на чердаке, посвистывает в слуховом оконце ветер. – Михаил Алексеевич, – проговорил Азаревич, – очень приземленно у вас как-то все получается. Как зоологический альбом листаешь: все животные, рыбы да гады! В ваших умственных каре нет следа ни человека, ни Бога, ни чувства, ни симпатии. Федоров фыркнул: – Как можно увидеть следы того, чего нет? Природа, любезный Петр Александрович! Против нее не пойдешь! – Не знаю… Антон Карлович, конечно, неправ в своей страстной злости. Разве настоящая любовь – это стремление к обладанию? Это стремление к служению, чистосердечному и ненавязчивому. Мы же часто считаем, что любим, но видим в этой любви только себя, свою мечту, свое горделивое желание обладать, быть рядом, стать полезным, но не замечаем при этом другого: его желаний, его потребностей, не слышим его даже самой искренней мольбы… Сколько горя можно было бы избежать, если бы просто научиться видеть в ближнем своем человека… Федоров в ответ только махнул рукой. Азаревич посмотрел на Полутова. Тот улыбнулся, пожал плечами и продолжил одеваться. Глава XVIII Через четверть часа мокрый как крыса фельдъегерь, хлопнув дверью и впустив в избу вихрь холодного воздуха, протянул Азаревичу приказ явиться к штабс-ротмистру. Когда Азаревич явился по вызову, там уже сидел Пятаков. Сам штабс-ротмистр, заложив руки за спину, нервно ходил из угла в угол. – Вот и вы, Петр Александрович! – облегченно выдохнул он, увидев воролова. – Неспокойное утро выдалось! Донесений и указаний – только успевай получать! И все вас касается. Азаревич подошел к столу. На изумрудном сукне лежали два конверта. Печать на одном из них была сломана, второй же был еще нетронут. Пятаков в нетерпении разглядывал его, придерживая пальцем самый край, будто силясь разобрать содержимое сквозь плотную замусоленную бумагу. – Пока не вскрывали? – Только вошел, Петр Александрович, – ответил Пятаков. – А что в другом пакете? – Это, представьте себе, из столицы, – отозвался штабс-ротмистр. – Пришел приказ о переводе Келлера. Заметьте, срочный. – Келлера? – Азаревич вздрогнул. – Когда? – Ему предписано отбыть уже этим вечером. – То есть прямо после премьеры? – Именно! Поэтому я вас и вызвал. Азаревич пробежал глазами текст приказа: – Странно… Почему так внезапно и срочно? Штабс-ротмистр подошел к своему столу и вытянул из-под пресс-папье еще один небольшой конверт. – Вот распоряжение губернатора, – он развернул сложенный втрое лист. – Предписано «всех обер- и унтер-офицеров, переводимых из Благовещенска к новому месту службы, на время перемещения до Иркутска командировать в качестве сопровождающих ценного груза». – И намечена ли на днях отправка какого-то ценного груза? – Караван из подвод с мясом купца Мануйлова. Возов десять – двенадцать. – А зачем подводам с мясом военная охрана? – Губернатор опасается нападения с китайской стороны. А с Мануйловым у него отношения тесные, видимо, тот и попросил протекции. – Сколько офицеров получили приказы о переводе? – Помимо Келлера, один написал прошение об отпуске, и еще один подал в отставку. Завтра вместе с подводами уезжают эти трое. – Когда уходит караван? – Этой ночью. – Ночью? – С Покрова до Рождества уже третий год так отправляют. Такие вот порядки-с! – штабс-ротмистр фыркнул. – Хорошо Мануйлов дружбу водит! Даже армия на посылках. А губернатору и не откажешь… – И все равно странно, – поддержал Азаревича Пятаков. – Хорошо, позже это обдумаем, – воролов взял со стола нераспечатанный конверт и вскрыл его. На стол вместе с листом бумаги, исписанным убористым почерком Мышецкого, выскользнули две небольшие фотокарточки, наклеенные на синевато-серые картонные паспарту. Азаревич схватил их и подошел с ними к окну, поближе к свету.