Вокруг все было пусто и голо. Только где-то впереди на площади горели солдатские костры, бросая багряные отсветы на фасады Дворянского собрания и театра. Следов больше не было: начинающаяся вьюга поглотила их вместе с сотнями других отпечатков ног, лап и копыт, оставленных тут за день всем городом. Азаревичу ничего не оставалось, как вернуться. Он еще раз огляделся, поднял глаза на темные окна второго этажа гостиницы, потом похлопал по шее настороженно топорщившего уши коня и вскочил в седло. Глава XVII Утром Азаревич поднялся с постели с тяжелой головой. Вчерашний день казался теперь странным сном, не более. Сегодня за офицерами не присылали, и день обещал быть спокойным, чем все и воспользовались. Келлер вернулся уже засветло, потому сейчас он раскатисто храпел, раскидав руки и ноги в стороны. Полутов тоже безмятежно почивал под своим толстым шерстяным одеялом – он всегда спал в такие дни до полудня, будто столичный повеса, копящий силы для балов и прочих увеселений. Федоров же сидел теперь за столом у пустой тарелки и початой бутылки вина. Он с печальным видом неторопливо острил перочинным ножом карандаш. Азаревич умылся из кувшина, висевшего на прикрученной к балке цепи, вытерся и начал медленно одеваться. Спешить не хотелось: каждый наклон, каждый звук или произнесенное слово отдавались гулом в голове. Келлер зашевелился на своей постели, зевнул, сел и потянулся. Потом он босиком прошлепал через комнату в рубашке и в подштанниках к столу и налил себе полный стакан воды. – Доброе утро, Петр Александрович! Как вы вчера добрались обратно? – спросил он Азаревича, потирая себе висок холодным краем опорожненного стакана. – Доброе утро! – отозвался Азаревич. – Не без приключений! – Неужели? – Через три четверти часа после того, как я вас оставил, на дороге в нескольких верстах от города я встретил в сугробе возок. В нем были кучер Порфирия Ивановича и Наталья Николаевна. Их лошадь попала в яму и сломала себе ногу. Пришлось отвезти девушку в город, а кучеру вызвать подмогу. – Да вы просто настоящий рыцарь, спасающий прячущуюся от дракона прелестную беглянку! – Ну не бросать же их замерзать на дороге… – Да уж. А что с лошадью? – Кучер пристрелил ее, как только мы отъехали от этого места. При барышне так поступать было бы неделикатно. – Глупости, глупейшие сантименты, – Келлер налил себе второй стакан воды. – А что же ваш визит к Мануйлову? – попробовал сменить тему Азаревич. – Ваш вид говорит о том, что прием удался. – Постерегитесь, Петр Александрович, – раздался голос с постели Полутова, – вы ходите по тонкому льду! Матвей Васильевич поднял голову, но потом снова с размаху уткнулся в мятую подушку. Затем он повернулся на бок, подложил ладонь под щеку и подмигнул Азаревичу: – Не выведывайте у Антона Карловича подробностей. Позвольте, я вам расскажу: у Мануйлова было невыносимо скучно. Наталья Николаевна, как вы и сами знаете, упорхнула, оставив нас всех без своего блистательного общества. Это было до крайности обидно! Однако Антон Карлович не может жаловаться. Простите меня, Келлер, но вы тоже лишили этот вечер какого-либо изящества! Какую игру вы вели? Я бы поверил в это, если бы речь шла о ком-то другом, но это было совсем не в вашем духе. А я так рассчитывал хоть на какое-то внимание Екатерины Павловны… Но увы: вы в этом сумели обобрать меня подчистую. Немец только фыркнул в ответ и выглянул в окно, за которым сияло солнце, освещая двор, засыпанный толстой пеленой пушистого снега. Келлер налил в кувшин еще ледяной воды и с явным удовольствием умылся. Затем он натянул шаровары, набросил на плечи китель и подошел к столу. Здесь под вышитым полотенцем стоял чугунок со вчерашней гречневой кашей и блюдо со ржаным караваем. Келлер достал ложку, взял свою миску, наполнил ее кашей, сел за стол напротив хмурого Федорова и принялся молча жевать. Полутов тоже поднялся, но умываться не стал, да и на кашу посмотрел с плохо скрываемым отвращением. – Беру свои слова назад, – наконец сказал он. – Я полагал, что вечер не удался, но там, по крайней мере, была райская еда. Да, вчера было премило! Екатерина Павловна была не в голосе: час ее уговаривали исполнить что-нибудь, но она не сдалась и петь отказалась, как ни упрашивали. Провела весь вечер в беседе с… нашим общим знакомым, – он хитро улыбнулся и покосился на Келлера. Немец вперил в Полутова недобрый взор. Тот поспешно опустил глаза и смахнул пылинку с подоконника: – Мануйлов пожелал услышать арию из будущей оперы, но Наталья Николаевна уехала еще до моего приезда в усадьбу, и я поспел лишь к моменту безуспешных уговоров Славиной Порфирием Ивановичем. Куда там! Она даже при всех потребовала от Келлера защитить ее от столь бесстыдных домогательств! Ну, тут и Порфирий Иванович отстал. Слава, знаете ли, у нашего Антона Карловича, что у берсерка! Пришлось антрепренеру изворачиваться. Загорецкий спел про свою «жизнь-игру» да потом с чувством выполненного долга напился в хлам. А пока мог говорить, поспорил с Любезниковым, что тот не только на сцене заробеет, но и в обычной обстановке не сумеет спеть ничего путного. И, вы представляете, проиграл! Васенька, конечно, смотрелся бледной девицей на выданье, чуть в обморок не рухнул, но потом все же совладал с собой, взял партию Славиной – старухи-графини – и спел! Представьте себе! Очень похоже спел, да-с! Правда, Екатерина Павловна тому не очень обрадовалась: напоказ взяла Келлера под руку и с ним удалилась прочь… Азаревич сидел за столом, пережевывал безвкусную недосоленную кашу, закусывая толстой хлебной коркой, и думал: «Как любопытно: Славина тоже пользуется покровительством господина Келлера? Так, может быть, их симпатия и не вчера случилась, а гораздо раньше? Яркая, взбалмошная, своевольная, капризная… Она куда больше похожа на всех тех актрис, о которых рассказывал Мышецкий. Как там звали эту итальянку?..» Келлер покончил с завтраком и поднялся из-за стола: – Вот так, Петр Александрович, я и лишился возможности поправить состояние карточной игрой. – «Что наша жизнь? Игра!» – приятным тенором пропел Полутов. – Игрой можно не только поправить состояние, но и лишиться его вовсе. Вам ли, заядлому картежнику, этого не знать? Не злитесь на судьбу, Келлер, она редко кому преподносит такие подарки, как ваш вчерашний. Я бы от такого не отказывался. – А я и не отказался, – усмехнулся Келлер и пошел одеваться. Азаревич посмотрел ему в след и вдруг проговорил: – Странная все же это штука – любовь… Удивительная! Вы только что поклонялись одной, а теперь уже с другой. Чудеса! – Вы считаете меня чем-то кому-то обязанным? – не оборачиваясь, рявкнул Келлер. – Нет, упаси боже! Просто стремительная перемена в ваших пристрастиях меня озадачивает. И даже наводит на размышления: любовь ли это вовсе – влечение мужчины к женщине? Или просто болезненная страсть обладания, желание полного подчинения другого своей воле… – Вы, Азаревич, с подобными вопросами обращайтесь к любезному нашему Михаилу Алексеевичу! Вот он в тех сферах большой знаток, а со мной такой разговор у вас не выйдет! Сидевший до этого молча Федоров отвлекся от своего карандаша: – Нет, не любовь! – А почему же нет? – повернулся к нему Азаревич. – Непостоянно все это, зыбко, непрочно. Вот любить, положим, можно собственных детей, как часть себя, как свое продолжение в жизни, с самоотречением, всепрощением, не взирая ни на какие их проступки, безусловною любовью. Можно любить и почитать родителей, как в детстве, частичка которого сохраняется в душе до самой смерти. Ведь даже если родитель груб с ребенком, тот обычно все равно любит его и, терзаемый родительским гневом от неустроенности и безысходности, обычно милостив к родительскому греху. Любят же, вот парадокс! Полутов у окна захлопал в ладоши: – Господа, все сюда! В нашем скромном офицерском собрании Михаил Алексеевич сегодня прочитает нам лекцию о любви, ее видах, классификации и периодизации… – Бросьте паясничать, поручик, я же о серьезных вещах толкую! – Ну куда уж мне… – Матвей Васильевич, – перебил его Азаревич, – как вы думаете, что можно еще искренне любить в жизни, как не детей и родителей? – Бога, Родину, дело, которому служишь… – А между мужчиной и женщиной может быть любовь? Что вы скажете? – А это уж пусть Михаил Алексеевич нас просветит. Он в том понимает много больше нашего… – Туманное дело, – проговорил Федоров. Он уже давно закончил чинить свой карандаш и теперь, держа щипцами вынутый из печи уголек, сидел на лавке и раскуривал свою длинную трубку. – Если начать разбираться предметно, то окажется, что никакой любви между нами нет и не может быть. Вот есть в нашем человеческом виде мужчины и женщины, вроде бы близкие внешне и по своему устройству. Но что есть женщина в первую очередь? Это, как бы грубо ни звучало, инструмент воспроизводства людей, все части которого логично уравновешены и подчинены одной сверхзадаче – созданию нового человека. Что нужно в таком деле от мужчины? Малость, пустяки. Что нужно от женщины? Подвиг! Все ресурсы ее организма, вся ее выносливость, все запасы ее сил! Даже внешность женская прямо говорит об этом. Что есть женский зад, и бедра, и живот, и грудь, столь привлекательные для нас, мужчин, в нашем сластолюбии? Это явные свидетельства того, что у дамы есть достаточный внутренний запас сил для созревания плода в ее утробе, бережного его вынашивания, рождения и выкармливания. А блестящие густые мягкие волосы, что свидетельствуют о молодости и здоровье? А румяное лицо с чуть пухловатыми щеками и губами, и вздернутым носиком, который она мило морщит, когда смеется? А запах юной кожи? А глаза с длинными густыми ресницами? А голос, смеющийся и звенящий, словно серебряный колокольчик, или… – Господин поручик, господин поручик! Михаил Алексеевич, – дернул его за рукав Азаревич, оглядываясь на остальных, – вы, кажется, немного уклонились от предмета разговора… – Ничуть! Хотя, возможно, во мне еще бродит ночная выпивка! Милейший Петр Александрович, знаете, вот, кажется, работаешь, творишь, а все не то и все не туда, и не знаешь, что делать и в какой стороне искать, и нападает от этого такая тоска… Так о чем я? – Вы про женскую внешность говорили… – Ах, да! Так вот то, что мы воспринимаем как красоту и гармоничное развитие, на деле – только признак способности дать здоровое потомство. – Словно от мужчины этого не нужно! – Нужно, конечно! Очень желательно, но… в несколько меньшей степени. Тут у женщины основная роль. Но я немного о другом. Вот что в союзе, заключенном ради создания новой жизни, надо от мужчины? Малость, малость… Но без нее никак не произойдет восхитительного в своей необъяснимости таинства зарождения еще одного человека. И чтобы это таинство случилось, нам, мужчинам, и ниспослано бедствие, именуемою любовью, страстью, вожделением, влечением к обладательницам всех этих вот прелестей. Многие от них наслаждения и многие беды! Удовольствия, что мы получаем от женского общества, даны нам как стимул, чтобы мы, влекомые ими, выполнили последовательность действий, направленных на продолжение рода. Огонь страсти заложен в нас самой равнодушной природой, и он мучит нас помимо нашей воли, словно огромной неумолимой лебедкой с раскаленным крюком вытягивая из тела жилы, и спасения не найти до самой старости. Даже обычно всесильный разум здесь мало будет полезен… И Федоров развел руками. Келлер, застегивавший на себе китель, прогремел из своего угла, покусывая ус: – А сами предметы нашей страсти только подливают в этот костер масла, и потому ты счастлив утром, убит горем в обед, а к ужину снова на седьмом небе от любви, пусть и понимаешь, что ночью или завтра повторится то же самое! И непонятно, что же у них такое на уме, и нет в них ни жалости, ни снисхождения, ни уважения, ни элементарной порядочности. Полутов, стоявший у окна с гребнем в одной руке и зеркалом в другой, обернулся: – А вас, Антон Карлович, похоже, сильно задело! Навылет, я бы сказал… Хорошо-хорошо, простите, обойдемся без личных выпадов! Быть может, виной тому, что вы описали, – сладкое чувство мести, ощущения власти слабым, зависимым существом над заведомо более сильным? Это, конечно, вдобавок к желанию создать вокруг себя как можно более широкий круг претендентов на свою благосклонность, дабы потом выбрать лучшего… И да, господа, я склонен согласиться с поручиком Келлером. Женщины – истинные актрисы по своей натуре: придумала роль, отыграла и забыла! Правда, это если они расположены именно к лицедейству, потому как, влюбившись по-настоящему, они не посмотрят ни на вашу внешность, ни на рост, ни на чин, ни на происхождение, ни на доход, ни на манеры. Азаревич повертел в руках ложку. – Может, все и верно, но как по-разному в нас зарождаются и проявляются чувства, – пробурчал он. – Почему так? Объясните нам, господин философ! Федоров покрутил кончик уса: – Это, вероятно, потому, что женщине однажды приходится решиться на такое явно сложное, изнуряющее и неблагодарное дело, как новый человек. Ведь его нужно не только вынашивать с тяготами и рожать в муках, но и еще много долгих лет заботиться о нем, воспитывать и обихаживать его, а потом через всю жизнь пронести почти ничем не разрываемую привязанность, тревогу и беспокойство о своем чаде. Женщине тяжело, признаем открыто. Кажется, она не может, не имеет права ошибиться в своем выборе. Это вынуждает женщин быть куда более прагматичными, а потому, с нашей точки зрения, жестокими, выбирая нас за то, чем мы обладаем, за способность защитить и заботиться о них. Когда по весне звери сражаются друг с другом, за что они на самом деле воюют? Неужто за самку? За угодья они бьются, за территорию, за водопой, и лес, и луг, и поле, и самка приходит и предлагает победителю свое общество как наиболее достойному продолжить свой род. Вот и вся нехитрая механика! Природа, увы, цинична, друзья мои, а нам, как ее неотъемлемой части, приходится подчиняться ее законам… Келлер стукнул широкой одежной щеткой по табурету, на котором сидел: