– Пока это так. – Поверьте, вы прекрасно справляетесь и со своими ролями, и с оперными партиями! – Спасибо, но вы мне льстите. Конечно, я регулярно беру уроки, но все еще чувствую себя не в своей тарелке, словно занимаю не свое место. Моих дарований и для Благовещенска недостаточно, а в Петербург мне уже и подавно не вернуться! А осознавать, что я проведу остаток жизни здесь… Нет, это очень непросто. На меня порой накатывает такое чувство, точно я помешалась. Мне хочется смеяться, а потом плакать, а потом и того, и другого разом. Мне хочется выдумывать про себя невероятные истории и пускать о себе сплетни. Хочется веселиться в толпе и одновременно запереться в комнате и никуда никогда не выходить! Ужасно… Простите, это так неуместно… – Я понимаю вашу слабость, – сказал Азаревич. – Сегодня был очень тяжелый день. – А вы? Как вы спасаетесь в такие дни? Азаревич промолчал. Глава XVI …Мгновения… Ему тогда не хватило поистине мгновения – яркой вспышки, искры, озарения. Секунды для того, чтобы понять, что его стройная, годами выверенная с математической бездушной точностью система теперь сработает вхолостую! Прокурор Мышецкий не раз удивлялся: как ловко вы, Азаревич, умеете почуять преступника, скрывающегося под чужой личиной! В тот же раз реальность все не удавалось втиснуть в привычную схему, но уверенность в принципе была непоколебимой… Азаревич помнил, как он сидел на корточках у тел убийцы и его жертв, не слыша ни околоточного надзирателя, ни прибывшего на место преступления судебного следователя, и мир вокруг него будто лишился тогда не только звуков, но и малейшего дуновения ветра, и красок, и запахов, словно его целиком залили серой вязкой плотной жижей, и даже кровь на полу обернулась тягучей смолой. Как можно было не довериться им, не поверить их словам, отринуть их подозрения, не распознав столь очевидную опасность! Как она, эта усталая тихая женщина, стыдливо закрывавшая поношенным кружевом рукавов бурые пятна на бледных запястьях, смущенно говорила о его беспричинных припадках безудержного гнева, сменяемых часами и днями хмурого зловещего молчания, о разломанной мебели и порванном платье… И судебный следователь, чем-то похожий на Мышецкого, но помоложе и поретивее, перегнувшись через стол в вечернем пустом трактире и участливо подливая Азаревичу в бокал багровое вино, как-то особенно заботливо говорил что-то про простую арифметику и про десяток удачных дел, на который непременно найдется и сегодняшнее, и что смертному человеку не дано уловить тот последний момент, когда рок все еще можно обмануть. И еще очень долго, просиживая за столом в мрачном темном кабинете старого московского особняка в окружении пустых бутылок, скомканных листов бумаги и сломанных стальных перьев, он из ночи в ночь под зеленым светом лампы снова и снова чертил план того злополучного дома и той самой комнаты, с болью в сердце ожидая очередного рассвета и вновь готовясь к неизбежному – к пробуждению в мире, в котором исправить сделанное уже совершенно невозможно… За занавеску неслышно проник половой и стал собирать тарелки. Азаревич поднялся и прошептал что-то ему на ухо. Половой кивнул и исчез. – Вероятно, нам пора. Как вы себя чувствуете? – осведомился воролов. Наталья Николаевна пожала плечами: – Голова слегка кружится. Но, думаю, от лихорадки вы меня сегодня спасли… Снова появился половой и что-то протянул Азаревичу. Тот вынул из кармана несколько монет. Слуга вытащил из-за пояса большой черный кожаный бумажник, аккуратно сложил туда деньги и начал отсчитывать сдачу. Азаревич едва заметно отмахнулся. Половой с жаром поклонился и исчез. Наталья Николаевна поднялась и, застегнув наброшенную ей на плечи Азаревичем шубку, принялась натягивать изящные замшевые перчатки. Разделавшись с пуговицей на запястье, она обернулась и увидела, что ее спутник с поклоном что-то ей протягивает. – Вот, возьмите это! – воролов вложил Наталье Николаевне в руку маленький, плотный и пахучий китайский мандарин. Она почувствовала пронзительный аромат его упругой, чуть маслянистой кожицы, перебивающий доносившиеся с кухни запахи жареного мяса и капусты. Девушка подняла глаза на Азаревича. – В такие дни, как сегодня, здесь все серое, – сказал он. – Пусть у вас будет что-то яркое и вкусное. Сегодня вам это особенно нужно. Съешьте его перед сном. Пусть это отгонит от вас все мрачные мысли! Они вышли боковым коридором. На улице Азаревич уже без лишних вопросов протянул Наталье Николаевне теплый необъятный верблюжий полушубок, и они поскакали верхом по темным улицам, освещенным только полосками желтого света, просачивающегося между занавесок в окнах приземистых домиков, что выстроились плотными рядами вдоль улиц в этой части города. Конь быстро донес их до городской площади. Тут, у нового театра, рядом со зданием Дворянского собрания стоял освещенный светом выглянувшей из-за облаков луны небольшой доходный дом Кузьмина. Он строился как гостиница, но приезжих было мало – все преимущественно военные, которые почти сразу же получали свое место в полку. Поэтому спустя полгода комнаты в доме стали сдавать дешевле и на длительный срок. Тут же благодаря меценатству купца Мануйлова здесь разместилась театральная труппа. Сейчас дом выглядел вымершим. В окнах – ни огонька. – В доме есть швейцар? – спросил Азаревич. – Нет, что вы! Порфирий Иванович не имеет таких средств! У нас все по-простому; раз в неделю, правда, девку нанимают для мытья полов, а так все сами. Еду берем в соседнем трактире, часто заказываем в долг – его тоже любезно оплачивает господин Мануйлов. – Не сочтите за дерзость, Наталья Николаевна, но я провожу вас до ваших апартаментов. Не подумайте только ничего – я здесь не для того, чтобы кофием согреться в вашем обществе! Только посмотрю, не дожидается ли вас там кто-нибудь? Вас ведь не застали у Мануйлова; кто знает, на что могут решиться после этого? Она втянула голову в плечи и кивнула: – Если я вас не очень обременю… «Она его действительно боится, – подумал Азаревич, – насколько же тогда он на самом деле опасен? Все другие актрисы были влюблены в своего совратителя или по меньшей мере впечатление создавали именно такое… Никто никого не опасался, не говорил об угрозах, не избегал личных встреч! Что-то здесь не сходится…» – Полноте, Наталья Николаевна! Вам не стоит извиняться за каждую потраченную мною на вас минуту! Позвольте мне вместо того, чтобы валяться без дела на койке у себя на квартире или «срезывать штоссы» за столом с однополчанами, провести эти минуты с пользой. Если это будет польза именно для вас, я буду вам за это только признателен, – воролов подхватил актрису за талию и снял с коня. Наталья Николаевна вынула из-под подкладки муфты два ключа. Одним она открыла замок в главной двери дома. Они вошли и поднялись по темной лестнице. – Вот здесь у нас с Катенькой комната, – сказала девушка и повернула второй ключ в замочной скважине. Темная комната была выстужена – здесь не топили, наверное, с прошлой ночи. Девушка подошла к круглому деревянному столу, покрытому белой скатертью, и, чиркнув длинной спичкой, зажгла керосиновую лампу. Та засветилась вязким янтарным светом. Струйка черного дыма смешалась с белым паром от дыхания и рассеялась под потолком. В комнате никого не было. Азаревича это не удивило. Он с самого начала заметил запорошенное снегом крыльцо, на которое никто не ступал после того, как началась пурга. Но другой возможности оказаться в комнате девушки у него не было. Он огляделся по сторонам. Что ему здесь искать? Какие доказательства? Азаревич повернулся к Наталье Николаевне. Девушка, закрыв горящий фитиль закопченным стеклянным колпаком, отсутствующим взглядом смотрела сквозь пламя лампы. Она была бледна, и только на ее щеках играл нездоровый румянец. – Я, пожалуй, растоплю печь, – сказал сыщик, – здесь не теплее, чем на улице. – У нас вообще холодная комната, но мы уже привыкли. Дрова – вот там! – и девушка указала пальцем в темный угол. Азаревич раскрыл зев большой чугунной печи, походившей на круглую античную колонну в завитках и вензелях, водруженную на четыре львиные лапы. Немного повозившись с щепками и обрывком березовой коры, воролов зажег спичку. Дрова, потрескивая и покрываясь черными проталинами с искристыми краями, окутались дымом и мягкими золотистыми язычками пламени. Азаревич обернулся: – Если вы придвинетесь к печи, то теплее вам станет уже сейчас… Наталья Николаевна сидела в старом барочном кресле, ранее часто использовавшемся при создании декораций. Ее темные волосы, собранные в прическу, уже наполовину рассыпавшуюся по плечам, делали ее совсем юной и еще более беззащитной. Она безучастно смотрела в огонь. Азаревич поднялся и снова огляделся. Две обыкновенные кровати, мало чем отличающиеся от стоящих в его полковой квартире, пара сундуков, трюмо с тремя темными старыми зеркалами, перед которым валялась без разбора всякая женская чепуха: флаконы духов, шкатулки, перчатки… Все самое обычное, скромное и заурядное. Ничего интересного. «А если это все-таки не Наталья Николаевна? И не Келлер? Не было тут никакой болезненной страсти, даже не пахло… Да ей претит этот немец! Если он – тот самый зверь, то какую же власть он может над ней иметь?» – и Азаревич передернул плечами. – Петр Александрович, я сейчас минутку еще посижу и приготовлю вам кофе, хорошо? – с трудом проговорила девушка. – Побудьте со мной еще немного! Вам ведь, наверное, ужас как не хочется выходить опять на этот ветер… – Благодарю вас, но если я еще немного у вас пробуду, мой копытный однополчанин, что ждет там внизу под попоной, сбросит меня завтра в манеже у всех на виду. Нрав у него терпеливый, но злопамятный! Я ведь и так уже успел устроить ему весьма нелегкий день! – И все же останьтесь еще на минуту! Я непременно сварю вам кофе… …Азаревич подошел к одной из кроватей и снял с нее бурое шерстяное одеяло – явно из тех, какими обычно пользовались солдаты и офицеры. Порфирий Иванович, похоже, и тут подсуетился, раздобыв для актеров солдатское довольствие. Воролов с одеялом в руках подошел к креслу. Наталья Николаевна уже спала. Свет, льющийся из-за грязного лампового стекла, освещал ее теперь спокойное и почти ангельское лицо. Обрамленный выбившимися из прически локонами белый лоб придавал девушке сходство с натурщицами на нежных полотнах и фресках Боттичелли. Азаревич укрыл ее одеялом, затем подошел к заиндевевшему, освещенному неверным светом луны окну и задернул шторы, которые были по-дневному раскрыты. Еще раз внимательно оглядев это темное жилище, он погасил стоявшую на столе керосиновую лампу и вышел. Тихо прикрыв за собой дверь, воролов пошел вниз к коню. Внезапно ступени под его ногами заходили ходуном. Голову кольцом опоясала пульсирующая боль, а в висках молотками застучала кровь. Азаревич вдруг ощутил опасность затылком, даже скорее загривком, на котором, как у зверя, ощетинилась подернутая сединой шерсть. Он словно почувствовал спиной чей-то пронзительный взгляд… Показалось? Он поднялся обратно и снова спустился вниз к двери, ведущей на улицу. Никого… Азаревич вышел на крыльцо и прислонился к стене. Переулки были тихи и темны, и лишь мелкий снег, подсвеченный продирающейся сквозь тучи луной, торопливо засыпал город. Теперь повсюду мерещатся тени… Может ли кто-то и вправду следить за гостиницей, за этими потухшими окнами? Он прошел вперед, к углу дома, стоявшего напротив. Здесь в снегу были углубления, уже почти стертые метелью, будто тут кто-то стоял, прижавшись к самой стене. Безлюдный проулок, продуваемый всеми ветрами, был мертв, и все же Азаревич никак не мог избавиться от беспокойства. Он с револьвером в руке обогнул дом и снова свернул за угол.