– Только если вас это не затруднит! Я очень не хочу доставлять кому-либо лишние хлопоты… – Тогда мы направляемся в ближайший трактир. У нас с вами не так уж много шансов проснуться завтра здоровыми, но совсем не принять мер нельзя! Он остановил коня у дверей двухэтажного деревянного здания. Изнутри выбежал мальчишка, чтобы взять коня под уздцы. Азаревич бросил ему мелкую монету, спрыгнул в грязный рыхлый снег, помог девушке выбраться из седла и, взяв ее под руку, повел внутрь. В трактире было душно как в бане. Влажный горячий воздух, наполненный ароматами печеного мяса и хлеба, окутал замерзших путников. – Боже, – прошептала Наталья Николаевна, – я только сейчас почувствовала, как я голодна. К ним предупредительно подскочил маленький китаец в косоворотке: – Пожалуйте-с, господа, милости просим-с! – Голубчик, мы устали и изрядно продрогли. Нам бы столик подальше от прочих, – попросил Азаревич. – Да-да, есть-с хороший стол за ширмой-с в самом углу-с… – Отлично! Подай горячего чаю, лимон и бутылку красного вина. Из горячего у вас что? – Консоме из дичи с пирожками-с, фрикасе из курицы, паровая стерлядь-с… – Прекрасно! Подай суп, и закусок, и солений, да поживее! Половой понимающе кивнул. Спутников провели сквозь все помещение к широкому столу для четырех человек с двумя потемневшими деревянными лавками, что стояли за занавесью из плотной лазоревой ткани. На столе рядом со чадящей керосиновой лампой почти сразу оказался маленький самоварчик, начищенный до рдяного блеска. Половой наполнил чашки гостей обжигающим чаем. Воролов помог девушке сесть и предложил: – Позвольте, Наталья Николаевна, я приготовлю для вас одно действенное средство? Оно непременно вас согреет! – Что угодно, если после него мои пальцы станут хоть немного меня слушаться! Азаревич щипцами подхватил большой кусок сахару, неровный и похожий на гигантский зуб, и опустил его в чашку с горячим чаем; туда же он отправил два ломтика лимона. Затем он обильно долил из бутылки в чашку красного вина. Наталья Николаевна избавилась от перчаток и нерешительно обхватила чашку ладонями. Потом, чуть согревшись, он подхватила своими точеными пальцами фарфоровую ручку. Смотревшему на девушку Азаревичу внезапно стало неловко. Ее руки, тонкие и изящные, двигаясь, привлекали взгляд, как привлекает его стройная девичья лодыжка, обтянутая тонким батистовым чулком, выглянувшая из-под подола обшитой кружевом юбки, или слишком смелое декольте, едва справляющееся со своим прямым назначением, когда задерживать на такой деликатной подробности взгляд кажется неприличным, но и отвести его удается лишь с заметным усилием. – Расскажите, пожалуйста, как вы оказались вечером посреди заснеженной дороги? – спросил воролов. – Мануйлов пригласил нашу труппу к себе дать частный концерт. Все остальные вернутся завтра. – Отчего же вы решили вернуться сегодня? – Возникло одно обстоятельство, заставившее меня так сделать. – Какое же, позвольте полюбопытствовать? – Это так важно? – Для меня – да. – Хорошо. Я узнала, что к нам у господина Мануйлова должна будет присоединиться одна персона, общество которой мне не слишком приятно. Вот и все. – Понимаю. И вы поехали одна? – Все же я была с кучером! И если бы лошадь так глупо не сломала ногу, я бы давно уже была у себя. – Вам так претит общество поручика Келлера? – Азаревич решил отбросить недомолвки. – Я понимаю, это очень деликатная тема, но если вам надобна защита… – Благодарю вас, но прошу: только не превращайтесь в Шипова с его горячностью и непременной беготней с револьвером наперевес! Вы и так сегодня уже успели с блеском сыграть роль моего спасителя. – А что, он уже предлагал вам защиту? – Да. – И у него был к этому какой-то повод? – Вы уже успели назвать этот повод по фамилии. Но это все лишнее. Я с этим прекрасно справлюсь сама. Бывает, правда, так непросто порой донести свое решение до собеседника… Вы же знаете Ивана Дмитриевича! Горячность! Это его обычная манера. – Вы слышали недавнюю новость? – Да. Это ужасно! – Сейчас идет следствие. Быть может, и вы располагаете какими-то сведениями? – Я? – Ну все же Шипов был одним из ваших наиболее ярых почитателей… – Ко мне это не имеет никакого отношения! Во всяком случае, мне об этом ничего не известно. Я уже сыта одним почитателем, что умудряется одним своим существованием отравлять мне жизнь. Девушка сделала пару глотков из своей чашки. Помолчав, она добавила: – Мне даже нечего особо скрывать – я просто не могу его видеть. Так бывает, – она усмехнулась. – Вы же понимаете: актрисы – не дочери из богатых семейств с приданным! Тут у нас нравы попроще, и раздариваемые направо и налево лобызания не считаются чем-то предосудительным. Но с Келлером я сталкиваться не хочу. Это все очень тяжело, надрывно, натянуто. Вас вызывали когда-нибудь на разговор, который вам очень неприятен? – Бывало… – А если такое повторяется при каждой встрече? А если нет возможности для разговора, то вас будет преследовать этот взгляд – пронзительный, почти ненавидящий… Мило, не правда ли? А эти случайные грубости? А это постоянное появление на моем пути под тем или иным предлогом? Знаете, это сильно выматывает. Так и хочется закричать ему в лицо: если вы меня ненавидите, зачем преследуете? Если испытываете ко мне какие-то чувства, то зачем изводите?! Но это снова вызовет лишь эти ужасные разговоры, и все опять повторится по кругу. Я просто решила все прекратить. Диалог, даже нежелательный, можно вести бесконечно, а монолог – самая короткая сцена: он всегда быстро заканчивается. Поэтому я просто решила уехать. Нашему кучеру очень кстати понадобилось возвращаться в город, поскольку завтра утром он должен был забрать что-то для подготовки декораций… Да, Петр Александрович, ваш винный чай действительно неплохо меня согревает!.. Так ужасно было оказаться на дороге в сумерках на колючем снежном ветру… А как же вы оказались там? Азаревич развел руками: – У Келлера есть роль и в моей истории: мы с ним с утра объезжали посты на дорогах. Потом я отправился в город, а он – в усадьбу Мануйлова. Во всем этом есть какая-то ирония судьбы: если бы он отправился со мной, то ваши дороги пересеклись бы снова. – В моей жизни все порой и вправду происходит как-то с символизмом и с иронией. Может, так у всех, но они этого попросту не замечают? А может, замечают, но молчат. Я вовсе не удивлена… Когда та несчастная лошадь сломала себе ногу, – боже, вы бы слышали ее голос, полный боли, страха и тоски, – я сидела в возке и думала, как все-таки в этом мире все логично и стройно. Я ее прекрасно понимала! Это был знак, что все теперь закончится само, прямо там – морозной лунной ночью посреди заснеженной дороги на Благовещенск. Это так удачно, что оставалось только ждать… Все повторяется. Ты внезапно ломаешь ногу, и все заканчивается в одночасье… Половой принес на тяжелом подносе суп и закуски. Он поставил перед Азаревичем и его спутницей тарелки с дымящимся бульоном и блюдо с румяными пирожками. Наталья Николаевна поставила чашку на стол и продолжила: – Вы знаете, Петр Александрович, я некогда служила балериной в одной столичной труппе: неплохие роли, надежда на признание. А потом однажды твою лошадь пугает звонок парового трамвая, и ты даже не понимаешь, что происходит: просто экипаж внезапно срывается с места, а ты превращаешься в тряпичную куклу, которая вдруг летит куда-то вверх тормашками, и проваливаешься в бездонную темноту. А когда приходишь в себя, то у тебя уже сломана нога и карьера балерины. Тогда все вокруг говорили, дескать, мне повезло, что я вообще могу ходить, даже не хромая, но мне было ничуть не лучше той черной лошади на зимней дороге. – К сожалению, такие курбеты судьбы могут приключиться с каждым… – С вами тоже? – Да… – Азаревич отогнал от себя пугающие воспоминания. – Возможно, поэтому я сегодня именно здесь. – Значит, это дивный край переломанных судеб! – невесело пошутила Наталья Николаевна. – Вот и я, решив сызнова начать все на новом месте, приняла это предложение от антрепренера благовещенского театра – сделаться их примой. Примой… Она еле слышно вздохнула: – Налейте мне, пожалуйста, еще вина. Келлер, если уж мы снова о нем, тоже переломан. Я это вижу. Но это не вызывает у меня какой-то жалости. У меня просто нет сил его понимать. Я очень эгоистична в ваших глазах? Азаревич, держа бутылку, только покачал головой. – А в моих, пожалуй, да, – Наталья Николаевна взяла наполненную вином чашку. – Но я никогда никого так не боялась, как его. Впрочем, давайте оставим это: я больше не могу говорить о Келлере. Мне все кажется, что он услышит нас и придет, как волк на запах добычи. Кровь ударила ей в голову. Да почему она должна вообще его бояться? Потому, что он сказал, что не отступится и всегда добивался того, что ему было нужно? Она вспомнила его колючий взгляд. Она всего лишь отказала в свидании: сначала раз, потом другой… Ей так хотелось, чтобы он понял все сам и больше не настаивал на встрече, но этого не произошло. Стало даже хуже: теперь она встречала его везде. Он не мог понять, что в ней вдруг изменилось, а ей ужасно не хотелось ему ничего объяснять. Зачем? Это все лишь усугубит ситуацию. Он не поймет. Чего не поймет? Не поймет, как можно опротиветь, всего лишь высказав ей, что ей не стоит так мило улыбаться поручику Федорову, пока тот пишет ее портрет. Федоров же был просто галантен, не более, чем со Славиной и другими дамами. Он прекрасно строил из себя дамского угодника, когда работал, и это к нему располагало. Правда! Когда с тринадцати лет служишь в театре, такое обращение куда приятнее, чем громкая брань на «бестолочь деревянную», а ведь некоторые хореографы или антрепренеры позволяли себе и не такое. Она и это научилась терпеть: что же, неизбежная часть работы! И тут всего лишь после двух совершенно невнятных и скучных прогулок Келлер высказывает ей, что она ведет себя недостойно, принимая комплименты чужого человека! А он ей, значит, не чужой! Он, оказывается, желает ей лучшего! Она чуть не расхохоталась ему в лицо… Эти две прогулки дали ему право кроить всю ее жизнь, указывать ей, как нужно себя держать и прочее? Да, конечно, это совершенно неприемлемо! И после подобных упреков Келлер стал ей окончательно чужд. А он, наоборот, казалось, получил право ее преследовать. Появились цветы, которые ей целыми букетами и корзинами регулярно приносили в комнату и в театр. И как ему вообще хватало жалования?! Она пыталась говорить с ним спокойно, перевести их общение в дружбу, тем более, что ничего большего между ними и не было. Но малейшее сближение приводило Келлера в какое-то исступление. Он был обижен, ревнив и жесток. Она попросила его больше не приходить, стала отсылать обратно его букеты и начала избегать его самого. Его симпатия тут же превратилась в ненависть, которая была так же мучительна и навязчива, как его любовь. Мотя порой нечаянно проговаривался о том, что несет о ней Келлер, и о том, что болтают в городе, и после отчаянно и неуклюже просил прощения и краснел, и стискивал трясущиеся руки, и нервно кусал перчатку. Ей стало ужасно неприятно даже просто гулять по улице. Благо, погода к прогулкам не особенно располагала, а в пост светские рауты, банкеты и благотворительные вечера были редки. Последние спектакли прошли с большим успехом, но ей казалось, что люди приходят посмотреть не на актрису Стрепетову, а посудачить о том, вправду ли она так глупа, невоспитанна и развратна, как о том твердит молва. Цветы поклонников она привычно раздавала или выбрасывала прочь, подарков не принимала, хотя Катенька считала это дуростью и всячески от того отговаривала: ведь браслет или брошка в дар от того же купца Мануйлова – это несколько месяцев достойной жизни, если вдруг не станет возможности выходить на сцену. А кто знает, как быстро это произойдет? Но к драгоценностям от кого бы то ни было она все равно не прикасалась. Хотя репутация ее от этого не улучшалась. Мотя, нелепый мальчик с бездонными глазами, простая душа, пробалтывался о все новых скабрезных слухах… Да, пытался сочувствовать… А Шипов все вольнее позволял себе шутить в ее присутствии… Нет, Шипова она не боялась: он был глуп, да и никогда не ставил ее в неловкое положение просто потому, что постоянно оказывался в неловком положении сам. Федоров? Федоров и вовсе восхищался ею, но он художник – такие и яблоком в удачном свете восхищаются… Наталья Николаевна встретилась взглядом с Азаревичем и осеклась. Тот, заметив смущение собеседницы ее собственной откровенностью, поспешил вернуть разговор в прежнее русло: – Вы всегда хотели служить в театре? – С самого раннего детства. Вдобавок мне и выбирать-то не приходилось: я сирота, и бедная моя тетка отдала меня в шестилетнем возрасте в театральное училище в Петербурге учиться на балерину. И даже долгие годы муштры, что не хуже вашей, военной, не отвратили меня от моей мечты. Злому року было угодно сломать меня, зайдя с другой стороны. – Но вы все же не отказались от служения в театре, значит, и эта его вылазка не увенчалась окончательной победой…