– Ну как же, голубчик? Вы же художник! Я думал, вы уже поняли мой прожект! Подумайте: здание театра уже готово. Вы написали для него прекраснейшие картины! Восхитительнейшие! Мы почти завершили наш приют муз и вдохновения. Здесь, в Благовещенске, зарождается настоящая культура! Утренняя звезда Амура, если хотите. Так давайте же сделаем наш театр еще лучше! Вчера я на ужине у моего приятеля увидел эти изваяния. Вот чего нам не хватает для завершения нашего грандиозного плана! – Вашего грандиозного плана, – поправил нежданного гостя Федоров. – Великолепного, блистательного плана, – продолжил Порфирий Иванович и, проскочив между поручиками, бросился в мастерскую, присматриваясь, куда бы поставить бюсты. – Знаете, я подумал, что вы мне не откажете! Ведь вы уже создали такие замечательные полотна! И ведь вы, если я не ошибаюсь, теперь рисуете, простите, пишете портрет жены городского головы? Это же такой успех! А этот флигель? Заметьте, как умело я замолвил словечко перед господином Мануйловым! И вот вам мастерская в неограниченное пользование! Отличная выйдет мастерская! Протопить, конечно, следовало бы получше, но тут мило, очень мило! А если к премьере вы сможете сделать для меня копии этих бюстов, это же будет просто прекрасный подарок театру! Вы же справитесь? Азаревич был уверен, что Федоров сейчас откажется, и хорошо, если отказ его будет облечен в не самую грубую форму. Но художник, недовольно морщась, уже рассматривал изваяние Мольера: – Интересно знать, что за умелец все это отливал? Руки бы оторвать! У вашего Мольера даже глаза, словно у китайца. Совсем не похож! Я же помню его портрет в своем старом учебнике. Нет, тут придется все переделать! И Монтескье был не настолько плешив… А волнистые локоны и вовсе делаются совсем другим способом… Любезников выставил все бюсты на столике в ряд, и теперь на зрителей с узких цоколей смотрели пять гипсовых голов. – Вот это красота, – блаженно вздохнул Порфирий Иванович. – Ну-с, не смею вас более отвлекать! К тому же, мне еще нужно успеть на очередную репетицию – до премьеры-то осталось всего-ничего! Потому разрешите откланяться! Василий, попрошу вас не отставать! И антрепренер в сопровождении Любезникова удалился. Федоров некоторое время прислушивался к скрипу снега под торопливыми шагами своих нежданных визитеров, а потом вдруг расхохотался. – Эргастерий, говорите? – попробовал угадать причину его веселья Азаревич. – Именно, именно, – Федоров вдруг стал по-прежнему серьезен, – вот так вот состришь, а твоя острота возьмет да и сбудется! Нет, я не против бесплатной работы для собственного удовольствия или же ради будущего продвижения, но теперь это начинает принимать скверный оборот. Проныра! Ладно, будут ему копии! Только пусть потом не обижается. Он щелкнул сощурившегося Мольера по носу и ухмыльнулся: – Здесь явно стало многолюднее… Хотите еще чаю? – Благодарю, но у меня есть еще дела, – воролов уже застегивал на себе шинель. – Надеюсь, мы еще вернемся к нашей чрезвычайно интересной беседе? – Я всегда к вашим услугам, – и Федоров театрально поклонился. Азаревич, оставив художника в мастерской в компании пяти гипсовых гениев, буравивших невидящим взором своего нового владельца, вышел к калитке, у которой его терпеливо дожидался укрытый попоной конь. Отвязывая жеребца, воролов на мгновение обернулся и посмотрел на заиндевевшие окна мастерской, подсвеченные изнутри едва заметными отблесками печного пламени. – Значит, убить человека можно так, что в этом для него самого будут и польза, и удовольствие, и даже красота – так вы говорили, господин поручик? Что же, я тоже могу поиграть с вами в эти игры. Смотрите, не заиграйтесь. Уже темнело. В воздухе пахло смолистым дымом печных труб. Невдалеке степенно звонили колокола собора. С неба падали крупные снежинки, засыпая следы копыт крупного гнедого жеребца, от души резвившегося под своим мрачным и задумчивым седоком. Глава XII В кабинете у штабс-ротмистра Азаревич просидел целый час. Написание доклада шло медленно. Как тут отчитываться, когда главные основания для подозрения – это только нелепые картины по мотивам классических сюжетов? Мышецкий, конечно, лишен привычки иронизировать над теми, кто служит под его крылом, но результаты пока действительно были смешны. А сроки оставались ничтожными. Азаревич просил прокурора бросить все силы на поиск сведений о том, как и где Федоров провел последний год жизни. Сейчас были нужны любые доказательства: письма, фотокарточки, свидетельства других людей. Да, разговор в мастерской и картины – повод для подозрения недостаточный, но если к нему прибавится отсутствие твердого алиби на момент московского инцидента, то Азаревич не спустит с художника глаз до прибытия Мышецкого, а потом пусть прокурор делает, что хочет… Дверь скрипнула, но воролов не поднял головы: просто так в кабинет к штабс-ротмистру не входят. Пятаков почти неслышно прошел к столу и сел на стул напротив: – Петр Александрович, вы слыхали сегодняшнюю новость? В театре испорчены декорации. – И что, премьеру отменяют? – все еще глядя в свой отчет, спросил Азаревич. – Пока неясно. Но главное не в этом. Декорации испорчены те самые, в которых одна из актрис изображает самоубийство. Там, говорят, девушка в Неву бросается по ходу пьесы. – В Зимнюю канавку… Неважно! Что дальше? – Говорят, Порфирий Иванович заказал издалека откуда-то картонных фигур под ростральные колонны, да силуэт шпиля адмиралтейского, и еще чего-то подобного. Они должны были выкатываться на сцену, и раскрашены были, словно настоящие, и механизм специальный был сделан, которым натягивали тонкую ткань, и она колыхалась, будто воды Невы. Ну и девушка в эту Неву с трагической песнью входит и погибает. Утром же нашли, что фигуры разломаны, ткань порезана, а детали механизмов пропали. В общем, уже и не восстановить. Я узнал все у кучера ихнего и поехал на квартиру к вам. Вас не застал, зато в одно время со мной приехал господин Федоров и вызвал всех в театр. Азаревич поднял взгляд на Пятакова: – Как это – «вызвал»? – Сказал, что дело есть в театре срочное, и кто готов – надо с ним ехать. Ну и стали собираться. Господин Келлер только остался – интереса не проявил. А я про вас спросил, да сюда… Азаревич взглянул на свой отчет, дописал несколько слов с просьбой уточнить у актеров из труппы Лозинской, не имел ли ее поклонник пристрастия к живописи, потом сложил лист вчетверо и передал его Пятакову: – Отправляйтесь, пожалуйста, Евстратий Павлович, сейчас же на телеграф! Будем надеяться, что прокурор Мышецкий порадует нас больше, чем мы его… …В театре было тихо. Несмотря на новое богатое убранство, сейчас внутри он был похож на корабль, потерпевший крушение: по полу были разбросаны костюмы, клочья волос из париков, листы бумаги, испещренные нотами и строчками стихов, крошки гипса, обрывки папье-маше, щепки крашенных известью досок и спутанные лоскуты тонкой голубой ткани. Из зала до Азаревича, как рокот прибоя, доносился гул голосов, подсказывая, что вся труппа собралась именно там. Ближайшие к сцене ряды сидений были заняты актерами, которые взволновано переговаривались и разводили руками, то и дело поглядывая на своего антрепренера. Тот с поникшим видом сидел на краю сцены, свесив ноги в оркестровую яму. При виде Азаревича он чуть оживился: – Пожалуйте, Петр Александрович, пожалуйте! Поручик Федоров решил привести всех своих друзей? Похвально! Нет, не все так трагично, как казалось утром, но что бы я делал без ценителей нашего театра! Это так ужасно – обнаружить пропажу моих механизмов, с помощью которых я хотел вывести наш театр на совершенно другую высоту! Это показалось мне просто катастрофой! Вы бы видели! Проломленные, раздавленные декорации с видами столицы, совершенно испорченная, изрезанная на лоскуты ткань… – Виновника нашли? Порфирий Иванович поморщился: – Я не вижу ни одного человека, кто в твердой памяти и здравом уме имеет хоть малейшую надобность ломать картонные и фанерные фигуры! Но трезвый ум?! Этой роскошью обладают далеко не все… И он выразительно посмотрел на Загорецкого. Тот сидел чуть поодаль, в стороне от остальных, закрыв лицо ладонью. Он поднял осоловевшие глаза на Порфирия Ивановича и сипло произнес: – Да не помню я… Богом клянусь, не помню! Но даже если во хмелю что-то и сломал, разве не было бы свидетелей? – Да кто ж тебя знает! – Да вот вам крест! Ну даже если я все декорации разгромил, то механизмы-то эти огромные куда бы я девал – ночью и в такую метель? – Так тебе, как выпьешь, все по колено! – Нет… Не помню… И Загорецкий снова принял трагическую позу и прикрыл лицо рукой. Если бы он был уверен в своей невиновности, он непременно разразился бы трогательным монологом о том, как это подло и гадко – подозревать его, отдавшего всю свою жизнь, силы и душу служению Мельпомене, да почти что задаром. Но, к огромному сожалению, в своей невиновности Загорецкий уверен не был. После того, как на следующий день от праздника Покрова ему принесли для оплаты из ближайшего трактира счет, в котором числились два сломанных табурета, диван, разбитое окно и гора дешевой посуды, а также озеро очень недешевой выпивки, в глубине души он со стыдом разделял подозрения своего антрепренера. Порфирий Иванович с раздражением махнул рукой: – Ай, черт! Конечно, театр – это не декорации. Это актеры, которые могут достоверно показать все и вся. Да, можно попросить Наталью Николаевну просто заломить руки и, рыдая, уйти со сцены. Но разве об этом тогда будут писать газеты? Разве тогда станет наш театр, не побоюсь этого слова, жемчужиной нашего города? Ведь не простых лавочников мы хотим видеть в нашем театре, а настоящую публику, лучших из лучших! И тут вы, Загорецкий! Нет, я не могу обвинять вас прямо, но, зная ваши таланты, мне решительно некого больше подозревать! Азаревич заметил, что Стрепетова, сидевшая здесь же, печальная и бледная, от этих слов еще больше побелела и вцепилась в свое кресло. Другие актеры тоже растеряно жались по своим местам. Лишь Славина не поддавалась унынию и была возмущена не происшествием с декорациями, а лишь тем, что сейчас ей приходится все это выслушивать. – Порфирий Иванович, но ведь театр – это не только туго вызубренный текст, – начала она. – Сколько раз вы нам сами это говорили! На сцене всегда есть место для импровизации. Кто же мешает нам переменить все и вся? У Пушкина в его «Пиковой даме» для героини все заканчивалось хорошо. Не помешало же это господину Чайковскому все перевернуть с ног на голову! Она поднялась и подошла к Азаревичу. – Ах, что тут было! – хихикнула она, укоризненно покосившись в сторону Порфирия Ивановича. – Наташенька, душа моя, ну отчего же вы так расстроены? – попыталась она приободрить подругу. – Разве вам могла понравиться эта сцена? Героиня в сорочке, в простой сорочке бросается в реку! Да это же пошло! Вот о чем бы писали газеты? А сейчас какая замечательная появилась идея! Подумайте, насколько эффектнее все стало! Я, право, вам даже завидую! Я всегда считала, что роль старухи-графини – самая захватывающая: смерть, призрак… Тут есть что играть! Но позвольте, умирать на сцене от сердечного удара – это такая скука! А вам теперь достается самый лучший, самый яркий эпизод, а вы только бледнеете… Пойдемте, Петр Александрович, я провожу вас. Уверена, что вы непременно оцените изобретение ваших друзей! Найти предлог, чтобы отказать Екатерине Павловне, Азаревич не успел. Он лишь еще раз бросил взгляд на бледный профиль Стрепетовой и вышел из зала через боковую дверь. Пройдя за Славиной по темному коридору мимо грим-уборных и костюмерных, он поднялся на второй этаж. Здесь девушка подвела его к двери, открыв которую, Азаревич попал в небольшую комнату, заполненную ярким солнечным светом, немного смягченным бежевой тканью гардин с кружевными оборками и золотистыми кистями. В одном углу комнаты источала жар небольшая печь, украшенная голубыми голландскими изразцами с мельницами, кораблями и пастушками, а в другом темнел большой стол. На столе с одного краю блестел медный кофейник на подносе, теснились в беспорядке фарфоровые чашки с кофе и блюдца; другой край стола был завален листами бумаги, ворохом скомканных тряпок, мотками веревок и обрезками старых офицерских ремней. За столом сидел Федоров. Он что-то чертил на четвертушке желтоватой бумаги, испещренной цифрами и карандашными линиями. Услышав шаги, он поднял глаза на Азаревича: – Приветствую вас, Петр Александрович! Вы уже слыхали о происшествии в театре? – Да, пренеприятная история. Но мне внизу сказали, что вы тут придумали, как можно эффектно и без потерь выйти из положения. Это правда? – Есть у нас один небольшой прожект. Вот, прошу ознакомиться! И он указал взглядом на центр комнаты. Там в одном исподнем, обмотанный веревками и ремнями, как муха паутиной, стоял Васенька Любезников. Вокруг него с озабоченным видом кружили Шипов и Полутов, что-то подтягивая и ослабляя, заматывая и разматывая, заплетая и расплетая. На полу вокруг них валялись ножницы, скальпели, шилья, клещи, наперстки и катушки суровой нитки, а из подлокотника обтянутого пурпурным бархатом кресла, стоявшего рядом, торчало с полдюжины толстых стальных швейных игл. – Господа, поделитесь со мной тайной: что вы задумали? – спросил Азаревич. – Утереть нос всем этим театральным зазнайкам! Проделаем фокус, от которого у всех в зале душа уйдет в пятки! Василий, бросьте трепыхаться! – проговорил снизу вверх Шипов, стоя перед юношей на коленях и протягивая у него между бедер старый широкий кожаный ремень.