Федоров вздохнул: – Фантазия, Порфирий Иванович, конечно, фантазия! Как и вся наша жизнь в этом скорбном мире… Офицеры не сдержались и, позабыв о приличиях, разразились хохотом. Следом снисходительно заулыбались и все остальные. Порфирий Иванович закусил губу, обернулся и раздраженно махнул оркестру. Музыканты грянули увертюру. Азаревич, стоя перед картинами в толпе гостей, наблюдал, как Федоров беседует с актрисами, по очереди то и дело беря девушек за руку. Вот к ним подошла полная властная дама – супруга городского головы. Она что-то спросила у художника, показывая концом богато украшенного веера на стоящие перед ней полотна. Поручик, мгновенно преобразившись, любезно заулыбался и, с поклоном отвечая на вопросы своей почтенной собеседницы, увлек ее разговором в дальнюю часть залы. Вслед за ними потянулись и другие дамы. Сквозь звуки оркестра оттуда слышались оживленные женские голоса, смех и восхищенные вздохи. – А рыбки-то клюнули, – расхохотался возникший рядом с Азаревичем Шипов. – Ай да господин поручик, ай да щучий сын! К нему теперь, поди, целая очередь выстроится из жен и дочерей состоятельных тузов! Ах, хитрец! Но талант, ей-богу, талант! Да, Азаревич, я думаю, что мы все с треском проиграем этому фату в искусстве – в искусстве выездки лошадок: что вороных, что игреневых… Подозреваю, что обе от него уже без ума. Мда-с… Сзади раздался треск, словно кто-то наступил сапогом на куриное яйцо. Азаревич обернулся. За ним среди хрустальных осколков стоял белый как полотно Полутов. Он смущенно улыбался, пытаясь платком остановить струящуюся между пальцев кровь, и бормотал: – Простите меня, господа, я так неловок… Меня, кажется, нечаянно толкнули под руку… Шипов нетвердо шагнул к нему: – Матвей Васильевич, вы и здесь решили найти осколок на свою… кхм… голову… Ну хоть не шрапнелью прилетело… Позвольте, я вам помогу! Да не трепыхайтесь! Отойдемте в сторону, тут неудобно… Оркестр тем временем стих. К стоявшему в глубине залы роялю вышли Стрепетова со Славиной. Под чуть нестройные звуки аккомпанемента они запели томный дуэт. Петр Александрович слушал их, смотрел на них, и на душе у него было тяжело. Так было в тот день, когда он помогал полицейским выносить к повозке несколько растерзанных тел. Там была женщина и ее трое маленьких детей – их, заперев все двери и окна, зарезал взбесившийся душегуб, которого пришел арестовывать Азаревич. Переступая через лужи еще не спекшейся крови на полу скромно обставленной комнаты, воролов чувствовал, как его придавливает к земле колоссальное чувство беспомощности, не дающее ему вздохнуть и расправить согбенную спину. Забыв о десятках успешно изловленных мерзавцев, он ощущал напрасность своих стараний: сколько ни пытайся спасти жертву, а итог один. Некогда блистательный сыщик потерпел полнейшее фиаско. Имя теперь ему – беспомощность. Беспомощность. Бесполезность. Тщета… В тот же день он подал рапорт об отказе от дальнейшего сотрудничества с полицией в любых поисках. Сперва он хотел уехать к себе в усадьбу под Симбирском – забыться, запить наливкой, заесть душистыми щами и рябчиком, заспать в мягкой постели, зачитать романами и толстыми журналами свой ужас, свой страх, свою неизбывную тревогу и боль, немилосердно зажарить их в банном пылу, застудить в ледяной проруби, растрясти на заячьей охоте, нахлестывая гнедого скакуна и гоня его вслед за псовой сворой через поля, кусты, ручьи и овраги, не взвидев света и не разбирая дороги. Но что-то его держало в Москве, словно старого коня, готового рвануться в атаку при первом зове боевой трубы. Он словно чего-то ждал… Азаревич вышел из залы и в задумчивости спустился по лестнице в переднюю. Там его встретил Пятаков. – Ну как дела, братец? Замерз? – Спросил воролов. – Никак нет, ваше благородие! Ваше поручение выполнено! – Пятаков браво козырнул и вполголоса продолжил, – господин Келлер изволили отбыть около четверти часу назад. Очень спешили-с! Букет цветов в сугроб бросили и были таковы. Из залы послышались аплодисменты и восторженные возгласы. – Букет в здешних краях да зимой? С чего бы такая расточительность? – Не могу знать, Петр Александрович. Одно ясно: зол был как бес – несся не разбирая дороги. Меня бы паровоз так с ног не сшиб, как этот малый! Ох уж эта несчастная любовь… – Вы полагаете? – Азаревич задумчиво смотрел в темноту за большим резным окном. У него из головы все не шли участливо печальная улыбка поручика Федорова, капли крови на пальцах Полутова, золотое пятно платья Клеопатры, восседавшей на багровом троне, и белая бесчувственная фигура Эвридики с вьющимися на ветру волосами, поддерживаемая мощной дланью гиганта-кифареда. Глава XI По залитой солнцем улице мимо рядов приземистых домов и одинаковых, как солдаты на плацу, коренастых казарм полз караван из груженых говяжьими тушами саней, запряженных рослыми двугорбыми верблюдами. Животные, поднимая двупалыми копытами снежную пыль и выдыхая клубы пара, старательно тянули свои повозки. Скуластые плосколицые погонщики, одетые в шубы и островерхие меховые шапки, отрывисто покрикивали на верблюдов на незнакомом языке и подстегивали их длинными гибкими тростями. Азаревич вышел от штабс-ротмистра, постоял немного на крыльце, подождав, пока караван пройдет мимо, а затем широкими шагами направился к своему коню, привязанному чуть поодаль. Распутав повод, он вскочил в седло. Воролов с утра ездил по городу и, всем своим видом выказывая озабоченность служебными обязанностями, на самом деле искал Федорова. На квартире того не оказалось, в полку о нем не слыхали, в трактире не видели, да и в театре тоже ничего выяснить не удалось. У Азаревича еще не было четкого плана действий, он пока не знал, как подступиться к первому подозреваемому. Но сидеть на месте и просто ждать он тоже не мог. Однако полдня поисков и размышлений прошло впустую. Солнце уже клонилось к закату, а толку не было. Раздосадованный тем, что придется возвращаться ни с чем, Петр Александрович развернул коня. «Мышецкий тоже хорош, – думал Азаревич, ослабив поводья и пустив жеребца по улице шагом, – лови, говорит, убийцу, а кого, где и как – сам разбирайся! И дернул же меня черт ввязаться в этакую авантюру!» Конские подковы негромко позвякивали при ударах копыт по обледеневшей дороге, засыпанной рыхлым снегом. «Можно, конечно, накрыть эту теплую компанию и запереть всех четверых под удобным предлогом на съезжей или на гауптвахте, но какой смысл? Пережить премьеру? А потом что? Устраивать аресты перед каждым спектаклем? Спугнуть змея, чтобы он залег на дно или вовсе скрылся с глаз долой в лесах и степях, ушел тайком прочь на китайскую сторону или к тунгусам, или уполз с очередным торговым караваном в Россию? Ищи его там потом! И кто поручится, что вся грязная работа уже не сделана, механизм уже не запущен, и дальше жертва не станет действовать самостоятельно, без чужого подталкивания в спину? Вот дьявол!» Азаревич подхлестнул замедлившегося коня. Тот, словно очнувшись от задумчивости, подобной той, в которую был погружен его хозяин, казалось, секунду-другую размышлял, не взбрыкнуть ли, выказав обиду и раздражение, но потом, похоже, передумал и пошел шибче: острые колесики на шпорах и плеть в руках у седока не слишком располагали к восстанию. А дома ждали ясли с овсом и болтушка из отрубей, залитых кипятком. К чему связываться? Азаревич, словно прося прощения, похлопал коня по мощной шее. «Нет, для того, чтобы поймать душегуба, нужно искать его вероятную жертву. Их круг, благо, невелик, но промахнуться нельзя ни в коем случае – слишком велика цена. Наблюдай, прислушивайся, даже принюхивайся, плыви по течению, играй перезрелого увальня-поручика и не показывай вида, что кого-то ищешь. Торопись медленно, как говорили римляне. Но торопись же, черт возьми!» Стайка голубей взметнулась с церковной кровли и сделала круг над соборной площадью. «Занятная штука выходит! Девушка, которую я ищу, едина в трех лицах: во-первых, жертва преступника, во-вторых, его же сообщница, а в-третьих, мне она и вовсе служит наживкой. Экая же кадриль выходит: выследил наживку – выследил и щуку. Вот рыболов только дюже нерасторопен…» Сыщик пристально всматривался в лица прохожих: смеющихся розовощеких мещанок, прокопченных дымом костров бородатых охотников, озорных гимназистов, деловитых крестьян, суровых солдат. «Вот живет человек среди других людей, полно их вокруг: улыбаются, кланяются, шутки шутят, едят и пьют вместе с ним, работают и развлекаются. И никто не знает, что у человека на сердце и на уме; и никому и в голову не придет, что чувствует живущий рядом, чему радуется и печалится, о чем мечтает и на что способен, от чего у него трепещет сердце, стучит кровь в висках и дрожат пальцы… На деле каждый погружен только в себя, и никто другой на свете ему по-настоящему не интересен». По улице в горку навстречу Азаревичу ползли сани, запряженные угрюмой коренастой вороной лошадкой. В санях за извозчиком ехал Федоров в шинели, форменной шапке и башлыке, обнимая одной рукой сложенный мольберт, а другой – завернутый в чехол холст. Увидев знакомое лицо, он привстал с сиденья и замахал рукавицей: – Здравствуйте, Петр Александрович! – Приветствую вас, Михаил Алексеевич! Очень рад вас встретить! – А уж я-то как рад! Скажите, как у вас со временем? У меня к вам необычное предложение. – Какое же? – Не хотите ли попасть в новую обитель художника? – Прямо сейчас? Вы умеете заинтриговать! Куда же мы поедем? – О, это совсем рядом. – Хорошо, я последую за вами. – Вот и превосходно! Возница стегнул лошадь, и сани заскользили вперед, утопая в рыхлом снегу. Маленькая процессия, обогнув площадь с городским собором и проехав переулками несколько кварталов, вскоре подкатила к высокому забору, из-за которого выглядывало приземистое одноэтажное здание с беленым фасадом и резным крыльцом. Азаревич спешился. – Так вот где находится ваша мастерская? – спросил он. – Да, именно здесь, дражайший Петр Александрович, в стороне от чужих нескромных взоров. Этот флигелек совсем недавно мне любезно предложил один из моих покровителей. А мне что, многого надо? Друг мой, не серчайте: вы не расплатитесь с извозчиком? Да? Сделайте милость! После сочтемся! – Федоров бодро выбрался из саней, подхватил свою поклажу и поволок ее в калитку. Азаревич усмехнулся, бросил вознице монету и последовал за своим провожатым. Поколдовав минуту над старым хлипким замком при помощи ключа с замысловатой бородкой и крепкого слова, художник распахнул дверь перед Азаревичем. В нос тому ударил крепкий запах красок и растворителя. – Милости прошу в мой эргастерий! – пригласил Федоров. – Тут все почти по античному образцу, пусть и единственный раб здесь – это я сам! Дух здесь, конечно, не ахти: лаборатория художника, знаете ли, да и мануйловские ледники недалеко, скотобойня, но уж как есть… – Ледники? – Да. Тут, говорят, под городской площадью и под самым торговым домом купца Мануйлова в земле выкопано несколько огромных хранилищ для запасов мяса и прочих съестных товаров. И якобы связывает их между собой паутина подземных ходов… Чаю не желаете? Только придется чуть обождать. Хозяин проводил гостя в просторную светлую комнату с большим окном, заваленную подрамниками, кистями, обрывками материи и еще бог весть каким хламом, положил на паркетный пол сложенный мольберт, развернул холст с наброском портрета молодой девушки, поставил его на подставку в углу и повернулся к Азаревичу: – Ну-с, займемся стряпней! Он снял рукавицы, потер руки, взял небольшой топорик, принес из сеней полено и у небольшой железной печки начал колоть его на щепки. Не прошло и нескольких минут, как в топке уже весело потрескивал огонь, примешивая к стоявшему в комнате запаху аромат горящего березового угля. Азаревич протянул к печи порядком озябшие руки: – Не жарко у вас тут! – Ничего-ничего, сейчас протопим, и станет легче, – Федоров поставил на печь чайник с водой. – А все же здесь прекрасно! Я даже сейчас не могу жаловаться. – Муза греет? – пошутил Петр Александрович. – И, поверьте, не одна! Полчаса спустя в комнате действительно стало заметно теплее. Азаревич, скинув шинель и усевшись на предложенный ему хозяином единственный табурет, неторопливо потягивал из кружки горячий душистый китайский чай. Федоров, засучив рукава, щепкой пытался выкатить из углей загодя положенную туда пару яиц. Справившись со своей задачей, он уселся в кресло напротив Азаревича и, предложив тому угощение и получив в ответ улыбку и вежливый отказ, принялся счищать со своей добычи скорлупу. – Простите мне, Петр Александрович, мою вынужденную хитрость. Я вчера порядком поиздержался…