– Матвей Васильевич, помните, мы разговаривали с вами о Гете? Так я нашла вам ту книгу! – Тысяча благодарностей, Наталья Николаевна! Я давно слышал о ней, но все никак не удавалось изыскать… – А что же, Антон Карлович сегодня не придет? – спросила девушка. – Боюсь, что нет. Последнее время господин Келлер стал совсем нелюдим. Знаете, у него это бывает. Да и сегодня в полк прибывает пополнение. Многие остались полюбопытствовать. – Пополнение? Как интересно! Постой еще нескольких военных отрядов наш маленький городок вряд ли выдержит! – Ну что вы! Тут величина совсем не та. В полк прибывает офицер. Говорят, то ли из столицы, то ли из Москвы, но очень важный. Вот уже вторую неделю начальство в сильном смятении. Конечно, всем интересно. Думаю, Келлер остался именно поэтому. И Полутов неторопливо принялся за вино. Антон Карлович Келлер в последнее время перестал посещать труппу. Поговаривали о холодности к нему Натальи Николаевны и данной ею «отставке», но девушка вела себя столь неприступно и замкнуто, что слухи, нимало ее не заботившие, так и не смогли разгореться и быстро утихли. Келлер же на время исчез у сплетников из виду, занимаясь одному ему ведомыми делами. Город счел такое поведение оскорбительным, но замолчал. Пускай: Антон Карлович был не самым ярким поклонником прелестнейшей Натальи Николаевны Стрепетовой, примы местной труппы и главной театральной жемчужины этого города… Как и все хорошее в этом мире, шампанское тоже закончилось непредвиденно быстро. Насладившись напоследок видом площади, на которой кучки зевак размахивали руками, явно жарко обсуждая сегодняшнее событие, актеры начали потихоньку расходиться. Офицерам тоже пришло время возвращаться на квартиру. – И все же это будет удивительная премьера, – проговорил Шипов, резво сбегая вниз по каменным ступеням крыльца. Он довольно фыркнул, на ходу поплотнее запахнул шинель и шагнул в метель. Полутов молча последовал за ним, стараясь не отстать и закрываясь перчаткой от порывов ветра, режущих лицо мелкой снежной крошкой. Глава VIII Серое небо выплескивало холодные брызги зимнего дождя, скрыться от которого не было никакой возможности. Водяная пыль проникала под плащ, в сапоги и под перчатки, моментально превращаясь в тонкую ледяную корку. Погода была столь отвратительной, что даже крепкий и выносливый гнедой жеребец с полковой конюшни, привыкший, казалось, ко всему, изо всех сил торопился «на квартиру» – к дому, где Азаревич вот уже несколько дней жил вместе с четырьмя вновь прибывшими в полк поручиками: Иваном Дмитриевичем Шиповым, Антоном Карловичем Келлером, Матвеем Васильевичем Полутовым и Михаилом Алексеевичем Федоровым. Как и было предписано, после приезда в город и обустройства на постой Азаревич с Пятаковым пустили через нужных людей слух о том, что в полк прибывает поручик из Москвы. Никаких результатов эта затея не принесла. Никто из подозреваемых офицеров своим поведением не выказывал какого-либо волнения от возможности быть узнанным. Азаревич запросил по телеграфу через Мышецкого данные о поручиках с предыдущих мест несения службы. Быть может, подробное физиономическое описание, детали биографии, сведения о происшествиях во время пребывания в полку и странностях в поведении помогут ухватить хоть какую-нибудь нить… – Тпру-у! Ну куда же вы, не глядя-то, ваше благородие?! – услышал вдруг Азаревич: задумавшись, он на перекрестке едва успел разминуться с выкатившимся ему наперерез возом с дровами. Время снова работало против него. Премьера совсем скоро. Здесь это событие неординарное, его ждет весь город. За кулисами театра ошиваются не только все четверо подозреваемых, но еще и половина военного состава города в придачу… У входа его никто не встретил. Хозяйка дома выходила к постояльцам со своей половины дома только тогда, когда подавала им скудный ужин, от которого те часто старались отказаться и выбраться трапезничать в городской трактир. Но сегодня даже для такой завлекательной поездки оказалось слишком сыро, и уже в сенях было слышно, что вся компания квартирантов в сборе. Отряхнув от мокрого липкого снега сапоги и повесив свой плащ на вбитый в стену гвоздь, Азаревич прошел внутрь. В избе было тепло от большой, грубо сложенной печи, душно и накурено. У стен в углах комнаты стояли койки. Над ними на гвоздях и крючках висели военные кители, фуражки, шапки и другие предметы мужского гардероба. Посередине комнаты стоял стол, накрытый потертой кроваво-алой скатертью и освещенный огарком свечи, вставленным в позеленевший от времени подсвечник. На лавке у стены желтела брошенная гитара, а под лавкой лежал белый пудель. Он давно жил у хозяйки дома, но с момента появления постояльцев мгновенно признал главенство офицеров и гордо перешел жить на их половину. Сейчас, плотно накормленный и сонный, он лишь лениво зевал. За столом сидели четверо поручиков. На скатерти лежали карты, рядом с подсвечником стояла бутылка вина. Еще две пустые посудины стояли на полу у ножки стола; они слегка позвякивали, когда кто-то из игроков в раздражении от неудачной сдачи хлопал ладонью по столу и вдобавок топал ногой. Стаканы поблескивали в полутьме и, отражая своими гранями тусклый свет свечи, бросали на стол и руки картежников едва заметные гранатовые блики. Партия как раз закончилась. Келлер, широкоплечий желчный немец, раскрошив в пепельнице окурок папиросы, отточенными движениями тасовал колоду. Шипов, взяв бутылку, подливал компаньонам тягучее вино. Азаревич подошел ближе, и Шипов тут же наполнил ему взятый с полки у печи чистый стакан. Сидевший спиной к двери Федоров, обернув к вошедшему взгляд своих всегда беспокойных и чуть лукавых глаз, хлопнул картами об стол и поднялся со стула: – Присоединяйтесь, Петр Александрович, я рад буду уступить вам свое место. Азаревич посмотрел на кучку мелких монет на середине стола. – Что же, вы уже нас покидаете? – удивился он. – Вовсе нет. Было бы куда податься в таком месте и в такую погоду! Просто карты – это ну совсем не мое. С души воротит! Федоров уселся на лавку и взял в руки гитару. Пес под его ногами заворчал: он был совсем не расположен в очередной раз слушать всем осточертевшие пошлые романсы. Впрочем, Михаил Алексеевич лишь покрутил колки, подстроив немолодой потертый инструмент, и, взяв несколько дребезжащих аккордов, тут же бросил свое занятие. Азаревич сел за стол. – Вист? – спросил он, взглянув на карты. – Вист, – кивнул Келлер. – Мы с Шиповым играли в «фаро», но поручик Федоров с Матвеем Васильевичем явились и начали кривиться хуже гимназисток. Им это, видите ли, скучно! А как по мне, играть, положившись на волю случая, – то, что нужно, чтобы выиграть куш, какой ты никогда не возьмешь, опираясь только на свои собственные силы и возможности. Вот вы, Петр Александрович, на что делаете ставку в разных жизненных обстоятельствах: на фарт или на расчет? – На расчет, – ответил Азаревич. – Не имея целью вас задеть, все же замечу: вот оттого в ваши годы в поручиках и служите! – Тут мне крыть нечем. Действительно, не повезло. – Вот и я о чем, – хмыкнул Келлер, – умение ловить фарт, а не полагаться на вечный расчет – главная жизненная наука. И именно благодаря этой науке я выбрался из нескольких серьезных переделок, многим другим стоивших жизни. – Да никто и не против вашего фарта, – вздохнул Федоров и, подняв лежавшую в углу берейторскую трость с измочаленным концом, взмахнул ею в воздухе. Лежавший под лавкой пудель недовольно заворчал. – Просто у каждого свой способ борьбы с главным бичом человечества – со скукой и неумением ценить имеющееся, а вы выбираете самый банальный – одно и тоже, одно и тоже: налево-направо, чет-нечет, пан или пропал… Он выставил трость перед собой. Пес нехотя выполз из-под лавки и уставился на Федорова с выражением полного недоумения в глазах. – Давай, братец, давай! – сказал тот. – Потешь почтенную публику старым трюком! Пудель зевнул, скульнул пару раз, почесал задней лапой ухо, потом сделал плохо гнущимися лапами пару шагов, разбежался и прыгнул. Затем он снова глухо заворчал и полез обратно под лавку. – Ну вот, право, уж один разок и попросить нельзя, – усмехнулся Федоров. Пес оскалил на него из-под лавки зубы. – Вот-вот, он тоже со мной согласен. Скучно до бешенства. – Ага, – поддержал Федорова Шипов, вытряхнув из стакана себе в рот последние капли вина. – Это вам не летние маневры. Тут, чтоб с ума не сойти, придется всю смекалку применить. Петр Александрович, вы слышали о здешнем театре? Я сам всегда, как в новое расположение прибываю, – сразу в театр! Куда занятнее, чем бордель, да и безопаснее. Ну или дом кого-нибудь из почетных граждан, где служивых, понятно, принимают. Но такое нечасто случается, а если и бывает, то все с бесприданницами знакомят, а это, господа, скучно. И отношения такие не могут привести ни к чему хорошему. Ну вы понимаете… – А с актрисами, стало быть, могут? – Азаревич подлил себе еще немного вина. – Актрисы, несомненно, пикантнее. Это как ордена на мундире: вот Анна, а вот и Екатерина, – Шипов захохотал, довольный своей остротой. – Да, вот что: завтра в местном театре концерт дают благотворительный – собирают средства на обновление занавеса перед премьерой. У Матвея Васильевича есть билеты. Его крепко взял в оборот тамошний антрепренер, так что он вам обязательно ссудит. Полутов встрепенулся и полез в карман: – Это вы хорошо вспомнили! Петр Александрович, возьмите, не пожалейте рубля на обустройство храма искусства! – Отчего же не взять? – Азаревич развернул лист с отпечатанным витиеватыми литерами приглашением, по краям которого вальяжно расположились озорные упитанные херувимы. – Как вам нравятся эти амуры? – спросил Федоров и, не дожидаясь ответа, продолжил, – по-моему, ужасно! Да и городская типография работает спустя рукава! Но когда в тот раз меня попросили их написать – срочно-срочно, душа вы моя, Михаил Алексеевич, выручайте, милый друг, – я был без кистей и прочего подходящего инструмента и вдобавок уже изрядно пьян, и пришлось царапать их буквально на коленке. Теперь же – тьфу, смотреть на них не могу! – Так это вы нарисовали? – А вы не знали? Поручик Федоров у нас – человек с увлечением, – скривился Келлер. – Уже всех нас переписал вдоль и поперек. Ни лечь, ни сесть нельзя! Мне кажется, Михаил Алексеевич, вы рисуете меня, даже когда я сплю. Отвратное, доложу вам, ощущение! И вот еще: скажите, вам вот не скучно этими этюдами заниматься? По полгода погода – серость безликая, эти зимние квартиры: один и тот же стол, те же серые шинели на гвоздях, мы четверо, как близнецы-братья, в одинаковых мундирах, с одинаковыми усами и стриженные по циркуляру? Неужели не надоело? – Да это только поначалу нужно. Вот освоюсь тут, и вот увидите – пойдет публика с заказами! Это вам, господа, останется любоваться на зимние квартиры, а для меня красоту будут особую приберегать. Я, когда в новом полку оказываюсь, то всегда ищу вот такой вот театр, как здешний. Там мне всегда рады. Афиши, приглашения, портреты ведущих актрис – и все в восторге. А потом месяц-другой – глядишь, и местные начальники за мной посылают: их жены от зависти им плешь проесть успели. И вот передо мной уже открыты двери всех уважаемых домов города. А это, поверьте, будут не просто знакомства! Для меня любая из жен первых лиц города наденет свое лучшее платье, и не украдкой, как для любовника, а совершенно открыто – при законном муже и с его согласия. Она сядет передо мной и будет мне улыбаться, поводя оголенными плечами и бросая на меня томные взгляды. Она будет со мною исключительно мила, ведь в противном случае это может плохо сказаться на портрете. Так что да, господа, мне не интересны карты и не интересны трактиры. Да и слава картежника и пьяницы мне тоже совсем ни к чему! – Вот же черт! Хитро придумано! Даже завидую вам, – захохотал разгоряченный вином Шипов. – Теперь хоть уроки рисования бери! А я думал, честное слово, что вы чуть не от мира сего. Ан нет! Все просто: научиться рисовать херувимов, чтобы перед вами жены градоначальников и генералов плечики оголяли. Хитро! – и он взял с полки еще одну бутылку. Федоров насупился: – Глупости говорите, Шипов. Я просто рассказываю, как могу развлечься и без этого вашего «фараона». А настоящее творчество – это другое. Настоящее творчество – это когда заходишь через залитое летним солнцем крыльцо в усадьбу, а там в гостиной висит ваша картина, и она столь светла, что соревнуется в яркости с солнцем, и гостиная оттого кажется шире и светлее, и картина – это еще одно окно в мир, за которым не обычные набившие оскомину кусты сирени, а нимфа в сиреневом платье, с лентами во вьющихся волосах и с букетом цветов или с фруктами, и на полотно это хочется любоваться бесконечно. Или вот кабинет, темный, будто наши казармы, только большие дубовые полки с книгами, и картина на стене тоже мрачная, в песочных и лазурных оттенках, и на ней – голландский пейзаж, или море, или древние руины города, или портовые лачуги, но они одним словом рассказывают о том, о чем написано в тех бесчисленных книгах на полках, и даже больше. Один только взгляд, и ты можешь стоять перед картиной бесконечно и только думать, размышлять и чувствовать, как она затягивает тебя внутрь себя… – У вас самого есть такие полотна? – спросил Азаревич. – Нет, увы, я такое не пишу. Пока вот не пишу. – Отчего же? Времени вам зимой наверняка не занимать. Неужели все думаете на дамские портреты потратить? – Не знаю… Не пишутся они, и все тут! А за вдохновением особенно и не поездишь – я человек военный. Но все равно, непременно что-нибудь в будущем году на выставку отправлю! – Отправьте портрет супруги господина полковника, – посоветовал Шипов, – если первую премию дадут, так на радостях и в звании могут повысить. Начальство наше такие вещи любит. Или вон Наталью Николаевну! Удивительной красоты девушка! Шармант! Ее портрет тоже наверняка не останется незамеченным. – Нет-нет, – быстро проговорил Федоров, заметив, что от упоминания имени актрисы Келлер вздрогнул, и на его щеках заиграл пунцовый румянец – не то от вина, не то от волнения. – Для выставки нужно что-то другое. Вот, может, Матвея Васильевича напишу! Это – точно на выставку! Вроде бы и вид полностью по циркуляру, а глаза… Вот где золотая медаль и премия! – Глупости, – фыркнул Полутов, до того сидевший за столом молча. – Я не столь тщеславен, чтобы с меня портреты писали, да и другому мужчине, будь он хоть величайший живописец, мне плечи выправлять да голову вертеть не позволю. Офицеры захохотали. – Нет, – совершенно серьезно сказал Федоров, – я с вашего позволения все равно непременно напишу. Тут ведь какая штука: ну что такое обычный портрет? Лицо, глаза, нос, рот, волосы, ну плечи и руки… Все от незнакомого человека. Кого это может привлечь, заинтересовать? Только того, кто знаком с натурщиком, с моделью. Обычно ведь как люди говорят: портрет хорош, если сходство есть. Простота! А я напишу с вас настоящий портрет, такой, что даже никогда не видевшие вас обязательно будут останавливаться у него и разглядывать. – С чего это им разглядывать? – спросил Полутов. – А в глазах у вас есть что-то такое… Сразу и не передашь словами. Вроде бы спокойные и светлые, а что-то в них иное, не херувимское. И не военное, тяжелое, как вон у господина Келлера… Интересные у вас глаза, Матвей Васильевич! – Вот я тоже замечаю, – рассуждал Шипов, развалившись на своем стуле, – я могу полспектакля не сводить с актрисы глаз, улыбаться ей, бросить ей на сцену цветы, а потом, когда приходишь за кулисы, она же не ко мне, а к Матвею Васильевичу сперва подойдет! – Я просто не строю в ее адрес таких страшных и печальных физиономий, поручик Шипов, – съязвил Полутов, – и еще к концу спектакля в состоянии твердо стоять на ногах, а не съезжать вниз по лестнице, успев перед тем осушить в антракте пару бутылок шампанского!