Мистер Коллинз ударил меня в голову так, што у стула две боковые ножки оторвались от пола. – Как ее зовут? – Ты и так это знаешь… Бумм. Еще один удар, с другой стороны. – Как ее зовут? – Нет. Буммм. – Скажи ее имя. – Нет! БУМММ. – Как ее имя, Тодд? – ЕТЬ ТЕБЯ! Ну, я не «еть», конечно, сказал, и мистер Коллинз так мне двинул, што мне чуть голову не оторвало. Стул, наконец, потерял равновесие, и я вместе с ним опрокинулся боком на пол. Я вывалился на ковер, а руки у меня по-прежнему были связаны, так што я уткнулся мордой прямо в Новый свет, што и ничего, кроме Нового света, собственно, и не осталось. Я немного подышал в ковер. Носки мэрских ботинок приблизились к моему лицу. – Я тебе не враг, Тодд Хьюитт. – Ну надо же, еще раз. – Просто скажи мне, как ее зовут, и все это кончится. Я набрал воздуху в грудь и тут же выкашлял его обратно. Попробовал еще раз и сказал-таки то, што собирался сказать: – Ты – убийца. Молчание. – Ну, значит, так тому и быть. Ноги ушли. Мистер Коллинз сгреб стул с пола вместе со мной. Организм взвыл под собственным весом. Я снова сидел в круге цветного света. Глаза уже так запухли, што я и Коллинза-то с трудом различал, хоть он и стоял прямо передо мной. Судя по звукам, мэр снова стоял у столика и што-то там двигал на поверхности. Царапнул металл. Он снова рядом. Ну вот, после всего, што блазнилось, што обещалось, наконец он и здесь. Мой конец. Прости, подумал я. Прости, пожалуйста, прости. Мэр положил мне руку на плечо, я дернулся прочь, но она никуда не делась, осталась там, крепко держа. Я не видел, што у него в руках, но оно приближалось, двигалось к моему лицу, што-то твердое, металлическое, с болью внутри, готовое заставить меня страдать и положить конец жизни, но где-то внутри есть нора, туда можно забраться, уползти подальше от всего этого, вниз, вглубь, в темноту, потому што это же все равно конец, конец всему, мне отсюда не сбежать, он меня убьет и убьет ее, и нет ни единого шанса, ни надежды, ни жизни, ничего. Прости. И мэр приложил мне к лицу пластырь. Я ахнул от внезапной прохлады, отшатнулся от рук, но он мягко прижимал его к шишке у меня на лбу, ко всем ссадинам, к ранам на подбородке и по всему лицу, и его тело было так близко, што я чувствовал запах, запах его чистоты, древесный аромат мыла, дыхание из носа касалось щеки, пальцы трогали кожу почти нежно, обрабатывая опухлые глаза, рассеченную губу, я чувствовал, как почти мгновенно пластырь принялся за работу, как спадает опухоль, как обезболивающие проникают в систему, и я думал, какие же хорошие пластыри в Убежище, совсем как у нее, и облегчение пришло так быстро, так неожиданно, што у меня перехватило горло и пришлось проглатывать ком. – Я не тот, кем ты меня считаешь, Тодд, – негромко произнес мэр, почти мне в ухо, накладывая еще один пластырь на шею. – Я не делал того, что ты мне приписываешь. Да, я попросил сына привезти тебя, но я не просил его ни в кого стрелять. Я не просил Аарона убить тебя. – Ты лжешь. – Но мой голос был слаб, и я весь дрожал от усилий не пустить в него рыдание (затыкайся уже). Мэр налепил еще пластырей мне на грудь и живот (все в синяках) – с такой лаской, што это было почти невозможно вынести, словно он и вправду не хотел сделать мне больно. – Я действительно не хочу, Тодд, – ответил он. – У тебя еще будет время осознать, насколько это правда. Он тихо двигался сзади, накладывал еще пластыри прямо поверх веревок у меня на запястьях, брал кисти, растирал, возвращал им чувствительность. – В свое время ты научишься мне доверять, – говорил он. – Возможно даже, я смогу тебе понравиться. Возможно, когда-нибудь ты сможешь увидеть во мне что-то вроде отца, Тодд. Мой Шум плавился от снадобий, от уходящей боли, и вместе с ней уходил, исчезал и я сам, словно мэр и правда наконец-то меня убивал, – но не наказанием, а заботой. У меня больше не было сил гнать слезы из горла, из глаз, из голоса. – Пожалуйста, – пролепетал я. – Пожалуйста. Нет, я не знал, о чем я. – Война окончена, Тодд, – говорил мэр. – Теперь мы будем строить новый мир. Эта планета, наконец-то, воистину примет свое имя, станет жить с ним в согласии. Поверь, когда ты все сам увидишь, ты непременно захочешь стать частью этого. Я дышал темнотой. – Ты мог бы вести за собой людей, Тодд. Ты и вправду совершенно особенный мальчик, ты это уже доказал. Я дышал, я старался держаться за воздух, но все равно ускользал, таял, куда-то падал. – Откуда мне знать? – Голос треснул, смазался во што-то не совсем реальное. – Откуда мне знать, што она вообще еще жива. – Ниоткуда, – сказал мэр. – Тебе придется поверить мне на слово. Я даю его тебе. Он ждал. – А если я это сделаю, – прошептал я. – Если сделаю, што вы хотите, вы спасете ее? – Мы сделаем все необходимое, – ответил он. Без боли ощущение было такое, словно у меня нет больше тела… словно я – призрак, сидящий на стуле, слепой и вечный. Словно я уже умер. Потомуш откуда тебе вообще знать, што ты жив, если у тебя ничего не болит? – Мы – это выбор, который мы делаем, Тодд. Не больше и не меньше. Я бы хотел, чтобы ты выбрал правильно. Скажи мне, Тодд. Я бы очень этого хотел. Под пластырями царила тьма. Только я, один, во мраке. Я и этот голос. Я не знал, што мне делать. Я ничего больше не знал. (што. я. делаю?) Но если шанс все-таки есть, хотя бы какой-то… – Неужто это правда такая жертва, Тодд? – Он слушал мои мысли. – Сейчас, когда прошлому настал конец? Когда начинается будущее? Нет. Нет, нельзя. Он врун и убийца, и плевать, што он там говорит… – Я жду, Тодд. Но она, может быть, еще жива. Он вполне мог сохранить ей жизнь… – Это твоя последняя возможность, Тодд. Я поднял голову. Пластыри слегка отстали, я сощурился навстречу свету, туда, где должно быть его лицо… Оно там было. Пустое, как всегда. Пустая, безжизненная стена. С тем же успехом можно разговаривать с бездонной ямой. С тем же успехом я мог быть этой бездонной ямой.