– Ты лучше всех в курсе, что я никогда не грешил ни тем, ни другим, поэтому откуда мне знать, как это бывает. – Один – ноль. – В любом случае… – Прости. – Улыбка Макса делается еще шире. – Мне нужна еще секундочка, прийти в себя после такого откровения. Как ты можешь меня винить за то, что я восхищен? Учитывая неоспоримый факт, что ты один из самых порочных людей, которых я знал… в том числе в наших кругах, что говорит о многом… – Ха, ха, – сухо произносит Андерсон. – Я просто удивлен. Почему именно это – слишком? Почему эту черту тебе сложно перейти? Из всего того, что ты… – Макс, давай серьезно. – А я серьезно. – Помимо очевидных причин, почему эта ситуация должна нервировать… Девчонке нет и восемнадцати. Даже я не столь испорчен. Макс качает головой. Поднимает ручку. – На самом деле ей уже четыре месяца как восемнадцать. Андерсон готов что-то возразить, потом… – Да, точно. Неверно заполненные документы. Мое лицо вспыхивает еще сильнее. Я одновременно и смущена, и сгораю от стыда. Мне любопытно. Страшно. – Да какая разница. – Тон Андерсона резок. – Мне так не нравится. Можешь исправить? Макс подается вперед. – Могу ли я это исправить? Могу ли исправить тот факт, что ее не может не тянуть к человеку, который породил двух личностей, с которыми она уже знакома, причем чрезвычайно тесно? – Он качает головой и снова заходится в смехе. – Такой тип связи нельзя разрубить без серьезных последствий. Последствий, которые отбросят нас далеко назад. – Какие последствия? Как они отбросят нас назад? Макс переводит взгляд на меня. Потом на Андерсона. – Джульетта! – вздохнув, рявкает Андерсон. – Да, сэр. – Оставь нас. – Да, сэр. Я поворачиваюсь на сто восемьдесят градусов и иду к двери. Предваряя мое появление, дверь отъезжает; я медлю, всего в паре метров от нее, и вновь слышу смех Макса. Знаю, что не стоит подслушивать. Знаю, что это дурно. Знаю, что если меня поймают, то накажут. Знаю. И все равно не двигаюсь. Тело сопротивляется, кричит, что надо перешагнуть порог, однако, притупляя импульсивное желание, в разум начинает просачиваться какое-то тепло. Я стою, замерев перед открытой дверью, пытаясь сделать выбор. Тут раздаются голоса. – Налицо склонность к определенному типажу, – замечает Макс. – Практически записано у нее в ДНК. Что отвечает Андерсон, я не слышу. – Разве это так плохо? – снова вступает Макс. – Может, ее привязанность сработает тебе во благо. Используй в своих интересах. – По-твоему, я так жажду человеческого общения – или же так радикально некомпетентен, – что потребовалось бы совратить девчонку, чтобы получить от нее то, что надо? У Макса вырывается смешок. – Нам обоим известно, что тепло человеческого общения тебе чуждо. А вот что касается твоей компетентности… – Зачем я вообще теряю с тобой время? – Парис, прошло тридцать лет, а я все еще жду, когда у тебя появится чувство юмора. – Макс, прошло тридцать лет, и можно подумать, я нашел новых друзей. Получше. – А знаешь, твои детки тоже шуточек не любят, – продолжает Макс, словно не слыша. – Интересно, как так получается. Из груди Андерсона вылетает стон. Макс лишь громче смеется. Я хмурюсь. Стою, пытаюсь проанализировать их взаимоотношения и теряюсь в догадках. Макс оскорбил Верховного главнокомандующего Оздоровления, причем неоднократно. Как подчиненного, его следовало бы наказать за проявление неуважения. В крайнем случае, уволить. Казнить, если бы Андерсон расценил бы такой вариант как оптимальный. Но когда до меня издалека доносится смех Андерсона, я понимаю: они смеются оба, вместе. И возникает мысль, которая одновременно поражает и ввергает в ступор: должно быть, они друзья. Одна из лампочек мигает, гаснет и начинает жужжать, сбросив с меня оцепенение. Встряхнув головой, выхожу за дверь. Кенджи Фанаты Уорнера сводят меня с ума. На обратном пути в палатку я сказал всего паре человек, которых приметил на тропинке, что Уорнер голоден, но пока не чувствует в себе сил присоединиться к общей трапезе в столовой, а они уже притащили в мою комнату контейнеры с едой. Проблема в том, что вся эта доброта обходится недешево. К тому моменту объявились шесть девушек (и два парня), каждый из которых хотел получить за свою отзывчивость вознаграждение – поболтать с Уорнером. Впрочем, их обычно устраивает просто на него посмотреть. Дикость какая-то. Даже я знаю, положа руку на сердце, что смотреть на Уорнера не так уж и противно, но вот это неприкрытое заигрывание выглядит странно. Не привык я находиться в окружении людей, которые открыто признают, что в Уорнере им нравится все. В «Омеге пойнт» и даже на базе в Секторе 45 мы вроде бы пришли к общему мнению, что он – чудовище. Никто не старался скрывать страх или отвращение и не обращался с ним как с парнем, кому можно строить глазки. Забавно, что бесит это только меня. Каждый раз, когда кто-то звонит в дверь, а я ожидаю, что вот сейчас Уорнер съедет с катушек и кого-нибудь пристрелит… он, похоже, ничего и не замечает. Глазеющие мужчины и женщины, судя по всему, не входят в длинный список того, что его бесит. – Так это типа для тебя в порядке вещей? Или как? Я продолжаю раскладывать еду по тарелкам в скромной обеденной зоне моей комнаты. Уорнер стоит, напряженный, выбрав случайное место у окна. – Что в порядке вещей? – Все эти люди, – говорю я, показывая рукой на дверь, – которые приходят сюда и делают вид, что не грезят о тебе без одежды. Так это типа для тебя обычное дело? – Похоже, ты подзабыл, – тихо произносит он, – большую часть своей жизни я считываю эмоции. У меня глаза лезут на лоб. – Значит, это и правда для тебя обычное дело. Уорнер вздыхает. И снова устремляет взгляд в окно. – Ты даже не станешь притворяться, что это неправда? – Срываю крышку с контейнера из фольги. Снова картошка. – Мол, ты не в курсе, что весь мир считает тебя душкой? – Это признание? – Ага, размечтался, придурок. – Брось, надоело, – вздыхает Уорнер. – К тому же, если бы я обращал внимание на каждого, кто считает меня привлекательным, времени ни на что не осталось бы. Я едва не роняю на пол картошку. Жду, что он изобразит улыбку, скажет: «Шутка», – и когда ничего подобного не происходит, ошеломленно качаю головой.