Гонцы Маковаяна, кстати, не успели привести воинов из разграбленных селений: рейнджеры, как и говорил Джек Брэдли, ринулись добивать форт, не дожидаясь прихода отряда Дэвида Томпсона — просто из желания немедленно выручить товарища и воздать «по заслугам» его похитителям. И, не появись «Ильмена», им бы это вполне удалось. Теперь союзным силам — русским и индейцам — предстояло устроить ловушку приближающемуся отряду. Конечно, его может предупредить кто-нибудь из рейнджеров, сумевших уцелеть и убежать — а такие наверняка были, — и Томпсон решит уйти от греха подальше, но вожди считали, что враг должен быть уничтожен в любом случае. – Иначе они вернутся большим войском и убьют нас, — категорически заявил Маковаян. Ютрамаки легкими кивками подтверждал слова сына. — Так уже было там, на восходе. Наши братья — делавары, сиу, семинолы, могикане и многие другие, — победив и прогнав бледнолицых, успокаивались, а бледнолицые собирали новые силы, возвращались и убивали всех. Не только воинов, но и стариков, скво и детей. Всех! Антипатр, знавший от матери индейские языки, зачарованно слушал вождя. Его горбоносое лицо не скрывало гнева, черные глаза сверкали, а плечистая не по годам фигура была напряжена, в ней бурлила готовность сорваться и мчаться, куда укажет седовласый предводитель. Тараканов видел, что юношу возмущает видимое бездействие русских командиров — особенно коменданта форта Булыгина, и только воспитанное морским училищем почитание субординации удерживает его от безрассудства. А Булыгин — и это тоже было заметно без подзорной трубы — несказанно радовался нежданному финалу сражения. Да и как не радоваться, когда почти на исходе безнадежной схватки вдруг, словно по мановению Божьей руки, все меняется, и только что торжествовавший враг бежит и просит пощады? Он слушал вождя, но вряд ли вникал в смысл тревожащих слов. Правда, в глазах проскальзывала озабоченность, однако Тимофею казалось, что это была озабоченность иного рода — не командирская, а хозяйская: комендант, похоже, уже прикидывал, во что обойдется восстановление порушенных стен и строений крепости. Это — его главная забота на ближайшее время. Тимофей не осуждал его, но вспомнил, с каким мальчишечьим задором Николай Исакович всего четыре года назад расписывал Ютрамаки возможности союза индейских племен, как помогал объединению мака, квилеутов и якима — теперь это был совсем другой человек. Счастливая семья (Анна Петровна родила ему двоих сыновей), достаточно спокойное и сытное житье начальника крепости и фактории, опять же обеспеченное тем самым союзом, благодушие, пышно расцветшее в тихонравных условиях, — что еще нужно человеку, явно склонному к блаженному ничегонеделанию. Лишь смертельная опасность заставила его вынырнуть из тихого омута и что-то предпринимать, но стоило ей отступить — как он с радостью (вот она, причина радости!) начал снова погружаться в прежнее состояние. И это сильно тревожило Тимофея Никитича. Теперь он понимал, почему шкипер после кораблекрушения легко отказался от командования и почему потом, когда явная опасность миновала, потребовал его обратно; почему при первой возможности постарался избавиться от байдарщика и партовщиков, хотя Тараканов никоим образом не вмешивался в его начальственные дела, — для Николая Исаковича казалось невыносимым присутствие рядом неподчиненного ему, уверенного в себе человека; почему, наконец, он своей властью определил место крепости не на холме, а в низине — лишь бы вопреки мнению тех же партовщиков, поднаторевших в строительстве таких острожков. – Ну, что же вы молчите?! — не выдержал Антипатр, обращаясь сразу и к Булыгину, и к Тараканову. — Маковаян ведь правильно говорит, дядька Тимофей! – Я не молчу, я кумекаю, — откликнулся начальник экспедиции. — А кумекаю я, что допрежь всего надо дождаться гонцов. Мы не знаем, скоко воинов они приведут, а без того как ловушку устраивать? – Что сказал мой названый сын Тимофей? — спросил недостаточно хорошо понимающий русский Ютрамаки. Антипатр перевел. Ютрамаки кивнул: – Наши братья близко. Вечером будут здесь. Маковаян устроит ловушку. Кто поведет русских воинов? Вопрос был неслучайный: офицер у русских один — Булыгин, но он плохо подходил для военного командования; остальные — люди сугубо штатские, то бишь гражданские, для них сражаться худо-бедно куда ни шло, но вот командовать… Собой Тимофей Никитич рисковать не мог: он должен был выполнить поручение Баранова — договориться с королем Гавайев о торговле, а главное — о снабжении Русской Америки продовольствием, и заменить его на этом поприще некому. А что, если… – Ютрамаки, — обратился Тимофей к вождю, — ты своими глазами видел, как сражаются русские воины. Кто, по-твоему, может быть командиром? Вождь подумал, потом важно кивнул: – Огненноглавый Бизон. Тараканов сразу понял, о ком речь: Емелька Пугач, то бишь Епифанцев. Он, и верно, дрался с таким радостным остервенением, работая не только мощными кулаками (саблю он потерял в самом начале боя), но явно и головой: Тараканов видел в подзорную трубу, как бывший каторжанин призвал к себе ближайших десантников, и они клином врезались в ряды рейнджеров, внося сумятицу и панику, затем вырвались на вершину холма, и Емелька лично свалил шест с американским звездно-полосатым флагом. – Значит, ставим Епифанцева? Так, ли чё ли, Исакыч? — Тимофей спросил, блюдя субординацию, хотя сейчас никоим образом не подлежал власти коменданта. Просто: в военном деле последнее слово за командиром военным. Булыгин отвлекся от своих отнюдь не военных размышлений и машинально кивнул. Потом спохватился: – Так он же ссыльнопоселенец, каторжанин?! Возьмет и сбежит. – Не сбежит, — усмехнулся Тараканов. — Он на привязи. Ютрамаки, скажи: жив ли шаман Вэмигванид? – Жив, — кратко ответствовал вождь. — Он тебе нужен? – Он нужон Огненноглавому Бизону. – Я думал, ты хочешь узнать у него о своей скво и сыне, — как бы ненароком обронил Ютрамаки, и черные глаза его хитро блеснули из-под седых бровей. – А чё, он чёй-то знат, ли чё ли? — взволновался Тимофей, уже месяц как расставшийся с семьей. Он сильно скучал по Алене, а еще больше — по Алешке. – Не знает, так сейчас же может узнать, — бесстрастно сообщил вождь. — Его дух летает быстрей любой птицы. Удар бубна — он там, другой удар — он уже здесь. – Так пошли к нему, — заспешил Тараканов. — И Бизона прихватим, я его на «Ильмену» послал, за порохом. Его устремленность оборвал Антипатр, как-то незаметно исчезнувший из комнаты, а сейчас ворвавшийся в нее с криком: – «Ильмена» уходит! – Как уходит? Почему уходит?! — Тараканов и Булыгин бросились к окнам, выходящим на океан, и увидели: да, действительно, шхуна, подняв паруса, выходит из реки в океан. – Вот ведь гад бостонец! — выругался в сердцах Тимофей Никитич. — И догнать его не на чем. – Это он за своих мстит, — вздохнул Антипатр. — А мы теперь тут застрянем. Не видать нам ни Калифорнии, ни Гавайев. Булыгин ничего не сказал, пожал плечами и вернулся за стол, к Ютрамаки, который не пошевелился и ничем не выразил своего отношения к переполоху. Да от него и не требовалось. Тараканов взял с полки у окна подзорную трубу, навел ее на мостик «Ильмены» и ахнул: – Омельян! Гляньте, робяты, чего Пугач там вытворяет. Ай да богатырь! А Пугач, и верно, «вытворял». Он был в пороховом погребе — так называли кладовую в трюме, где стояли бочонки с порохом, лежали в ящиках картузы, бомбы и гранаты, предназначенные для Александровского и Росса, — когда загрохотала якорная цепь, накручиваемая на шпиль. Емелька почуял неладное и выскочил на палубу. Шхуна уже отошла от временного причала, вечерний бриз наполнил паруса и плавно повлек ее к выходу в океан. Матросы тянули шкоты, шкипер Водсворт попыхивал трубкой на мостике. Увидев Пугача, он поперхнулся и закашлялся: видимо, никак не ожидал обнаружить на борту самого отчаянного десантника, еще недавно громившего напропалую его соотечественников. Пугач вихрем взлетел на шканцы, легким шлепком отшвырнул рулевого от штурвала и крутанул колесо, разворачивая шхуну бортом поперек течения реки. Паруса потеряли ветер и заполоскали. Матросы бросили свою работу и, обратившись к мостику, ждали, что будет дальше. Емельян продолжал крутить колесо штурвала, пытаясь полностью развернуть шхуну носом к удаляющемуся причалу. По берегу бежали десантники, кричали, стреляли. У кого-то из них на борту остались жены и даже дети. – Ты что делаешь, сукин сын?! — прокашлявшись, красный, как фуляровый платок на его толстой шее, заорал по-английски Водсворт. — Эй, парни, взять его и посадить под замок в канатный ящик! — «Канатный ящик» он специально произнес по-русски, чтобы этот Russian scam[21] понял, что его ждет: все на судне знали, что за провинности капитан сажает членов экипажа в эту тесную и вонючую от смоленых канатов клетушку. Матросы ринулись на шканцы, облепили Пугача. Тот тяжело ворочался, стараясь сбросить с себя нападающих и в то же время не выпустить ручки штурвала. Но справиться и с тем, и с другим даже ему было не под силу, а течение уже вынесло шхуну в океан. Оказаться в канатном ящике Епифанцеву не хотелось ни под каким видом. Ничего не зная о работорговле, он нутром почуял, что этот ящик пахнет для него новой каторгой. И, как бы в подтверждение догадки, его начали вязать веревкой. Емельян взревел, как медведь, поднятый из берлоги, крутанулся, разбрасывая матросов и выпутываясь из веревки, и шкипер ойкнуть не успел, как оказался с русским лицом к лицу, схваченный, как говорится, за грудки. В огненно-рыжих зарослях прорезалась зубастая щель рта. – Прикажи возвернуться взад, сволочь! — прорычал Пугач. — Убью! Водсворт замотал головой, не зная русского языка, но Емелька понял его по-своему: – Ну, тады пеняй на себя, сука. Кровью умоешься, держи меня за ноги! — Одним рывком он оторвал Водсворта от палубы и, шагнув к фальшборту, швырнул шкипера в накативший пенистый вал. Обернулся к оцепеневшей команде: — И вам не жить, коли не вернетесь… Пистолетный выстрел не дал ему договорить. Пуля развернула Пугача спиной к фальшборту, он пошатнулся; в этот момент волна резко опустила шхуну, и Емельян Епифанцев рухнул за борт вниз головой. – Спасать капитана! — приказал старший помощник шкипера Бен Грант, пряча за пояс пистолет. — А всех пассажиров — в шлюпку, пусть сами добираются. Шевелитесь, ублюдки! Водсворта выловил один из матросов. Обвязавшись веревкой вокруг пояса, он прыгнул в воду и сумел разглядеть красное пятно фулярового платка шкипера, ускользавшее в глубину. Возвращаясь на поверхность, матрос столкнулся с медленно погружавшимся русским «медведем» и не удержался от мелкой мести за разбитый в свалке нос — пырнул безжизненное тело ножом, что висел в чехле у него на поясе, и, удовлетворенный, быстро выгреб наверх, волоча за воротник своего шкипера. Знал бы этот безымянный матрос о последствиях своего подлого по отношению к беззащитному человеку поступка, он бы, может, сто раз подумал — надо ли так делать?! Но, скорее всего, даже если бы знал, не поверил бы… Глава 16 1814 год Четвертый президент Соединенных Штатов Америки Джеймс Мэдисон пребывал в ярости и отчаянии. Да и было от чего. Он и государственный секретарь Джеймс Монро только что объехали руины правительственных зданий, оставшиеся после ухода десанта адмирала Джорджа Коберна и генерала Роберта Росса. Совершенно неожиданно для американского командования британцы, неоднократно битые на Великих озерах и на море, снарядили эскадру, которая поднялась по реке Потомак до городка Александрии, уничтожила семнадцать канонерских лодок и высадила три с половиной тысячи морских пехотинцев в самой черте столицы. Если бы не подвиг неизвестного молодого лавочника, прискакавшего верхом в Белый дом с известием о десанте, англичане легко могли захватить в плен всю верховную администрацию США вместе с президентом. И так пришлось спешно бежать, бросив все на разграбление британской и канадской солдатне, и потом в бессильной злобе наблюдать с высоты холма Рено, как горят Капитолий, Государственное казначейство и Белый дом. Президенту казалось, что он всей кожей чувствует насмешку и презрение англичан, выразившиеся в том, что разрушению подверглись именно эти здания, а не частные дома. Право частной собственности Англия всегда ставила превыше всего. Четверка лошадей легко тянула президентскую карету по дороге в Джорджтаун, где временно обосновались администрация и конгрессмены. Мэдисон со смешанными чувствами вспоминал июньский день 1812 года, когда он на заседании Конгресса объявил, что Соединенные Штаты начинают войну, о необходимости которой говорил его предшественник, Томас Джефферсон, войну за освобождение канадцев от британского ига. Третий президент верил в историческое предназначение Соединенных Штатов как освободителей всего Западного полушария от колониального владычества Европы. Мэдисон знал, что эта вера исходила от министра иностранных дел, близкого друга Джефферсона, Джеймса Монро, сидевшего сейчас рядом с ним в коляске. Он и сам находился под большим влиянием умного, энергичного и невероятно талантливого представителя нового поколения американских политиков. Отцы-основатели первой республики Нового света постепенно отходят и уходят, уступая место таким вот незаурядным деятелям, подающим надежду, что революция не повернется вспять. Хотя… кто знает… Тридцать шесть лет назад тринадцать колоний подписали Декларацию независимости, и тридцать лет своей жизни он, Джеймс Мэдисон, отец Конституции Соединенных Штатов, положил на то, чтобы эти бывшие колонии не разбежались по своим углам, а собрались в единую федерацию. Многие, очень многие не хотели иметь над собой единое правительство, видя в нем кучку дармоедов, проедающих налоги. Мэдисон вздохнул, вернувшись мыслями к тому памятному заседанию Конгресса. Вот и на нем во всей красе проявили себя любители полной независимости штатов. Они не понимали, что предлагаемая президентом война есть не что иное, как утверждение самостоятельности молодого государства. – Мы должны, мы просто обязаны доказать всему миру, что Соединенные Штаты — суверенная держава, — взывал президент к депутатам. – А мы готовы к войне? — возражал ему Джон Рэндальф из Виргинии. — У нас нет денег, нет солдат, нет военного флота. Чем и кем вы, ястребы войны, собираетесь доказывать нашу суверенность? А что, если Соединенные Штаты потерпят поражение и покажут свою несостоятельность как государство? Вас это не пугает? «Ястребами» Рэндальф иронически обозвал группу особо воинствующих депутатов, называвших себя «соколы войны», а в главном он, конечно, был прав — Соединенные Штаты не имели ни регулярной армии, ни сколько-нибудь приличного флота, однако вина за это, между прочим, лежала именно на противниках федерации: те были уверены, что в мирной жизни вполне достаточно милиции, а в случае опасности для штата его население дружно пойдет в ополчение и защитит свою землю. Но у Мэдисона и его сторонников имелись свои аргументы. – Англия завязла в войне с Наполеоном, ей сейчас не до колоний, и мы должны этим воспользоваться, — убежденно и пафосно говорил военный министр Джон Армстронг. — Это — во-первых. Во-вторых, наша святая обязанность нести угнетенным народам знамя свободы, полученное из рук борцов за независимость, и в первую очередь Канаде. В войне за Канаду армия не нужна — канадцы с радостью восстанут против ига Британии, стоит только нашей милиции и ополчению перейти границу. И в-третьих, если все-таки случатся сражения, именно в них будет формироваться и крепнуть регулярная армия США. Под аплодисменты большинства конгрессменов военный министр сошел с трибуны. Джеймс Мэдисон со стыдом сейчас вспоминал, что тоже аплодировал этой напыщенной речи. Конечно, она соответствовала его намерениям и сыграла свою роль при голосовании за войну, но он и предположить не мог, до какой степени бездарными окажутся американские военные деятели, начиная с того же Армстронга и кончая командирами полков. Они проигрывали по всем статьям не только британцам и канадцам (которые, кстати, и не подумали восстать; наоборот, не желая вливаться в США, составили едва ли не основную силу британской армии), но и краснокожим дикарям. Да, да, к немалому изумлению президента, сторону англичан приняли индейцы-алгонкины, главным образом шауни, под предводительством вождя Текумсе, который давно тревожил федеральное правительство своим решительным противодействием движению бледнолицых на Запад и даже сумел объединить тридцать два племени в Индейскую Конфедерацию, по территории бóльшую, чем Соединенные Штаты, но потерпел поражение на реке Типпекано. После чего и связался с англичанами, да так крепко, что стал у них бригадным генералом. Этот Текумсе хитростью и обманным маневром без единого выстрела завладел фортом Детройт с его складами, вооружением и гарнизоном во главе с генералом Халлом в придачу. Мэдисон в раздражении от этого воспоминания стукнул тростью в днище коляски. Сидевший напротив и до сего момента молчавший Монро усмехнулся: – Что, Джим, никак вспомнил тупицу Армстронга и его хвастовство?