Медленно, с глухим ревом прорастает сквозь темноту прихожая нашей квартиры. Обои в розовый цветочек исторгают белый свет — слишком нездоровый и яркий, — пока не отдают себя полностью и не выцветают в гнилые лоскуты. Из тонов остаются черный, серый, бордовый. На зеркало льется бледное сияние и очерчивает сгорбленную тень, которая тяжело дышит. Зрение никак не фокусируется, и я не понимаю, мужчина это или женщина. Шорох. Стон. Человек выгибается как на дыбе, и по моей спине пробегает ледяной ручеек пота. Диана. Она открывает рот, будто плачет, но не слышно ни звука. Взгляд Дианы пуст, неподвижен, рот открывается и открывается — в диком оскале, как если бы челюсти рвались на части. Тень Дианы содрогается от сухих рыданий. Мои уши закладывает, кровь приливает к голове, и я вдруг осознаю, что сплю. Это во сне мне привиделась Диана. Это во сне она беззвучно, исступленно плачет в приступе лунатизма, потому что в реальности ни Диана, ни Вероника Игоревна с нами больше не живут. Я поднимаю руку и со всей силы ударяю себя по лицу. Просыпайся. Ладонь мягко, плюшево касается щеки. Я сжимаю кулак и бью снова. Просыпайся. Просыпайся! … Разум медленно высвобождается ото сна — медленно и плавно, как берег обнажается во время отлива. Подобно лужицам воды, которые задерживаются в неровностях дна, под веками задерживаются тающие образы: прихожая, жуткий свет. Диана в приступе лунатизма. Диана. Знаете, в детстве мы с ней видели одинаковые сны. Часто вам попадаются люди, к которым приходят сны-близнецы? Отрисованные как под копирку. Столь похожие, будто вы смотрели один и тот же фильм в полупустом ночном кинотеатре. Я сглатываю и разлепляю веки. Тело пробирает озноб; хочется выпить чаю и согреться. Сквозь белую пелену в глазах маячит поверхность в синих и зеленых волнах. Столешница? Мой разум медленно восстанавливает логический разрыв между кошмаром и реальностью. Я выпрямляюсь и понимаю, что заснул лицом на новенькой парте в кабинете химии. Парят и свистят трубы отопления. За окном шуршит мартовский снег: белит чёрные ленты кладбищенских дорожек, одевает шапками кресты. Зима стоит, не отступает. И ещё пару недель она продержится, еще подремлет в ледяных тенях остов Северо-Стрелецка, а потом зарядят дожди. Смоют в канализацию хладореагент, прибьют к земле грязно-ноздреватый снег. Брызнут солнце, зелень и цветы, и небо вспыхнет ясно-синим — весна войдёт в свои права. Но это потом, а пока за окном укрывается белым одеялом городское кладбище. На его фоне замерли силуэты учеников, и фигура Вероники Игоревны венчает безмолвные шеренги. Она опёрлась руками на стол, а спину наклонила к окну. Кажется, что-то на улице привлекло ее внимание, и мама Дианы окаменела в задумчивости. Все окаменело. Не двигается ни один человек, будто из одного кошмара я шагнул в следующий, но так и не проснулся. Ледяная волна взлетает от моего живота к горлу, но тут кто-то кашляет, кто-то шуршит одеждой. Ветерок вздергивает занавеску, куполом надувает платье Вероники Игоревны, и вырывает прядь-другую из рыжего хвоста ее волос. Скажем так: иногда реальность не отличается от кошмара. Я моргаю, прогоняя туман из глаз, и всматриваюсь в точку, которая загипнотизировала Веронику Игоревну. Это цифра «4». Ее выцарапали на мутном стекле, на фоне серого марта, снега и кладбища. В животе вонзаются холодные коготки страха. Весна. Господи, всего год до конца гимназии. Ещё будто вчера я цепенел у ледяной дорожки, и рыжие волосы Дианы взлетали к северному сиянию, а теперь… Я взрослый? Я ведь совсем взрослый. Вероника Игоревна по-прежнему не двигается, и я поеживаюсь. Тягостное чувство только усиливает новый кабинет химии. Он выгорает сумеречным, эктоплазмическим пламенем: языками голубого, сине-зеленого, лазурного и фиолетового оттенков, которыми выкрасили стены и парты. На потолке синий огонь алеет, будто над морем загорается закат. Рисованный пожар, и под ним, зловещей иронией, пожар настоящий — ибо старый кабинет сгорел с подсобкой. В голове мелькает не столько картинка — ощущение: мы с Дианой толкаемся плечами на пороге. Стены и потолок скрываются в черноте, пахнет гарью, а от Дианы — ацетоном, потому что у нее зашкалил сахар. Когда же это случилось? Три? Четыре года назад? — Че происходит? — спрашиваю я Валентина. Он обрабатывает в «Айфоне» мой снимок: подрисовывает нимб, крылья, горн и табличку «Не будить до конца света». О, да, это Валентин, не удивляйтесь. Полноватый мальчик с открытой, добродушной мордочкой канул в Лету, чтобы на его месте выросло стодевяностосантиметровое верзилло. Оно застегивает до ворота белые рубашки, закупоривается в серые костюмы и собирает длинные волосы в хвост — будто уже сейчас готовится принять сан вслед за дедом. Разве что глаза Валентину оставили прежние: желтые глаза нечеловеческого оттенка, какой встречается лишь у ифритов из арабских легенд и диких зверей. От этого неполного соответствия между реальным Валентином и его двойником из книги воспоминаний, у меня постоянно возникает неприятное, зудящее чувство. Как если бы я увидел рассинхрон, зазор в ткани пространства-времени. — Твоя Мадам Кюри зависла, — отвечает Валентин и постит мой облагороженный портрет в «Почтамп». — Че она моя-то? — Прости? Я рычу и спрашиваю громче: — Давно она? — Минут пять. — А дрых я долго? — Прости? — Ой, да иди ты в пень! Я мну лицо. Туман в глазах расходится и забирает остатки сна, но Вероника Игоревна так и не шевелится. Это до ужаса пугает. Будто Медуза Горгона взглянула по глупости в зеркало и окаменела от собственного проклятия. Да, нарисуйте в воображении статую огненноволосой химички_физички — лет тридцати-сорока, неуместно красивой. Красивой, как долбанные ведьмы, которых штабелями сжигали в средние века, красивой настолько, что у вас перебивает дыхание. Она неряшлива, она покусывает изнутри щеку, когда задумывается; ее длинные пальцы в липких и грязных пластырях, по которым плачет санэпиднадзор. Она не ставит четверок, а только двойки-тройки-пятерки. Вы уже догадались, что цифра на окне появилась не случайно? Вишенка на торте: IQ Вероники Игоревны под 160 или сколько-там-бывает-максимально. Нет, это сложновато вообразить, так что засучите рукава — сейчас будет метафора. МЕТАФОРА. Вы не смотрели ужастик, где в уши героям забирался инопланетный червь и пожирал мозги? Представьте человека, мозг которого поедает этих тварей сам. Так, на завтрак, в перерывах между кофе и омлетом. Опа! — и нет червя. Вероника Игоревна. Поверьте, столь умные, красивые и язвительные классные руководители встречаются редко. «Артур Александрович, снова будете с моей дочерью ворон ловить?» И все же она единственный учитель, который стоил этих мучений в гимназии. Возьмите хотя бы электив по гальванике или наш чудо-класс. Или интерактивную доску! Ее привезли в феврале, и нам разрешат писать на ней пальцем, как на планшете. Пальцем, Карл! Сегодня еще понтовее: сначала мы выпускали змею из таблетки, а теперь «воскрешаем» знаменитостей. Если не верите, взгляните на доску. Шуберт 1797–1828 (31 год) — тиф. Вагнер 1747–1779 (32 года) — туберкулез. Гауф 1802–1827 (25 лет) — тиф. Ван Гог 1853–1890 (37 лет) — безумие. Чайковский 1840–1893 (53 года) — холера. Рафаэль 1483–1520 (37 лет) — сердечная недостаточность. Увидели года жизни и болезни под портретами? Каждая парта ищет в справочниках РЛС таблетки, которые вылечили бы наших гениев, если бы изобрелись не в XX веке, а раньше. На нас с Валентином свалился Ван Гог: безумие, эпилепсия, гонорея и Бог знает, что еще. Когда я таки отыскал подходящее вещество, Валентин пошутил, мол, спасти — не спасем, но хотя бы душу художнику вылечим. Как вы понимаете, меня вырубает на любых уроках, кроме химии и физики, но накануне Вероника Игоревна прислала ссылку на статью о кевларе (из его волокон плетут ткань бронежилета, на секундочку, и, еще на секундочку, придумала его женщина). В результате я сам себе напоминаю вампира, которого солнечным днем подняли из гроба. Голод. Раздражение.