Мухлади раздраженно морщится. Перебирает снимки, снова лезет в металлическую тумбочку, тут же с грохотом заталкивает ящик обратно. — Шестнадцать исполнилось? — Ей? Или… — Блядь! — Исполнилось мне шестнадцать. Можете сказать, исполнилось. — Кому сказать? — Мухлади резко поворачивается. — Кому?! Послушай меня внимательно: у нее вместо лица… раздавленный арбуз. Этой дуре в затылок выстрелили. В затылок! — Он лупит себя по шее. — Видел ты такое в своих роликах? Хорошо понимаешь, что это значит? Потому что я не хочу иметь проблем, если ты потом начнешь ссаться в простыню или бросаться под поезд. Понимаешь? — Мухлади горячится, повышает голос. — Я не хочу, чтобы твои родители, друзья, девки, — на каждое слово он тычет пальцем в сторону дверного проема, будто там застыл невидимый призрак и не уходит который день, который год, — ко мне ходили и обвиняли, что я тебе психику, блядь, сломал, что я тебе жизнь испортил, душу твою ненаглядную… искалечил. Мне делается дурно, жарко, но я нахожу силы фальшиво улыбнуться. — Нет-нет. Все будет хорошо. Покажите лицо. П-прошу. Мухлади с минуту смотрит на меня так, словно вот-вот придушит. С оттяжкой хлопает ладонью по столу и отворачивается. Несколько томительных секунд мы наблюдаем, как по железнодорожной насыпи за пакгаузами беззвучно уносится серо-стальная пуля экспресса. Когда поезд исчезает в вечерней мгле, Мухлади вздыхает и, разыскав на компьютере снимок, отправляет его на печать. Я зажмуриваюсь. Есть термин, который называется «ошибка игрока». При ней люди думают, что будущее зависит от прошлого, что существует вселенский баланс между хорошими и плохими событиями. Что, если вы проигрываете в казино раз за разом, то шансы сорвать куш растут. Пока принтер гудит и тужится, выпихивая из себя очередную фотографию, я подсознательно жду, как после этих долгих, кошмарно долгих и беспокойных часов наступит что-то хорошее. Я жду этого, хотя знаю: ничего во вселенной не изменилось, и нет никой кармы, и нет баланса. И жопа, если она суждена, накроет с прежней вероятностью. Принтер замолкает, наступает зловещая тишина. — Опознавать будешь? Или еще посидим? — Помолчите. Прошу вас. Не слушая ответную ругань Мухлади, я перевожу дыхание и протягиваю руку за распечаткой. Еще вдох. Еще выдох. Открываю глаза. Сон десятый Она Мы всегда запаздываем. Всегда чуть позади. Всегда немного в прошлом в нашем осознании настоящего — ведь сначала оно случается, и только потом реагируют глаза и уши: переводят свет и звук в импульсы и отправляют в путешествие по нейронам. Скорость передачи огромна, ни один компьютер не сравнится, но конечна. Вот и образуется эта пауза, этот промежуток. Это опоздание. Я до боли осознаю, что опаздываю. Опаздываю бесповоротно. На долю. На мгновение, но уступаю неумолимому течению жизни, и теперь, в отчаянии гонясь за ним, несусь вперед — из кабинета, из полиции, вдоль по улице. Здания из красного кирпича и бетонные заборы сливаются в серо-бурое беспросветное месиво, в нос лезут запахи сырости и тления, в уши — механический женский голос: — Данный номер больше не обслуживается. Я беспрерывно набираю Диану — но ответ один: — Данный номер больше не обслуживается. — Данный номер больше не обслуживается. Мне плохо. Хочется присесть и сунуть два пальца в рот, и ледяным червем — даже не в разум, а куда-то в глотку — вползает воспоминание о Холме Смерти: северное сияние, жгучий мороз, свист. Нет, Диана, не подействовало твое колдовство. Оно вообще не действует, потому что в нашем мире нет магии. Ни святых, ни Богов, ни спасительной кнопки, ни спасительного слова. Никто не поможет, когда твоей матери опять стукнет куда-то уехать или когда перед внутренним взором вздуется перемолотое лицо: кости, мозги, опухшие веки зеленовато-синих оттенков. Выдавленный черный глаз, вытекший зрачок. Прядь рыжих волос. «Не Дианы», — сказал я Мухлади. Сказал так твердо, как только мог: что этот выдавленный черный глаз не принадлежит Диане, что рыжие волосы и пятна родинок на руке — не Дианы. — Данный номер больше не обслуживается. Не Дианы. Не Дианы! Я замедляю шаг, затем и вовсе останавливаюсь. Через минуту, долгую и тревожную, как гудок парохода в тумане, перестраиваю в голове маршрут, перебегаю дорогу и вжимаю кнопку вызова в трещащий корпус телефона. — Данный номер больше не обслуживается. Наверное, Диана не оплатила. Рано или поздно положит деньги на счет и ответит. — Данный номер больше не обслуживается. Точно, ответит. Когда меня засасывает в себя Шестая линия, небо наливается тенями. На стене жестокой насмешкой чернеет предвыборное фото местного депутата с лозунгом «Мы научим вас быть счастливыми», у дверей бара все так же морщится на ветру объявление Дианы. Рядом темнеет плакат «Фекального вопроса». Диана приходила сюда. Диана сюда вернется. А я дождусь. Пройдусь между полупопиями дверей и невидящими взором посмотрю на сумрачный зал, на танцующих. Закажу «спрайт», глотну, не чувствуя вкуса. В уши и спину ударит гитарный перегруз. Пройдёт десять минут. Двадцать. Диана не перезванивает и не появляется. Тридцать минут. Я выхожу к объявлению и в сотый раз набираю ее. — Данный номер больше не обслуживается. Меня разбирает нервный смех. Сорок минут. Снова выхожу на улицу, к объявлению, снова осматриваюсь по сторонам. Нет Дианы. Только пьянчужка в подворотне ссыт на машину с рисунком башни на крыле. Я возвращаюсь в бар. Час. Полтора. Передо мной вырастает шеренга бутылочек «Спрайта». Кошелек пустеет, зал пустеет, и бармен все чаще отправляет Артура Александровича «делать уроки». Я огрызаюсь, что уже взрослый, и упрямо жду. Жду и жду, но в животе нарастает неотвратимый холод понимания: Диана… Нет! Она была здесь и появится снова. В два часа меня выгоняют на улицу. Я чувствую себя так, будто пьян. Будто не «спрайт» глотал, а пиво или водку, и теперь в мозгах образовалась невесомость, и реальность куда-то выскальзывает склизким ужом. Нависают улицы, насосные подстанции, гаражи. Гудит ветер, челюсть трясёт от холода. Диана придёт. Я отчаянно сторожу ее объявление. Тело бьет озноб, щеки горят. Перегруженный «спрайтом» мочевой пузырь напоминает о себе глухой болью. К трём ночи он так молит о пощаде, что я иду в подворотню, где сгрудились угрюмые пакгаузы и стенает машинная сигнализация. Поначалу мерещится, будто сирена завывает лишь в моей голове, но с каждым шагом звук приближается — разрастается, заполняет пустые улицы, резонирует и бьет молотом по барабанным перепонкам. Из канализационной решетки валит пар, сквозь белые клубы которого проступает табличка адреса. Если верить ей, это 6-ая линия, 31 дом. Замечательно. Вот на него-то и нассым.