— На мосту? — Да. Да! На мосту. То есть, не совсем! Я был на мосту, а она… она… Передо мной, как мясной холодец, трясется коридор из одинаковых бежевых дверей, сворачивает, уходит на лестничный пролет. Чтобы унять головокружение, я замолкаю и смотрю только на ботинки Мухлади, с которых комьями отваливается бурая грязь. До меня вдруг доходит, где я видел участкового: пару часов назад, на пустыре. На камне, с папкой. — Откуда ее знаешь? — Она с нами жила. Несколько лет. Мы, как бы… дружили. — Почему думаешь, что пропала? Почему так думаю? Хороший вопрос. Даже отличный. По… тому?.. — Не отвечает. И дома… дома нет ее. Мама пропала. Ее мама, то есть. И долги. Коллекторы! — А нечего кредиты набирать. Привыкли жить красиво… — он замолкает на секунду и затем тихо, зло спрашивает: — Что ж ты месяц ждал? «Друг». Меня охватывает жар стыда. За плечами Мухлади мелькает кабинет с цифрами 105. Лязгает замок, дверь уходит внутрь. Мухлади протягивает руку вбок, щелкает выключателем, и над нами хлопает-перегорает лампа. Я цепенею от страха, от неожиданности, но мой спутник будто и не замечает аварии. — Что при себе имеет? Вспоминается лишь барахло из детства: стеклышки, жвачки, магнит. — Ты меня слышишь? — Сигареты! — выпаливаю я. — Она курит, вроде… стала курить. — Еще. Мухлади щелкает туда-сюда выключателем, пока не понимает, что свет не загорится. С чертыханьем садится, запускает компьютер. — Когда пропала? Месяц назад? — Не знаю. Мы давно… я давно не… Меня заглушает рев машины. Блики от фар лижут потолок кабинета и пропадают. — Приметы, — Мухлади лезет в металлическую тумбочку и на ощупь, словно по шрифту Брайля, перебирает папки. — Приметы? — Родимые пятна, шрамы, веснушки. Травмы. — Н-ну… Мысли закручиваются каруселью, но сосредоточиться я не могу: только мычу и смотрю, как компьютер загружается. Его синеватый свет озаряет Мухлади и стену за ним. С детского рисунка смотрит рыжий котик, с иконки — Алексий Стрелецкий, он глядит печально, скорбно, будто знает тяжкую ношу каждого гостя этого кабинета. Между святым и кошаком — карта города: ощетинилась флажками и выгнулась, покоробилась от перепадов температур. Мухлади с лязгом задвигает ящик и скармливает голубую флешку компьютеру. Долго и неудачно авторизуется, наконец, отыскивает логин и пароль на стикере, приклеенном к монитору, входит в систему. С минуту кликает по папкам, затем поворачивает ко мне экран. — Узнаешь? Плохо соображая, я разглядываю отрывной билет на автобус и сто рублей, сложенные в виде оригами-журавля. Старый-старый календарик, где четыре кирпичных куба венчают мост-плотину над полноводной рекой. Оранжевый пакет из «Поморских аптек». Оранжевый и рыжий — это одно и то же? Может, не девушка рыжая, а только пакет? — Ну? — торопит Мухлади. — Нет?.. В-вроде. — Нет или вроде? — Сейчас… Я судорожно достаю телефон и нахожу снимок Дианы. Мухлади закатывает глаза. — На хер мне ее фото? Меня неприятно обжигает от этой грубости. — Можно без мата? — Учить будешь, как говорить? — Ну я же не матерюсь. Мухлади нервно дергает нижней челюстью. — Лица — нет. Точка. — То есть? Я… — Приметы назовешь? — Он с досадой перебивает меня. — Твоя подруга или моя? Тухлый комок подкатывает к самому горлу. Я сдерживаю резкие слова одной-единственной мыслью: наверное, Мухлади пьян. Пахнет же от него перегаром? Вот он и грубит — ибо напился не настолько, чтобы лыка не вязать, но уже осмелел, уже говорит все прямо, наотмашь, нараспашку. Ибо море по колено и чихать на людей. — Рыжая. Шрам на животе. От аппендицита. Вроде. Шрам на шее, — глухо отвечаю я. — Ее собака в детстве погрызла. Вроде… — «Вроде». Все у тебя, смотрю, «вроде». Я стискиваю зубы. Он с досадой поворачивает монитор к себе, минут пять клацает мышкой. Металлически хрюкает принтер, гудит, давит из себя стопку фотографий. Мухлади перебирает их и протягивает мне одну. Сперва я вижу что-то тестообразное, в оттенках старой овсянки. Лишь пару секунд спустя мозг распознает плечи, шею, туловище. Колтуны рыжих волос. Рыжую прошлогоднюю траву в земле. Рыжую поросль между ног погибшей. Косой шрам на животе. Мне делается страшно, неловко и мерзко. Я смотрю на обнаженное туловище мертвой девушки, которой явно вырезали аппендицит, и не понимаю, вижу ли рубец на ее шее или вижу грязь, тени и потеки чернил принтера. Почему она вообще голая? Почему она голой валяется на земле? — Н-не знаю. — Блядь, — тихо ругается Мухлади и выдергивает снимок из моей руки. — Еще приметы назовешь? До меня доходит, что фото сделали на пустыре. На том пустыре, где я видел труп, где чёрный пакет угрюмо хлопал на ветру. Нутро обдаёт холодом. — Веснушки? — предлагает Мухлади. — Родинки? Хоть одну вещь ты помнишь? — Ей два коренных удаляли! — Я счастлив. — Это не поможет? — Это поможет, когда проснется и опохмелится наш судмедэксперт. Я не биолог и не зоолог, чтобы лазить ей в рот. Внешние приметы! — А может… может, все-таки лицо? — Ты тупой? Мухлади поворачивается и смотрит глаза в глаза. Я обиженно молчу, пока не соображаю: — Ну я, пффф… на сгибе локтя! Правого. Там, как бы, созвездие. — «Созвездие»! — с презрением повторяет Мухлади и снова перебирает фото, и снова отправляет на печать. Кабинет заполняют ароматы горячего пластика и чернил. Из принтера медленно вылезает сгиб руки, на котором темнеет россыпь пятнышек — не то грязи, не то… родинок? Белые пальцы, очень длинные, тонкие пальцы. Чуть поодаль, обрезанная кадром, чернеет рукоятка пистолета. Живот у меня скручивает. Грязь. Точно грязь. Капли ее похожие на созвездие — ну и что? Машина проехала по луже и обдала девушку фонтаном из лужи. Вот и объяснение. — Покажите лицо! — не выдерживаю я. — Прошу вас. Че есть. Н-не могу так.