— П-прошу! Я не смогу ждать! Я м-могу я ее увидеть? Это, кажется, м-моя… В голову приходит, что Диана уже пару лет мне как чужая, и это мешает придумать толковое окончание фразы. «Моя» кто? Бывшая сводная сестра? Бывший друг? Как такое называется? От глупых мыслей горло взрывается лошадиным, неискренним ржанием, которое болью отдается в затылке. — Что смешного? — Дежурный хмурится, принимает очередной звонок. Отвечает и с мягким «дзинь» кладет трубку на место. — Заявление пишем на твою девушку? «Твою девушку», — безумно хохочет эхо в моей голове. — Че?! — Заявление? — В смысле?.. — Я за такие вещи не отвечаю. — Дежурный отходит от стекла, хватает из пачки лист А4. — Да что ты ржешь-то? Припадошный? — Нет, вы не поняли! — От хохота выступают слезы на глазах. — Я могу ее опознать! Я… К горлу болидом подкатывает тошнота: обрывает и фразу, и приступ нелепого смеха. Тело словно парализует. Полицейский возвращается к телефонам, сует в окошко бумагу и принимает новый звонок. Я смотрю на лист с заголовком «ЗАЯВЛЕНИЕ» и ничего не понимаю. Повторяю дежурному, что ищу Диану, свою Диану, а нашли, может быть, вовсе не ее, и это надо знать точно. Зачем-то вспоминаю Холм смерти, уроки Вероники Игоревны и с отчаянием сознаю, что дежурный меня не слушает. Он слушает только звонки (визгливое «Дрррр») и, словно многорукий телефонный бог, всякий раз угадывает нужный аппарат. Не зная, что еще сделать, я пишу свой номер поперек заявления и толкаю бумагу в окошко. Усач роняет ее, подбирает, роняет снова. Откладывает. Какой-то тихий ужас. — Скажите хотя бы, кто ею занимается? Есть же человек? Один человек? Дежурный вздыхает и оглядывается на дверь во внутренние помещения. Подтягивает брюки, неохотно выстукивает на одном телефоне номер и тихо, как бы боясь лишних ушей, спрашивает: — Санек? Кто рыжую ведет? Ответ едва слышно фонит из трубки. — У нас их много, конечно. — Дежурный поднимет взгляд к потолку. — Каждый, сука, вторник находят по дохлой рыжей девке, потому что у нас их в районе девать некуда, хоть на зиму соли. Меня неприятно поражает циничность фразы, но возмутиться я не успеваю: едва различимо звучит голос из телефона, затем дежурный швыряет трубку в док-станцию и произносит странное слово «мухлади». — Че? — Мухлади. Он пока на обходе. Зачем мне эта информация? Что с ней делать? — Н-наверное, подожду. Стиснув челюсти и не говоря более ни слова, я сползаю не металлические стулья. Телефоны звонят и звонят. Часы над усачом зловещим маятником отсчитывают время: «Щелк-тррр-Щелк-тррр…». Дежурный выходит в соседнее помещение, возвращается, кому-то звонит, равнодушно смотря на меня. Выходит снова. Доставляют двух подростков с кровью на кулаках и лицах; тихого и улыбчивого бомжа. От телефонного крещендо головная боль усиливается до темноты в глазах, до тошноты, и на деревянных ногах я направляюсь к кулеру. Наливаю горячую воду, и пластик стаканчика делается мягким и податливым, обжигает пальцы. Эта чувство немного отрезвляет, заземляет меня, и я через боль несу стаканчик к стульям. Вспоминаю о калитке и достаю бумажный пакет, лоснящийся посередке от жира. Поначалу вкус пирожка не ощущается — только ноет внутри, словно под грудину всадили рыбью кость, — а потом разум будят сигналы рецепторов: солоноватое тесто, картофельное пюре. Корочка из сметаны и яйца. Я осознаю, что голоден. Голоден страшно, с утра, и в желудке даже на донышке — там яма, бездна, а калитки уже нет, и в стаканчике пусто. Меня тянет прочь: из участкового пункта, на улицу, вдоль забора с колючей проволокой. В ближайшем «Магните» я покупаю чай с лимоном и ватрушку. Съедаю там же божественно сладкую ватрушку, выпиваю горячий чай, и чувствую, как страх понемногу уходит. Все это недоразумение. Я покупаю еще одну ватрушку и возвращаюсь в участковый пункт. Съедаю и ее, вспоминая калитку, до странного вкусную, как готовят только дома, с любовью. Головная боль понемногу отпускает мой череп. Куда-то в щели между половицами уходит страх. Точно недоразумение. Диана мертва? Не смешите. Диана, которая съехала стоя, на ногах, с Холма смерти — мертва? Не поверю. Ха-ха. Да в жизни не поверю. Заходит полицейский с папкой: переговаривает с дежурным, и тот показывает на меня. От этого взгляда резко сводит живот. Полицейский скрывается во внутренних помещениях. Приходит бледная, как призрак, женщина, кричит на усача, и виски мои снова будто раздавливает обручем. — Старший участковый уполномоченный, капитан Мухлади. Ты насчет погибшей? Я с тревогой осознаю, что надо мной нависает тот полицейский с папкой. Мух-ла-ди? Он выглядит странно знакомым. — Д-да. Здрасте. — Тебе исполнилось шестнадцать? Мое обоняние улавливает тяжелый дух перегара. — Естественно?.. — Документы. — Да есть мне шестнадцать! — Я киваю головой в подтверждение. — Документы! — Ну дома паспорт! Зачем?.. Лицо Мухлади черствеет. — Родители далеко? Позвонить можешь? — Да! То есть, нет! Отец в прошмандировке, то есть, в командировке, он так называет, там… — я чувствую, что сдуваюсь от эмоций, от потока слов и заканчиваю еле слышно: — там не отвечает. — Мать? Когда у меня спрашивают о ней, в голове возникает одна и та же зимняя ночь. За окном подвывает снег, пурга, я лежу под тяжелым пуховым одеялом. В темноте мерцают красные цифры будильника: двадцать три шестнадцать. Приглушенно бормочет телевизор на кухне, и тихо звучит голос мамы, которая говорит по телефону в комнате родителей. Она рано развелась с батей, и больше воспоминаний о ней не осталось. Совсем не осталось, ни одного, так что я часто размышляю, реальна ли эта картинка или выдумана. Может, смешались несколько разрозненных кусков? Было ли одиннадцать вечера? Была ли метель за окном? И голос, который звучит в моей голове — ее ли? Или Вероники Игоревны? Или любой другой батиной девицы? — Мать?! — нетерпеливо, громко повторяет Мухлади. — Она в Китае где-то. Мы с ней не… — Классный руководитель? Пропала. Ха. Без вести. Ха. Ха. — С ней некоторые проблемы. — Хоть кто-то у тебя имеется без проблем? Не понимая смысла этого допроса, я растерянно смотрю на Мухлади. Он секунды две ждет ответа, затем отводит взгляд. — Без представителя не положено. — Я достаточно взрослый. — Так предъяви документы! — раздраженно повторяет Мухлади. — Потому что я вижу школяра, которому ни курить нельзя, ни пить, ни… — В интернете каждый день выкладывают ролики, где человек сам себе отпиливает ногу. — К концу фразы в моем голосе проступает столько раздражения, что лицо Мухлади вытягивается. — Младенцев вешают на крюки, людям отрывают головы, конечности, сиськи-письки и всю эту кровь-кишки-кости размазывают по экрану. Чем ВЫ меня удивите? Мухлади оступается и хватается рукой за стену, будто на миг потерял равновесие. Глаза его расширяются. Некоторое время он приходит в себя от неожиданной качки, затем спрашивает: — Как твоя пропавшая выглядит? — Рыжая. Длинные волосы. Дылда. Я говорю это, и внутри все замирает. Хоть бы ТА, другая, оказалась светлее оттенком. Хоть бы… Глаза Мухлади открываются, пугающе-внимательно осматривают меня, и с заметной неохотой он кивает идти следом. Мой страх возвращается — разом, ледяным копьем в живот. Голову ведет в сторону, горло обжигает горечь рвоты, которая вот-вот выплеснется наружу. — Когда видел последний раз? Когда? — Ну… О-ох… — на миг я теряюсь, затем вспоминаю: — С м-месяц назад, на 65-ом!