— Что-то все равно неправильно звучит. Диана задумывает на секунду, потом радостно вскрикивает и скачет вокруг. — Придумала! Позвони и скажи, ну, сегодня все отменяется. — Она еще раз пинает валун. — Потому что ты заболел! Я открываю рот и так долго молчу, что зубы сводит от холода. — Он же с твоим подарком, не с моим! Он тогда пришкандыбает к нам домой. — Скажи, мм, что у тебя понос, и это заразное. И фурункулы! Понос и фурункулы! — Диана морщится. — Буэээ! Аж самой противно! Я качаю головой. — Че-то как-то нехорошо звучит. — Караул! — Диана всплескивает руками. — Мы вытурим рыбу-прилипалуса с праздника жизни силой слова! Какой ужас! — Я так делать не буду. — В моем голосе прорезаются железные, батины нотки, и мордашка Дианы вытягивается. Секунд десять мы безмолвно таращимся друг на друга. Постепенно плечи Дианы округляются, она чуть наклоняет голову и исподлобья смотрит на зелень северного сияния. Я понимаю, что переборщил, и тараторю: — Сделаем тут все, он подарит, и пойдём в ТЦ кататься на эксала… эскалаторах. Лицо Дианы выражает скепсис, и я добавляю: — Или в Афган. На какую-нибудь заброшку. Скепсис заметно нарастает. — Или домой к нам. Учитывая боевые действия, он там точно долго не останется. Диана стонет. — Чего там с нашими безумными предками? В голове неприятно вспыхивает картинка: Вероника Игоревна после ссоры с батей, у нас дома. Она только вышла из комнаты «родителей», и сквозь застекленную дверь протекает голубоватый свет телевизора. Лицо Вероники Игоревны отвернуто от меня, из прически выбились рыжие пряди и скрыли чёрные глаза. Я только и вижу, что линию подбородка и губы, которые сжимаются в ниточку. Ворот белой рубашки расстегнут — сколько помню, Вероника Игоревна всегда щеголяет в этих мятых белых рубашках, — рукава неаккуратно, по-мужски, закатаны до локтей и приоткрывают созвездия родинок. Я смотрю на Веронику Игоревну и чувствую себя до предела неловко, будто подглядывал в замочную скважину, и меня застали с поличным. — Ну-у, что?.. Мой батя сказал, что я тупой, потому что ему позвонила Влада Валерьевна и нажаловалась, что в сочинении я ни одного раза из тринадцати не смог написать одинаково фамилию этого г-городничего. А твоя мама стала меня защищать. А потом… потом мой батя предложил ей ещё раз уйти жить в пустынь и никому ничего не объяснять, а твоя мама начала бить посуду. — Опять? — Диана корчит изможденную рожицу. — У нас тарелок скоро не останется. — Батя ей то же самое сказал. И твоя мама ушла куда-то, а мой батя заперся в комнате с бутылкой «На березовых бруньках» и альбомом «Машины времени». — Похоже, я вовремя свалила. Диана смешно растопыривает руки, но мордашка ее грустнеет. Да, с предками дело не задалось, иначе не скажешь. Не то чтобы наша семья совсем пропащая, — например, Диана придумала трехминутки нежности, когда кто-то один орал благим матом «трехминутка», а остальные (в идеале) бежали друг к другу и обнимались. Как мама Дианы и мой батя съехались? О, это отдельная песня, достойная современного трабаду… трубуду… а, неважно. Тем временем Диана вытаскивает из рюкзака-осьминожки «Полароид» и — Пшик! — делает снимок. Я щурюсь от вспышки, в морозный воздух вылезает квадрат фотобумаги. Диана трясёт им, пока на сером фоне не проступает физиономия под углом градусов в шестьдесят. Краснощекий мальчик с мятно-зелеными (формулировка мамы Дианы) глазами и бычьей (формулировка Дианы) шеей. Бу-э. — Хроника пикирующего бомбардировщика начата, — невесело заявляет Диана и передаёт мне «Полароид». Я осматриваю желто-чёрный, как шашечки такси, фотоаппарат и боязливо — вдруг что — касаюсь варежкой красной кнопки. Диана поправляет светло-ржавые пряди, которыми ветер укрывает ее лицо, и встаёт на цыпочки. Словно что-то рассматривает. Я оглядываюсь — над нами призрачным флагом колышется северное сияние. Какое-то давящее, тревожное чувство появляется в груди, и мой указательный палец рефлекторно вдавливает красную кнопку в корпус «Полароида». Вспышка! Каменный лабиринт полыхает белым, Диана падает, как подкошенная, и новый квадратик бумаги неторопливо выползает из фотоаппарата. Тени мечутся по снегу, рыжие волосы мечутся по снегу, Диана дергает ногами и руками — изображает, будто от съемки у нее кишки вывалились наружу. — Очень натуралистично, — с ноткой сарказма хвалю я. Холод пробирает меня волнами озноба, так что я подхожу к бочке, в круг резиновой вони и бронзового света. Лицо обдает горячим воздухом, пальцы отмерзают и покалывают. Минуты через две Диана успокаивается, садится в снегу по-турецки и зарывается в голову рюкзака-осьминога. — Ты че там копаешься, как енот? — спрашиваю я и варежкой поправляю шапку. — Ты знаешь. Диана вытаскивает что-то блестящее, демонстрирует мне и показывает на фотоаппарат. Живот скручивает. К несчастью, знаю. «Полароид» ныряет в пасть осьминога, фотография переходит в руку Диане. — Готов? — она отряхивается и подходит к бочке, снимает варежки. Черные глазища упорно высматривают что-то за моей спиной, в зеленовато-фиолетовом полумраке. Легкий укол страха холодит солнечное сплетение, но я киваю. Пламя отражается в игле для инсулинового шприца. Диана медлит секунду и резко протыкает кожу на мизинце. Я чувствую, как напрягаюсь, лицо Дианы и вовсе говорит без слов «блевать». Через секунду она собирается с силами и мажет кровью фотографию. Шприц будто гигантское, раскаленное жало переходит ко мне. Ох-х. Я неуверенно стаскиваю варежку, и пальцы мигом немеют на ледяном ветру. Живот скручивает от страха. Чересчур сильный удар воткнет иглу в кость. Слабый — не пробьет и кожи. И вообще я избегаю колюще-режущие предметы. — Чел, если боишься, ты всегда можешь бросить нашу говназию и стать… Пост-панк-прогрессив-металлистом! Там много ума не надо. Чтобы вы понимали, у Дианы под паркой спрятался пунцовый кардиган с «Фекальным вопросом». А дома электрогитара с логотипом «Фекального вопроса» (угадаете с трех раз, каким?) и плакаты всех его альбомов. Это не говоря о значках, которые пришпилены на рюкзак-осьминожку, на бок рогатой шапки и черт знает куда еще. Угу, а насчет «говназии»: во втором классе у меня выявили дисграфию. Нарушение письма. Не волнуйтесь, это не детский церебральный паралич и не синдром Дауна. У кучи знаменитых людей дисграфия, и она не мешает, если не нужно много писать. Ох, ну да, если ты не в общеобразовательной гимназии. При этой болезни люди… ммм, часто ошибаются. Кто-то пропускает слоги, кто-то путает закорючки или добавляет лишние. Кто-то, подобно мне, еще и строчит буквы в зеркальном отражении. Нет, вы не поняли. БУКВЫ — не слова. Я пишу «N» вместо «И», «R» вместо «Я» и так далее. Это выходит само собой, но эффект на окружающих производит шикарный — будто я не урок конспектирую, а вызываю полтергейст. Нет, вы, кажется, так и не поняли. Как бы объяснить… смотрел я летом киношку о мертвой девушке в полиэтилене, и меня до бессонницы напугали эпизоды кошмаров героя. Оказалось, когда записывались аудиодорожки, актеры читали слова задом наперед, а режиссер на монтаже включал реверс. Формально порядок букв возвращался в норму, но в речи персонажей появлялись обратные присвисты, звуки стягивались к неестественным паузам — казалось, зловещая бездна говорила со зрителем. Вот примерно так я пишу. Первые годы осознанной жизни я думал, что книги печатают исключительно на древнеегипетском, а вместо русского изучаем мы тот же древнеегипетский. Предки угробили тьму времени, денег и сил на борьбу с моей неграмотностью, на походы к логопедам, психологам, неврологам, на проверку рефлексов, сканирования и тесты. Репетиторы отказывались от денег, врачи заявляли, что у меня недоразвита часть мозга (я обычно представляю ее в виде аппендикса). Якобы, такое нарушение передается по наследству от отца к сыну или через поколение. Я понятия не имею, правда ли это. Знаю, что дед до смерти ни читал толком, ни писал, но пережил войну и сорок лет отработал на фабрике. Никто ему и слова не сказал. А мне… мне будто досталось родовое проклятие — учиться с недоразвитыми мозгами в гимназии. Школа — это ад. Сущий ад. Ты каждый день заявляешься в пыточную камеру и садишься на кол или, не знаю, залезаешь в железную деву. Встречали эту особу? Полая металлическая фигура, изнанку которой покрывают шипы. Человека закрывают там, и острия вонзаются в кожу. Представили? А теперь представьте, что он каждый день ходит в железную деву. Встаёт по будильнику, умывается, пьёт кофе. Прокручивает новостную ленту. Одевается, проверяет плиту, закрывает дверь. Снова открывает дверь, снова проверяет плиту. Закрывает дверь. Проверяет дверь. Трясётся с минуту в лифте, трясётся с полчасика на троллейбусе. Минует турникеты на проходной, отключает телефон и закрывается внутри железной девы. Часов восемь корчится от боли, истекает кровью, а под вечер радостно чешет домой, чтобы в следующий день все повторилось снова. Бедняге не дают за это зарплату, не благодарят — вообще никак не поощряют — но кошмар продолжается год за годом, ибо какой-то старый пердун сказал, что так, блин, надо. Ааааргх! Со временем, конечно, свыклось-стерпелось-срослось, но до сих пор учусь я не ахти. Читаю ме-едленно, пишу с ошибками. Барахтаюсь между двойкой и тройкой по русскому и, что называется, света белого не вижу. — Го-осподи, чел, даже отсюда заметно, как у тебя коленки трясутся. — Ниче у меня не трясется. Диана изображает «лунную походку» в каменном лабиринте, и ее тень то удлиняется, то укорачивается — пульсирует на снегу. Помните, я говорил о ритуалах погребения на холме? На какой-то экскурсии нам рассказывали, что живого человека тропинка между камнями всегда приводит обратно ко входу. Мертвеца же лабиринт затягивает, как водоворот, и больше не выпускает наружу. Меня рядом с этими булыжниками постоянно берет оторопь — будто чувствуется ледяное прикосновение времени?.. древности?.. тлена?.. Я зажмуриваюсь и шпарю иглой по одеревенелому от холода пальцу. — Вот сука! Мой возглас замерзает с дыханием в морозном воздухе. Глазам делается тесно в орбитах, кожа на спине выпускает мураши. На мизинце набухает темно-алая капля. — Чел, если ты еще раз выругаешься, я заклею скотчем уши и с тобой месяц разговаривать не буду, — недовольно бурчит Диана и вновь складывает руки на груди. Ходить задом наперед она не перестает. — Сорян. Хотя твоя мама вчера так сказала. — Ты хочешь быть похожим на мою маму? Голос у Дианы подрагивает, и я поспешно отвечаю «нет», хотя у Вероники Игоревны это «вот сука» вчера вышло так смачно, что второй день приплясывает на кончике языка.