— Че? — Да, говорю, вот почему она в пустынь приходила. — Кто? — Ты спишь, что ли? Рептилия твоя. Сперва я не понимаю, на кого намекает Валентин, и только секунд пять спустя мне в голову забредает Диана. В приступе лунатизма, в шапке-гандонке и с пачкой объявлений под мышкой. Объявлений о пропаже мамы? — Сын мой! — восклицает Валентин прежде, чем я возмущаюсь «рептилии», и стучится в среднюю кабинку, — ты, там, срешь, что ли? Сейчас начнётся учебная тревога. — Угу, — мычит Коваль. Звучит он будто из унитаза. — Долго еще? — Да че-то паровозик, — доносится рокот пердежа, — не едет. Под звуки этой высокоинтеллектуальной беседы я направляюсь к раковине и дергаю вентиль крана. Диане нужны друзья? Ой, да идите вы в баню! Диана УДАЛИЛА меня из «друзей». Диана добавила меня в черный список. Диана показала мне средний палец. Ладно, последний пункт вычеркиваем за мелочностью, но — но! — Диана ни словом не обмолвилась о своей маме, не попросила ни о помощи, ни вообще о чем-либо — хотя уже вовсю клеит объявления по столбам. Так почему я должен что-то делать? Потому что обещал Веронике Игоревне поговорить с Дианой? Потому что их семью преследует коллекторское агентство? Потому что друзей не бросают в беде? Ну, так мы уже не друзья с Дианой. Кончено. Кончено! Волосы у меня встают дыбом от понимания, насколько глубокая пропасть пролегла между нами. Чем больше я об этом думаю, тем больше чувствую леденящую жуть беды, которая затаилась рядом. Тем больше чувствую вину — потому что сердцем или душой, но я давно уже оставил Диану в прошлом. Предал ее внутри себя. Мои грязные руки зло дергают вентиль. Трубы хрипят, сипят, но струя не появляется. Ну, конечно. Святой отец умылся — так почему бы небесам не отключить воду? Я вытираю ладони о штаны, достаю телефон и, чувствуя беспокойство, дрожь, выстукиваю по экранчику номер Дианы. Ответь. Открой рот и ответь, рыжая. Гудит нота ля в динамике, обрывается. Звучит снова. Я замираю от напряжения. В кабинке Коваля раздается очередная канонада, и что-то тяжелое, непотопляемое плюхает в воду. Я морщусь, инстинктивно прикрываю нос. Валентин аплодирует, Коваль бурчит «иди в жопу», и тут в динамике щёлкает. Правое ухо наполняет шорох ветра. — Д-диана? Молчание. — Это я! Я только узнал… — Иди на хер, — доносится чистый и холодный голос. Поначалу он звучит приятным контрапунктом к шумам туалета, но затем активная часть разума включается в процесс и идентифицирует обертона Дианы. Звук ветра пропадает. Мой взгляд опускается на экран, где мигает темно-серым «вызов завершен». Мм-да. К своей чести, я принимаю сброс с английским спокойствием. «Ну, она заговорила, — соглашается внутренний голос, — и на том спасибо. Все-таки Диане тяжело. У Дианы сложная ситуация. Ей нужны друзья, как бы она ни вела себя». В голове все звучит разумно, логично, но потом в три отрывистых мяучит сигнал тревоги, и что-то горькое, кипящее выплескивается в солнечное сплетение. Я до боли вдавливаю палец в экран и перезваниваю Диане. Доносятся мерные гудки и соединяются в голове с завыванием репродуктора, с антилопим топотом из коридора, с приглушенным ржачем и выкриками учителей, которые тщетно пытаются не превратить учения в бедлам. Диана не берет трубку. * * * К дому Вероники Игоревны подкрадывается вечер и жидким золотом стекает на ледовый припай у берегов. Ветер мчит перламутровые облака к горизонту: наливает их сизым, клубит, сердит и пускает им закатную кровь. Моя красноватая тень накрывает крыльцо, которое замело снегом и дырявыми мумиями прошлогодней листвы. Рука трижды падает на дверь, и в воздухе разносится гулкий стук. — Диана, блин! Поднимается ветер и разбрасывает мусор. Ручка лязгает под рукой, но уже градусе на десятом поворота упирается в невидимую преграду. Разумеется, закрыто. Замки вообще придумали, чтобы эмм… закрывать. Даже не знаю, что еще сказать по этому поводу. — Ну чего там, сын мой? — спрашивает Валентин и брезгливо смотрит на дверь. Посреди неё темнеет выбоина от топора. Я шумно втягиваю носом воздух, и с глубины сознания всплывает прозвище, которым Диана давным-давно одарила Валентина. «Рыба-прилипала». Честно говоря, оно до смешного ему подходит. Вот сейчас: я не хотел, чтобы «Три Ко» шли со мной, но Валентин все-таки увязался, и, конечно, Гордейки-Коваленки увязались следом. Это как идти с корзиной мартовских котов. Да, понятно, что Валентин хочет помочь; понятно, что он добрый, хороший парень, который искренне переживает за друзей, но неужели так сложно оставить человека в покое? Хоть иногда. Хотя бы на тридцать минут. — Ну чего? — повторяет Валентин. — Закрыто, — отвечаю я, старательно пряча раздражение в горле — где-то у самых связок. Мое лицо куда меньше поддается контролю: предательски напрягается и ожесточается. К счастью, Валентин смотрит в сторону моря. Я осознаю, что еще держу ручку и медленно отпускаю. Она с пружинистым металлическим щелчком поднимается в исходное положение. — Гы, — радуется Коваль — Зырь. Когда я схожу с крыльца и заглядываю в окно, по шее и затылку пробегает морозец: сквозь зубчатую дыру грустно смотрит пустая комната. Ковры свернуты, мебель накрыта белыми простынями, и по углам, подобно сиротам, жмутся друг к другу картонные коробки. На полу валяется мшистый булыжник с комьями земли, на раме белеет очередное «Верни долг». Диану напугали до той степени, что она собралась и покинула дом? Куда? Мне представляется Диана, уходящая по меловой дороге. Уходящая в тлен, в пустоту, в распад — без надежды вернуться. В разбитом стекле отражается бледная сценка: ветер хлопает полами куртки несуразного, с бычьей шеей парня, зарывается в его «нацистскую» прическу. На плече у парня дремлет зубастый рюкзак, в рюкзаке мертвым грузом лежат ключи Вероники Игоревны. Достать бы их, войти. Но как? В присутствии чертовых «Трех Ко»? Я провожу рукой по лицу, по голове — словно этим движением сниму наваждение. Увы, дыра в окне не исчезает, и мои пальцы бессильно вспахивают собственные волосы. — Лесь, — просит Валентин. По тону ее имя звучит как «стоп», «хватит». Я оглядываюсь и вижу, что Олеся отошла к дороге и снимает нас на сотовый. — Такой дом фотогеничный, — возражает она. — Лавкрафтовский. — Мистический, — вторит Коваль. В другую минуту я бы разозлился на них, подобрал бы пару крепких выражений, но сейчас внутри пусто. Словно бы все эмоции упаковали в картонные коробки, заклеили скотчем и прикрыли белыми, хрустящими от крахмала простынями.