В местечках, подобных Волчанке, слухи распространяются если не со скоростью света, то уж со скоростью звука наверняка. Поэтому, явившись в этот день на работу, Николай Гаврилович Субботин был уже более или менее в курсе событий раннего утра. Причем сказать, кто поведал ему об этих событиях, когда и в какой именно форме, он не смог бы даже под пыткой — казалось, новости были просто растворены в свежем утреннем воздухе, и первый же вдох, сделанный на крыльце своего коттеджа перед тем, как спуститься и сесть в машину, снабдил его информацией — увы, неполной, отрывочной и явно искаженной. Доклад дежурного на входе в здание поселковой администрации не много прояснил. На рассвете кто-то неизвестный забрался в амбулаторию и напугал медсестру. Никто не пострадал, из амбулатории ничего не пропало; по версии милиции, это мог быть какой-нибудь наркоман, забравшийся в медицинское учреждение в надежде стащить упаковку-другую морфия или иного наркосодержащего препарата. Люди капитана Басаргина уже работают с двумя волчанцами, про которых известно, что они хоть раз в жизни, да попробовали наркотик, но результатов пока нет. В семь часов пятнадцать минут утра в своем доме (улица Лесная, пять) обнаружен мертвым сержант милиции Елкин. По словам капитана Басаргина, который осматривал место происшествия, налицо самоубийство. Елкин с вечера отправился на рыбалку, а под утро вернулся без рыбы и с открытым переломом правой голени. Поднятый с постели врач прямо на дому вправил перелом и наложил сержанту гипс, рассчитывая утром поместить его в стационар. Но вместо того чтобы дождаться утра и отправиться в стационар, сержант подбил глаз жене, накричал на дочь, в результате чего те ушли из дома на час раньше обычного, а затем, приняв на грудь приблизительно шестьсот граммов самогона собственного приготовления, по неизвестной причине выстрелил себе в висок из табельного пистолета Макарова. По данному факту проводится расследование; больше никаких чрезвычайных происшествий за ночь не произошло. Доклад окончен. — Черт их знает, что они в эту самогонку кладут! — проворчал Николай Гаврилович и, кивнув недоуменно пожимающему плечами дежурному, от которого тоже ощутимо припахивало спиртным, проследовал в свой кабинет. Сообщение о попытке ограбления амбулатории оставило его, в общем, вполне равнодушным, не вызвав ничего, кроме легкого раздражения: бред какой-то, заняться людям нечем. Зато сержант Елкин — это был совсем другой коленкор, и, шагая по вытертой ковровой дорожке, Субботин подумал, что надо бы серьезно поговорить с Басаргиным. Что-то он совсем распоясался, много начал себе позволять, как будто, черт его возьми, не существует других мер воздействия! Он распахнул дверь своей приемной и с чувством не слишком приятного удивления обнаружил, что начальник милиции — вот он, тут как тут. Легок на помине! Басаргин лениво, будто через силу, поднялся навстречу Николаю Гавриловичу с одного из стоящих вдоль стены стульев; Алевтина Матвеевна тоже поднялась, оторвавшись от компьютера. Субботин поздоровался с обоими как обычно, хотя у него сложилось впечатление, что во время его отсутствия здесь, в приемной, что-то произошло. Басаргин, всегда немножко угрюмый, сегодня глядел на секретаршу просто-таки волком, а та старательно делала вид, будто, кроме нее и мэра, в приемной вообще никого нет. Получалось это у нее, надо сказать, отменно — можно было и впрямь подумать, что она не видит капитана в упор, словно тот сделан из оконного стекла повышенной прозрачности. — Я думал, ты расследование проводишь, — не преминул упрекнуть племянника Николай Гаврилович, — а ты, оказывается, у начальства в приемной штаны просиживаешь! Басаргин в ответ лишь раздраженно дернул левым усом — точь-в-точь как большой рассерженный кот. Это тоже было не совсем обычно: дела делами, родство родством, но, когда мэр шутил, даже угрюмый Семен Басаргин, как правило, считал своим долгом хотя бы улыбнуться. Не давая зародившейся тревоге пустить корни в душе и отравить весь день, Николай Гаврилович забрал у секретарши почту и уже успевшие накопиться за вторую половину вчерашнего дня бумаги на подпись (черт их знает, откуда они вечно берутся, эти бумаги; поселок-то, извините, с гулькин хрен, а делопроизводство как в мегаполисе!), после чего распахнул дверь своего кабинета и кивнул Басаргину: заходи. Несмотря на явные непорядки, творившиеся этим утром в его хозяйстве, Семен еще не до конца потерял голову и не стал соваться в кабинет раньше начальства, а, отступив на полшага, замер: «Только после вас». Сделано это было явно через силу и так демонстративно, что Субботину на мгновение захотелось забыть и о благоразумии, и о своем высоком положении, которое, как известно, ко многому обязывает, — словом, обо всем на свете — и прямо тут, на пороге кабинета, на глазах у Матвеевны, закатить Басаргину хорошую оплеуху, чтобы не забывал, с кем, черт возьми, имеет дело. Разумеется, он сдержался. Гордо прошествовав мимо капитана прямо к своему столу, он по-хозяйски утвердился в глубоком кожаном кресле, после чего открыл папку с бумагами, нацепил на нос очки и сделал вид, что читает. — Ну, — сказал он, убедившись, что капитан закрыл дверь и присел за столом для совещаний, — рассказывай. Что это за бардак у нас сегодня с утра творится? Сроду не слыхал, чтобы у нас, в Волчанке, кто-то стрелялся. Да еще милиционер! И насчет амбулатории тоже, знаешь ли, непонятно. Все, что там есть ценного, можно в карманах унести, и ни одна собака не помешает. Ну, чего молчишь? Давай выкладывай! Он поднял глаза и вздрогнул. Басаргин сидел напротив, за столом для заседаний, и смотрел на него в упор таким взглядом, что Николаю Гавриловичу стало действительно не по себе. Похоже, Семен, который сроду ничего не боялся, в данный момент был до смерти напуган. Басаргин, как ему и было велено, начал выкладывать, и с первых же его слов Субботин понял, что не ошибся: усатый подонок, этот недотыкомка в капитанских погонах, завалил и изгадил все, что можно было завалить и изгадить, и теперь понятия не имел, что ему делать и как быть дальше. Ужаснее всего была полная неожиданность: вроде все шло по плану, все складывалось именно так, как было задумано, и вдруг, когда Николай Гаврилович уже расслабился и мысленно праздновал очередную победу над внешним миром, который то и дело норовил вторгнуться в сферу его интересов и нарушить мирное течение жизни, — вот тут-то, когда, казалось бы, это самое течение было благополучно восстановлено, все и начало рушиться. То, что годами двигалось в нужном, раз и навсегда заданном направлении, вдруг встало на дыбы и повернуло вспять. И ничего невозможно было понять, тем более что говорил Басаргин не от себя, не о том, что видел и пережил лично, а со слов этого своего мордатого водителя, который перед смертью успел, судя по всему, сто раз навалить полные штаны и ничего не соображал от ужаса. — Да чтоб вас черти взяли! — выкрикнул Николай Гаврилович, когда Басаргин договорил до конца и умолк, угрюмо дымя папиросой. — Ничего нельзя поручить, ничего нельзя доверить! Какой-то вонючий шоферюга. — Он такой же шоферюга, как я — Иосиф Кобзон, — мрачно огрызнулся Басаргин. — Эх, дядя Коля, говорил я тебе. Чует мое сердце, без Сохатого тут не обошлось. Его это след, из-за него этот хмырь в темных стеклах по нашу душу явился! — А ты и лапки кверху, — констатировал Субботин. — Говорил он. Я тебе тоже, между прочим, много чего говорил. И насчет этого их шофера, кстати, тебе было ясно сказано: убери, чтоб не смердел. А ты? Телефона он испугался. Тьфу! Ладно, что сделано, того не воротишь. Поднимай своих ментов, берите охотников, собак берите, и чтоб к концу дня его и духу не осталось! Что хочешь на него повесь, но чтоб он у тебя к вечеру был убит при попытке к бегству! Машины у него нет, так что далеко он уйти не мог. Действуй, Семен, действуй! Ну, чего расселся? — Я вот думаю, — проигнорировав прямой приказ начальства, рассудительно произнес Басаргин, — как он, сука, про Елкина пронюхал? — Ты на что намекаешь? — насторожился Субботин, уловив в голосе капитана знакомую интонацию. — Я-то? Я, дядя Коля, не намекаю, я прямо говорю: Матвеевна твоя рядом с Елкиным живет, он в пятом доме, а она — в седьмом. И, если разобраться, любить тебя ей не за что. Субботин покосился на дверь. Она, как всегда, была плотно закрыта. — Ты это брось, — проворчал он. — Чего ты к ней все время цепляешься? Она одна троих таких, как ты, стоит. — Вот про это самое я и говорю, — упрямо произнес Басаргин. — Ума палата, а ведет себя как дура набитая. Ничего не видит, ничего не замечает, пирожки тебе носит, как родному. — Ладно, — угрюмо и недовольно буркнул Субботин, — с этим мы еще успеем разобраться. Куда она денется? За столько лет никуда не делась, так уж денек-то, поди, потерпит. Займись этим водилой, Семен. Он сейчас наша головная боль, а не Матвеевна. — Водила никуда не денется, — пообещал Басаргин. — Только это, дядя Коля, еще не все. — Опять не все?! — Николай Гаврилович немного помедлил, а потом все-таки не выдержал и что было сил хватил обоими кулаками по столу. — Да ты что, в могилу меня решил сегодня свести?! Ну, давай, действуй! Выкладывай, что ты еще для меня приготовил! Басаргин выложил, и, выслушав его, Субботин почувствовал, что был не так уж далек от истины, помянув могилу: сердце у него впервые в жизни дало сбой и вроде бы даже остановилось на секундочку, а когда снова пошло, застучало неровно, будто через силу, и каждый удар отдавался ноющей болью в груди. В принципе, этого можно было ожидать, и само по себе данное событие взволновало бы его гораздо меньше. Но оно произошло не вчера и не завтра, а вот именно сейчас, будто кто-то решил покончить с Николаем Гавриловичем Субботиным раз и навсегда, тщательно все спланировал и выбрал для осуществления своих планов самый что ни на есть подходящий момент. Речь шла о Макаре Ежове, который около часа назад был замечен на своем джипе марки «опель» на заброшенной дороге, что вела в сторону Волчанской пустыни. Даже прождав еще сто лет, Макар не сумел бы выбрать для этой вылазки, которую явно давно планировал, более подходящего времени. В данный момент монастырь никем не охранялся. Сохатый навсегда остался в Москве (вот уж, воистину, проклятый город, дьявольский вертеп!); Выжлов до сих пор, наверное, лежал мертвый у входа в пещеру; привлеченный Басаргиным вместо Сохатого сержант тоже приказал долго жить, а сам начальник милиции сидел тут, в кабинете, и смотрел на Николая Гавриловича перепуганными, преданными собачьими глазами, как будто ждал, что дядя Коля вот сейчас, не вставая из-за стола, решит все проблемы одним взмахом руки. — Что ж ты, орясина безмозглая, до сих пор молчишь? — с тоской спросил Субботин. — Ты с ними со всеми заодно, что ли? — Да не молчу я, — вздохнув, тоже с тоской в голосе отозвался капитан. — А просто. Ну куда он денется за час? Это ведь не то место, из которого можно вот так запросто уйти. Он же, сволочь жадная, обязательно погрузкой займется. А как начнет — не остановится, покуда его драндулет брюхом на землю не сядет. — Да, это на него похоже, — механически, почти не соображая, что говорит, откликнулся Николай Гаврилович. При мысли о Выжлове, валяющемся, как последняя падаль, в лесу на земле, сердце опять тягуче заныло, и откуда-то из глубины души отозвалась другая боль — по Сохатому, который, хоть и не вышел умом и не получил образования, все-таки был у него любимчиком. — Да-да-да. Выходит, надо все бросать и идти туда самому. Вам, безруким, ничего нельзя доверить. Только ты, дружок, со мной пойдешь, понял? Менты твои тупоголовые пускай москвича ловят, а мы займемся Макаром. Все-таки дождался он своего часа! Все-таки нашел, понимаешь, неприятности на свою голову. Ну, значит, так тому и быть. Порывшись в карманах своего потрепанного костюма, Николай Гаврилович нашел ключ, отпер нижний ящик стола, рывком его выдвинул и достал оттуда пистолет — древний маузер, родной брат того, которым пользовался в московском ювелирном салоне покойный Сохатый, в громоздкой и обшарпанной деревянной кобуре. Кобура была обмотана ремнем, чтоб носить ее через плечо; продумывая свои дальнейшие действия, Николай Гаврилович рассеянно размотал ремень и уже потянул его через голову, но тут Басаргин деликатно кашлянул в кулак. Спохватившись, Субботин снова обмотал ремень вокруг кобуры, расстегнул свой потрепанный портфель и сунул пистолет туда: секретарше, да и всем прочим, вовсе незачем было знать, что их мэр отправился воевать, как до него, бывало, ходили и отец его, и дед, и прадед. Все они возвращались с победой, и Николай Гаврилович, хоть убей, не видел причины, по которой сегодня должно было получиться как-то по-другому. У каждого рода, как и у каждого отдельного человека, своя судьба. И если ты крепок корнями, если осознаешь свою связь с предками, с судьбой своего рода, если четко знаешь, в чем твое предназначение, и твердо ему следуешь, никакая сила не своротит тебя с земли. А корни у Николая Гавриловича Субботина были такие, что пытаться выдернуть их из этой земли значило бы перевернуть вверх тормашками всю округу — так примерно, как это бывает, когда ураган выворачивает с корнем большое, крепкое дерево. В приемной он столкнулся с Алевтиной Матвеевной, которая как раз готовилась внести в кабинет поднос с чаем и неизменными своими пирожками. — Некогда, некогда, Матвеевна! — замахал рукой Николай Гаврилович. — Ты вот что. Меня, наверное, до самого вечера не будет. Так если из области станут звонить или еще чего, ты уж сочини что-нибудь, договорились? — Конечно, Николай Гаврилович, — своим ровным, хорошо поставленным голосом согласилась секретарша. — Вы хотя бы пирожки возьмите, нельзя же целый день голодным ходить! Субботину в данный момент было не до пирожков. Он хотел было отмахнуться, но ему вспомнились высказанные Басаргиным подозрения в адрес Алевтины Матвеевны, и он подумал, что с такой головой, как у нее, с этим ее, пропади оно пропадом, философским образованием додуматься она может до чего угодно. За те годы, что просидела тут, в приемной, информации о Волчанке и ее обитателях она наверняка накопила столько, что лишь привычка видеть в Николае Гавриловиче своего благодетеля до сих пор убаюкивала ее опасно острый ум. А если разбудить его неосторожным, не вписывающимся в рамки обычного поведения поступком, из этого черт знает что может получиться! Пока он все это обдумывал, пирожки, будто по волшебству, уже оказались упакованными по всем правилам — каждый завернут в белую бумажную салфеточку и только затем помещен в полиэтиленовый пакет. Субботин схватил этот пакет, торопливо кивнул в знак благодарности и почти выбежал из приемной, на ходу засовывая пакет в портфель, прямо поверх лежащего там пистолета. Когда за окном злобно взревел, а потом ровно заворчал, удаляясь, милицейский «уазик», Алевтина Матвеевна вынула из-под стола сумку и стала неторопливо, деловито, с привычной аккуратностью собирать в нее свои личные вещи — фотографию покойного мужа в рамочке под стеклом, небольшую иконку Божьей Матери, чашку, из которой пила чай и кофе, пудреницу и, наконец, фонендоскоп, верой и правдой служивший ей с первого дня работы личным секретарем Николая Гавриловича Субботина. Данный медицинский прибор все эти годы обеспечивал ей прекрасную слышимость даже при плотно закрытых дверях. Глава 21 Остановив машину, Ежов огляделся. Кажется, место было то самое. Слева от дороги полого поднимался кверху бледно-серый язык каменной осыпи, а справа в кустах виднелся старый, уже ощетинившийся молодыми побегами какой-то ползучей растительности, огромный сосновый выворотень. Макар Степанович достал из-за пазухи полученное сегодня утром послание и еще раз все проверил. Ну да, так и есть: слева осыпь, справа выворотень, а дальше, как говорится, на Бога надейся, но и сам не плошай. Он заглушил двигатель, рывком затянул ручной тормоз и, поскольку дорога в этом месте довольно круто шла на подъем, для верности воткнул первую передачу: машина, как ни крути, была уже старовата, чтобы безоглядно полагаться на ручник. Покатится, сойдет с дороги, ссыплется под откос — чем ты ее оттуда выковыряешь в здешней глуши? Да и выковыривать, пожалуй, будет нечего — так, груда ни на что не годного металлолома. Ежов небрежно затолкал письмо во внутренний карман дорогой охотничьей куртки и начал собираться. Он взял с собой автоматический карабин, пистолет Макарова, естественно нигде, никем и никогда не зарегистрированный, мощный ручной фонарь на шести больших цилиндрических батарейках и рюкзак, в котором лежали только фляга с водой да сверток с бутербродами. Перед тем как выйти из машины и отправиться навстречу неизвестности, он закурил и еще раз все как следует обдумал. То, что он сейчас затевал, здорово напоминало самую обыкновенную авантюру. Но, если припомнить, вся его жизнь до переезда в Волчанку представляла собой цепь отчаянных авантюр, из которых вот эта, последняя, обещала стать самой удачной. По крайней мере, куш ожидался более чем солидный. А если не повезет. Что ж, здесь, в Волчанке, после ссоры с Субботиным ему все равно ничего не светит — ныне, и присно, и вовеки веков, аминь. Зато, если автор письма не врет, любимого «дядю Колю» можно будет смело списать со счетов. Набить рыжьем и камешками хотя бы один рюкзак, вывезти добычу из этого гиблого места, а там. Дальше все будет просто. С такими деньгами он наймет хоть целую армию, с помощью которой будет легко объяснить дяде Коле, что с родственниками надо делиться, пока они не решили забрать все. Основные сомнения вызывало происхождение письма, обнаруженного им рано утром на крыльце своего коттеджа. Письмо, естественно, было анонимным, но автор проявлял такую осведомленность, что в голову поневоле приходила мысль о провокации. Однако утренний переполох в амбулатории и самоубийство водителя милицейского драндулета, казалось, подтверждали то, что было написано в письме. Самоубийство. Ха! Да этот жирный мордоворот вряд ли был в состоянии хотя бы выговорить такое длинное слово! А уж мысль о том, чтобы выстрелить себе в висок, наверняка никогда не пришла бы в его тупую ментовскую башку. Нет, в Волчанке явно что-то происходило, и объяснение, которое давал происходящему автор анонимки, выглядело наиболее разумным, а главное, приятным: казавшийся несокрушимым «дядя Коля» наконец-то дал слабину, потерял почву под ногами и закачался, готовясь рухнуть. Неважно, кто ему в этом помог; важно, что Макар Ежов не станет этому падению мешать и, уж будьте уверены, постарается не упустить своего. Он вышел из машины, по привычке запер дверцу, забросил на плечи рюкзак и, держа карабин наперевес, начал подниматься по каменной осыпи. Вскоре он увидел на камнях пятна засохшей крови, и это убедило его, что автор письма не лгал: минувшей ночью здесь действительно произошло что-то крайне любопытное. Кровавый след привел Ежова на гребень холма, откуда он без труда увидел внизу, на огражденной с трех сторон огромными валунами прогалине, черно-белое пятно свежего, еще не пережившего ни одного дождя кострища, возле которого на земле лежала какая-то косматая туша. В стороне что-то поблескивало; приглядевшись, Макар Степанович различил знаменитую выжловскую двустволку с отломанным прикладом и понял, что находится на правильном пути. Над трупом «оборотня» он остановился. По залитому запекшейся кровью, вздувшемуся, с выбитыми передними зубами лицу ползали мухи; серебристый мех, как живой, шевелился, тревожимый и раздвигаемый полчищами деловитых рыжих муравьев. — Вот оно, значит, как, — задумчиво пробормотал Макар Степанович, глядя в мертвое лицо наряженного в маскарадный костюм директора школы. — Вот это, значит, кто. С-сука! Коротко размахнувшись, он ударил мертвеца в ребра носком дорогого заграничного ботинка на толстой рубчатой подошве. В воздух с жужжанием взвилось облако потревоженных ударом мух; ощущение было такое, словно он пнул обернутое звериной шкурой дубовое бревно. — Р-р-р-р-р!!! Я оборотень! — скорчив страшную рожу, сказал мертвецу Макар Степанович и плюнул, целясь в залепленный черной лепешкой запекшейся крови широко открытый глаз. Плевок шлепнулся в остывшую золу на краю кострища. Равнодушно перешагнув через тело, Ежов зашагал туда, где сквозь густую заросль можжевеловых кустов едва виднелась узкая черная расселина, служившая, если верить автору письма, входом в легендарную пещеру Али-Бабы. * * * Часы показывали уже начало одиннадцатого, когда Николай Гаврилович Субботин, немного отдышавшись на гребне холма, начал спускаться в котловину, на дне которой виднелись поросшие лесом развалины Волчанской обители. За те годы, что он тут не был, в монастыре и вокруг него мало что изменилось. Разве что деревья поднялись повыше да подлесок сделался гуще — вон, главные ворота совсем затянуло, скоро сквозь них и не продерешься. Мох, то седой, то изумрудно-зеленый, приятно пружинил под ногами; над головой, в кронах старых деревьев, пересвистывались лесные пичуги. Маузер в деревянной кобуре в такт шагам похлопывал его по бедру — старый, проверенный товарищ, не раз выручавший в прежние лихие времена. Поверх цивильного пиджака с несвежей белой сорочкой и старомодным галстуком эта смертоубойная пушка смотрелась довольно нелепо, но Николая Гавриловича это нисколько не беспокоило — тут не было никого, кто был бы шокирован, увидев волчанского мэра в таком непривычном виде. Из левого кармана пиджака торчал, оттопыривая полу, пакет с пирожками Алевтины Матвеевны: брать с собой портфель Субботин, естественно, не стал, а пирожки прихватил на тот случай, если тут, в лесу, его застигнет приступ голода. А что? Воздух свежий, да и подождать, наверное, придется, покуда Басаргин не выгонит эту крысу из норы. В монастыре царило прежнее запустение. Можно было подумать, что тут уже лет сто не ступала человеческая нога; в это хотелось верить, но это, конечно, было не так, совсем не так. Николай Гаврилович на всякий случай передвинул кобуру на живот, откинул деревянную крышку и положил ладонь на округлую рубчатую рукоятку пистолета. Он поднялся по широким, присыпанным лесным мусором, затянутым покрывалом мха ступеням и вступил под дырявые своды монастырского храма. Тут тоже все было как раньше — и десять, и двадцать лет назад, — разве что признаки постепенного разрушения стали более заметными. На алтаре, прямо под проломом в крыше, поднялась молодая, хилая березка, и даже трава какая-то вокруг выросла — знакомая травка, местная, в молодости Николай Гаврилович даже помнил, как она называется. Теперь-то, конечно, забыл, как и многое другое, а раньше помнил. Не та ли это трава, которой Сохатый Степку Прохорова столько лет подряд притравливал? Да нет, кажись, не она, у той листья вроде покруглее. Он спустился в усыпальницу и включил электрический фонарик. Слабый луч света скользнул по каменным параллелепипедам гробниц и уперся в черный провал открытого лаза. Что ж, так тому и быть! Никто сюда насильно никого не гнал, никто сюда никого не приглашал. Сами пришли, наплевав на многочисленные предупреждения, вот пускай на себя и пеняют. Кто к нам с мечом придет, от меча и погибнет. Фильм такой был, «Александр Невский» — смотрели? Оно и видно, что нет. А если смотрели, так, наверное, успели забыть. Вынув носовой платок, Субботин смахнул многолетнюю пыль с надгробной плиты Акима Демидова и уселся на могиле, погасив фонарик. Дело ему предстояло пустяковое: подождать, пока Басаргин, зайдя с черного хода, выгонит эту сволочь из пещеры прямо сюда, на него, а потом ослепить гада фонариком и, покуда он будет стоять по грудь в яме, моргая, как филин, нашпиговать его, подонка, свинцом, чтоб другим неповадно было. С этим делом справился бы любой горожанин, не говоря уж о Николае Гавриловиче, молодость которого была бурной и прошла как раз в этих местах. И, надо добавить, в компании как раз вот этого пистолета. Что с того, что он старый и громоздкий? Зато надежный и бьет отлично, а патронов к нему, слава богу, завались — предкам спасибо, позаботились. Как чуяли, понимаешь, что придут, настанут времена, когда с оружием в стране станет туго. В тишине и темноте старого склепа времени как будто не существовало вовсе. Можно было, конечно, снова включить фонарик и, посмотрев на часы, узнать, как долго он тут сидит. Но Николай Гаврилович не стал этого делать. Отблески электрического света мог заметить снизу Макар Ежов, которого он тут караулил, да и к чему оно здесь, время? Наше от нас все равно не уйдет.