Сиверов сидел по-турецки, подвернув под себя перекрещенные ноги, и прыгать ему пришлось именно из этой неудобной позы — увы, не к ружью, а совсем в другую сторону, подальше от этого подозрительного шороха. В то же мгновение что-то тяжелое с гулким звуком ударило в то место, где он только что сидел, — ударило так, что вздрогнула земля и в воздух взлетели вырванные клочья мха. Лежа на боку, Глеб увидел еще одну косматую, сгорбленную тень, которая качалась в неестественной позе, пытаясь восстановить равновесие, потерянное из-за того, что молодецкий удар завершился совсем не там, где должен был. Сиверов ударил ногой, целясь в солнечное сплетение и вложив в этот удар все, что мог. Попал он, к сожалению, в ребра, но тварь — Глеб заметил, что мех у нее не серебристый, как у его давнего знакомца, а темно-бурый, почти черный, — коротко вякнув, отлетела в сторону и с треском завалилась в кусты. У костра, присыпанная вывороченной землей и клочьями мха, осталась лежать тяжеленная кувалда, к головке которой были намертво приварены четыре загнутых наподобие когтей, остро заточенных обрезка стальной арматуры. — Ах вы затейники! — с чувством повторил Глеб, и тут на него насел седой зверь с дырой в переносице — тот самый, которого покойный Степан Прохоров уважительно называл Пал Иванычем. У этого кувалды не было, да она ему и не требовалась — хватка у него оказалась железная, реакция отменная, а сила — просто неимоверная. Поначалу Глебу со всеми его отточенными навыками и секретными умениями пришлось довольно туго, но, чудом вывернувшись из пары захватов и угостив противника парой ударов, он обнаружил-таки у этой твари слабое место. Таковым являлось слабое периферийное зрение и неповоротливая, будто сведенная артритом шея — чтобы посмотреть в сторону, зверюге приходилось разворачиваться всем корпусом, и это давало более легкому и подвижному Сиверову некоторые преимущества. Только он начал этими преимуществами пользоваться, как вторая тварь — надо полагать, Демидов-младший, Аким Палыч, — отдохнув в кустах и, судя по треску, переломав их все, вернулась к костру и приняла посильное участие в увеселении. К счастью, этой зверюге было далеко до своего папаши — была она еще неповоротливее и при этом заметно слабее, а главное, не мыслила себе драку без своей чертовой кувалды. Поэтому, поднырнув под мощный и резкий боковой удар «Пал Иваныча» и уйдя из поля его зрения, Глеб без особых проблем отправил как раз наклонившегося, чтобы поднять эту самую кувалду, «Акима» головой прямо в костер. На прогалине сразу стало темнее, а спустя мгновение отчетливо запахло паленой шерстью. Пока контуженный черно-бурый «Аким» на карачках, задним ходом выбирался из костра, а потом бил себя лапами по морде и возил косматой башкой по земле, стараясь сбить забавлявшееся с его шерстью пламя, Глеб сосредоточился на «Пал Иваныче». Он очень быстро понял, что его противники не привыкли иметь дело с жертвами, которые оказывают им достойное упоминания сопротивление. Похоже, обычно нападения начинались и кончались по одному сценарию: один изображает рассерженную гориллу, бьет себя кулаками в грудь и иными способами отвлекает на себя внимание, а в это время другой спокойно заходит с тыла и вышибает из намеченной жертвы мозги ударом своей когтистой кувалды. Впоследствии, если труп удается найти («Если его подбрасывают», — мысленно поправил себя Глеб, уходя от очередного захвата), размозженный череп и борозды от когтей на коже вселяют в свидетелей мистический ужас: такой удар не под силу даже матерому медведю, а значит, речь действительно идет о существе сверхъестественном. Но сейчас, когда этот коронный удар не достиг цели, а жертва, вместо того чтобы с паническим воем броситься куда глаза глядят или, упав на колени, просить пощады, устроила быстрые танцы у костра, «Демидовы», похоже, немного растерялись. Отступать они, конечно, не думали, но и нападение у них получалось не так чтобы очень — они просто не были готовы к такому повороту событий. Получив жестокий удар ногой в косматый пах, «Аким» согнулся в три погибели и присел, баюкая пострадавшее место. Краем глаза Глеб отыскал тусклый отблеск угасающего костра на вороненой стали пистолета, который в самом начале схватки довольно ловко выбил у него «Пал Иваныч». Собственная выдумка с серебряными пулями теперь казалась ему еще более никчемной, чем вначале: эти твари испытывали боль, как все живые существа, и управиться с ними можно было вполне обычными средствами. Правда, управляться со своими противниками так называемыми обычными средствами эти двое и сами умели недурно — едва ли не лучше, чем все, с кем до сих пор приходилось встречаться Глебу. Он потянулся за пистолетом, но «Пал Иваныч», с почти сверхъестественной быстротой метнувшись наперерез, ударил его громадным мосластым кулаком. Если бы этот удар угодил в челюсть, куда, несомненно, и был направлен, Глеб скорее всего просто вышел бы из игры, разделив печальную судьбу московских быков, которым не посчастливилось познакомиться с кулаком Сохатого. Но удар пришелся в ребра; в боку у Сиверова коротко хрустнуло, ноги оторвались от земли, и он, пролетев по воздуху никак не меньше двух метров, упал на землю, чувствительно ударившись боком и локтем обо что-то твердое, продолговатое. Он почувствовал, что временно лишился способности дышать. В данный момент это было неважно: ушиб диафрагмы — дело вполне обыкновенное. Гораздо важнее было понять, почему этот твердый предмет, на который он упал, кажется ему знакомым. Пальцы скользнули по шероховатому от серебряной насечки железу, коснулись гладкого холодного металла курков. «Пал Иваныч» шагнул к распростертому на земле, все еще пытающемуся втянуть в онемевшие легкие хотя бы глоток воздуха Глебу, занося для последнего удара громадную когтистую лапу, и замер, увидев поднявшиеся ему навстречу стволы старинного охотничьего ружья. Глеб выстрелил дуплетом — не нарочно, а просто потому, что не привык пользоваться древними курковыми двустволками да вдобавок был оглушен. Старое ружье, не утратившее, несмотря на возраст и несерьезный, чересчур роскошный вид, способности метать молнии, грянуло, как мортира, выбросив из стволов два длинных снопа пламени. В момент выстрела оборотень резко пригнулся, и два серебряных шарика, которые должны были превратить в кашу его грудную клетку, угодили прямиком в низкий, покатый лоб. В мерцающем свете костра Глеб отчетливо видел, как звериная голова твари взорвалась, будто была начинена тротилом. В облаке какой-то пыли и трухи во все стороны брызнули куски обросшего седой шерстью черепа; заостренное, как у хищника, ухо вместе со щекой откинулось вбок и повисло на плече. При этом не пролилось ни капли крови, и Сиверов уже не удивился, увидев, что тварь осталась стоять. Он вспомнил собственные размышления как раз по этому поводу; сейчас настало самое время застрелиться, вот только времени на то, чтобы зарядить ружье, уже не было. Он успел подняться на одно колено, прежде чем лишенное черепной коробки создание бросилось на него, как выходец из ночного кошмара. В этот момент к Глебу вернулось дыхание; он полной грудью втянул воняющий пороховым дымом, паленой шерстью и падалью воздух, не обращая внимания на боль в ребрах, а затем выбросил навстречу атакующему монстру бесполезное ружье таким движением, каким наносят удар штыком. Дымящиеся стволы вошли прямо в разинутую пасть, казавшуюся еще более жуткой оттого, что лица над ней, можно сказать, не осталось, и воткнулись во что-то твердое. Тварь напоролась на железо с такой силой, что Глеб с трудом удержал ружье, не столько услышав, сколько ощутив ладонями воспринятый и переданный двустволкой хруст ломающейся кости. Наполовину обезглавленный монстр издал мучительный, совершенно человеческий стон и отшатнулся, нелепо размахивая руками. Тогда Сиверов вскочил на ноги и четким, отработанным движением, как на занятиях по штыковому бою, справа налево, резко и очень сильно ударил прикладом двустволки по остаткам кошмарной звериной башки. Приклад отломился с сухим деревянным треском и повис на ремне, но разнесенная неудачным дуплетом голова отвалилась тоже и жутким, бесформенным, косматым комом улетела куда-то в темноту. На ее месте, в темном отверстии между высоко задранными бутафорскими плечами, показалось бледное пятно залитого струящейся из разбитого носа кровью человеческого лица, и Глеб, не давая противнику опомниться, с размаха, как осиновый кол, вогнал острый обломок ружейного приклада под это пятно — туда, где должно было находиться настоящее горло этого нелепого создания. — А-кххх, — сказала тварь. Из открывшегося рта — не звериного, а обычного, вполне человеческого — хлынула темная кровь, и Глебу пришлось посторониться, чтобы тяжелое, косматое, воняющее гниющей, плохо выделанной шкурой тело не упало на него. Отбросив сломанное ружье, Глеб повернулся ко второму затейнику. Тот уже был на ногах, но, наученный горьким опытом своего товарища, не спешил ринуться в бой. — Ну?! — с вызовом сказал ему Сиверов, делая шаг вперед. Черно-бурый затейник — Аким Павлович, так сказать, — попятился на шаг, потом еще на шаг и вдруг, повернувшись к Глебу спиной, опрометью бросился в кусты. Он моментально покинул пределы светового круга, бесследно растворившись во мраке. Надо отдать ему должное, ходить по лесу он умел даже в темноте — исчезновение его было почти беззвучным, и Сиверов лишь изредка слышал, как потрескивают, ломаясь под торопливой ногой, сухие ветки. «Стечкин» уже был у него в руках; Глеб ждал, ориентируясь по этим редким, чуть слышным звукам, и дождался: на гребне невысокой каменистой гряды шагах в тридцати от него на мгновение возник освещенный луной неясный, сгорбленный силуэт. Сиверов выстрелил. Темный силуэт замер на бегу, покачался, будто выбирая, в какую сторону упасть, но не упал, а, пригнувшись еще ниже, окончательно растворился в темноте. Пока он качался там, наверху, представляя собой отличную мишень, Глеб чуть было не всадил в него еще одну пулю, которая благополучно довершила бы начатое. Однако вовремя опомнился: в этом деле еще оставались вопросы, зато теперь у него появился человек, способный на них ответить. На всякий случай держа пистолет наготове, Сиверов поднялся туда, где минуту назад видел уцелевшего «оборотня». Он никуда не торопился, поскольку знал: теперь этот тип от него не уйдет. На серебристых от лунного света плоских камнях отчетливо темнело пятно крови. Цепочка темных капель пересекала каменную проплешину и исчезала в траве. Посмотрев в ту сторону, Глеб увидел внизу, совсем недалеко, светлую ленту грунтовой дороги. Там вдруг вспыхнули рубиновые габаритные огни, заворчал, неохотно заводясь, остывший двигатель, и машина — короткая, высокая, со знакомыми квадратными очертаниями, — дико газанув, сорвалась с места. Глеб улыбнулся и, на ходу убирая пистолет в кобуру, вернулся к костру. Он подбросил в огонь последнюю охапку хвороста и, присев над телом, которое все еще лежало ничком поверх разбросанных архивных папок, попытался нащупать на шее пульс. Кожа под его пальцами все еще была горячей и липкой от пота, но пульс отсутствовал. Тогда Сиверов ухватился за косматое плечо и перевернул тело. Подброшенный в костер хворост занялся с сухим треском, пламя взметнулось в ночное небо, осветив окровавленное лицо. Глеб удивленно присвистнул, разглядев вместо усатой разбойничьей физиономии капитана Басаргина мужественные, как у героев Джека Лондона, черты пропавшего без вести директора Волчанской общеобразовательной школы Сергея Ивановича Выжлова. Глава 20 В амбулатории Глеб наделал-таки шуму, и уходить оттуда ему пришлось через окно. Хуже всего было то, что визит оказался совершенно бесполезным: из пятерых маявшихся на застиранных казенных простынях больных ни один не имел «нужных» симптомов. Двое, помещенные в изолятор, лечились от чесотки — они на всю амбулаторию воняли серной мазью, но в остальном были целы и невредимы. Глеб видел их собственными глазами, но трогать руками поостерегся — у него хватало проблем и без чесотки. Один страдалец лежал под капельницей, отходя после мощного алкогольного отравления, еще один подцепил в лесу клеща и был госпитализирован с подозрением на энцефалит, и, наконец, последний, самый подозрительный из пятерых, имел гипсовую повязку — правда, не на ноге, как предполагал Глеб, а на левой руке, которую сломал, свалившись с сеновала. В принципе, под гипсовой повязкой могло скрываться что угодно, в том числе и огнестрельное ранение, но данному калеке было уже хорошо за шестьдесят, жизнь и самогон основательно над ним поработали, и на роль оборотня, бесшумно скользящего при луне сквозь густые заросли, он никоим образом не годился. Глеб забрался в амбулаторию перед рассветом, в час, когда людей одолевает самый крепкий сон, и успел не только потихоньку заглянуть в каждую палату, но и бегло просмотреть сложенные стопочкой на столе у дежурной сестры истории болезни. Сама сестра спала тут же, в круге света от настольной лампы, положив голову на открытую книгу. Глеб сжалился и выключил лампу. Древний тумблер при этом издал звонкий, отчетливый щелчок, медсестра вздрогнула и подняла сначала голову, а потом, заметив улепетывающего Сиверова, жуткий крик, всполошивший всю амбулаторию, а заодно и всю улицу. Теперь, слава богу, все уже стихло: собаки успокоились и замолчали, женщины в ночных рубашках и наброшенных на плечи платках убрались из окошек, а мужики, одетые в униформу, состоявшую из линялых, растянутых маек, мятых семейных трусов и растоптанных кирзовых сапог, докурив на крылечках свои папиросы и самокрутки и обменявшись с соседями мнениями по поводу раннего переполоха в «больничке», тоже отправились по домам. В амбулатории тоже стало тихо, хотя зажегшийся свет погас не во всех окнах. Сидя в кустах на противоположной стороне улицы, возле брошенного хозяевами, заколоченного дома, и опять позволяя комарам безнаказанно пить свою кровь, Глеб мучительно раздумывал, как ему быть дальше. Получалось, что он ошибся в своих расчетах: подстреленный им человек не стал обращаться к врачу. И как, спрашивается, его теперь найти? Тайное возвращение в Волчанку и ночной инцидент с оборотнями поставили его в здешних краях вне закона, и Глеб не мог открыто расхаживать по поселку и задавать вопросы. У него имелись кое-какие предположения, но он чувствовал, что проверить их в этой дыре, где каждый у всех на виду и связан с остальными узами круговой поруки, будет не так-то просто. В отдалении послышался шум движущейся машины, потом из-за угла, золотясь в лучах восходящего солнца, выкатилось облако пыли, а вслед за ним, дребезжа и подвывая движком, в поле зрения Глеба появился знакомый темно-синий «уазик». Похоже, в амбулатории восприняли визит Сиверова всерьез; бог знает что померещилось спросонья дежурной сестре, но два выскочивших с заднего сиденья «уазика» сержанта были в полной боевой амуниции — при бронежилетах, автоматах, резиновых дубинках и даже в касках. Затем передняя дверь с правой стороны машины тоже открылась, и оттуда, к изумлению Сиверова, легко и пружинисто выпрыгнул капитан Басаргин собственной персоной — живой, невредимый и, в отличие от самого Глеба, прекрасно выспавшийся. — Вот черт, — ошеломленно пробормотал Сиверов, глядя, как капитан, отдав какой-то приказ своим автоматчикам, легко и непринужденно взбегает по ступеням крыльца. Проклятый мент даже не прихрамывал, хотя ему сейчас полагалось лежать в кровати, материться сквозь зубы и сосать водку для внутренней дезинфекции и притупления болевых ощущений. Ничего подобного, однако, не было и в помине, и Глеб почувствовал, как его версия, до этого стройная и непротиворечивая, начинает угрожающе качаться, как готовый рассыпаться карточный домик. По этой версии, «оборотней» действительно было трое, и Глеб ни минуты не сомневался, что одним из них являлся Басаргин. Насчет Выжлова все было уже окончательно ясно, а третьим в этой компании, как не без оснований предполагал Сиверов, был погибший в Москве Сохатый. После его смерти, если следовать простой логике, Басаргину и Выжлову пришлось действовать вдвоем. Причем, когда стало ясно, что Краснопольский со своей экспедицией твердо намерен осмотреть и монастырь, и старую штольню, Сергею Ивановичу пришлось, инсценировав свою смерть, заступить на круглосуточное дежурство. Несомненно, это он убил Пермяка и Гошу Зарубина; Басаргин же в это время подстерег Глеба на дороге. Убрать подозрительного экспедиционного шофера ему не удалось — помог немудреный фокус со «спутниковым» телефоном, — зато алиби на момент смерти реставратора он себе обеспечил. И он же, надо полагать, позаботился о том, чтобы труп Гоши был своевременно обнаружен и в воспитательных целях выставлен на всеобщее обозрение. Исходя из всего этого, Сиверов не сомневался, что минувшей ночью подстрелил именно Басаргина, и был очень удивлен, узнав, что тот невредим и полон энергии. Глеб длинно зевнул, едва не проглотив при этом парочку комаров. У него болел поврежденный бок, он устал как собака, не выспался и вовсе не горел желанием выбивать признание из свеженького, здорового, отлично выспавшегося и уверенного в себе Басаргина. Но иного пути покончить с этим делом у него, кажется, не было. На дощатом тротуаре прямо напротив заросшего палисадника, в котором прятался Сиверов, остановилась какая-то женщина — пожилая, некрасивая, но с лицом отмеченным неизгладимой печатью врожденной интеллигентности, которая здесь, в Волчанке, смотрелась довольно странно. Глеб ни разу не видел секретаршу здешнего мэра Алевтину Матвеевну, но, судя по данному Краснопольским довольно точному описанию, это была именно она. Алевтина Матвеевна немного постояла, разглядывая замерший у крыльца амбулатории милицейский автомобиль и скучавшего на крыльце вооруженного до зубов сержанта, а потом расстегнула сумочку и принялась сосредоточенно в ней рыться. Не прерывая своего занятия, даже не повернув головы, тихо, но очень отчетливо она вдруг произнесла: — Вы напрасно сюда пришли. Он у себя дома. Глеб не стал изумленно вертеть головой по сторонам, отыскивая того, к кому она обращалась. Он и так знал, что здесь никого нет, кроме него самого; следовательно, слова этой почтенной дамы были обращены именно к нему. — Кто дома? — тихонько спросил он из кустов, мало что соображая, но понимая при этом, что терять ему уже нечего. — Водитель Басаргина, — вынимая из сумочки пудреницу, сообщила Алевтина Матвеевна. — Он ранен в ногу, ночью к нему приходил врач. Советую вам поторопиться. Глеб и сам уже понял, что надо поторапливаться. Начальник милиции мог быть кем угодно, но дураком он точно не являлся. Зная о ночном происшествии, он в два счета поймет, кто и зачем посетил под утро поселковую амбулаторию, и тут же отправится проведать больного — если не затем, чтобы устроить у него под кроватью засаду, то наверняка затем, чтобы гарантировать его молчание. Чего он не понял, так это мотивов, которые двигали секретаршей Субботина, да еще, пожалуй, того, откуда ей столько известно — и о нем самом, и о том, что творится в поселке. На мгновение он даже заподозрил подвох, но затем мысленно отмахнулся от этого подозрения: зная, где он прячется, Басаргин не стал бы разыгрывать целую комедию, подсылая к нему интеллигентных старух, а просто дал бы команду своим сержантам причесать вот эти кустики автоматным огнем. Дом все равно бросовый, так что ни у кого из волчанцев не возникло бы претензий к начальнику милиции. А информация о теле, вытащенном за ноги из переломанных очередями кустов, никогда, ни при каких обстоятельствах не достигла бы посторонних ушей. — Ну, что вы там сидите? — внимательно разглядывая себя в зеркало, с оттенком нетерпения поинтересовалась Алевтина Матвеевна. — Живот схватило? Это через две улицы отсюда, в переулок направо. Дом номер пять, с зелеными ставнями. — Откуда вы все это знаете? — все же поинтересовался Глеб. — Я живу в доме номер семь, — поправляя волосы, сообщила Алевтина Матвеевна. — А не боитесь, что Басаргин обо всем догадается и припомнит вам вашу нелояльность? Продолжая смотреться в зеркальце, секретарша едва заметно сдвинула брови. — Это не имеет значения, — сказала она. — И потом, я буду очень разочарована, если. гм. если по окончании этой истории он еще сохранит способность сводить с кем-то счеты. Глеб хотел поблагодарить, но она уже бросила пудреницу в сумочку, щелкнула замочком и пошла прочь. Проводив взглядом ее прямую спину и гордо поднятую голову, Сиверов покинул свое убежище и огородами, задами, перепрыгивая гнилые заборы и прячась за сараями, направился по указанному адресу. Подумалось, что секретарша мэра была права, не дав себя поблагодарить: в конце концов, было еще неизвестно, заслуживает ли ее поступок благодарности. Он добрался до места быстро и еще успел увидеть, как из калитки выходит, держа за руку девочку лет пяти, молодая женщина. Лицо ее было бледным, глаза — заплаканными, а на левой щеке темнел круто запудренный синяк. Глеб вспомнил сытую скотскую физиономию сержанта, обычно сидевшего за рулем басаргинского «уазика», и тихонько вздохнул: почти у каждой сволочи на этой печальной планете имеется семья, и далеко не всегда она воспринимает смерть своего мучителя как избавление. Да и не все они на поверку оказываются такими уж мучителями, зато кормильцем, и порой единственным, является почти каждый из них. Другое дело, что такие, как Басаргин, его водитель и еще многие-многие другие вскармливают своих детенышей чужой кровью, чужими слезами. Оставив всю эту поэзию до лучших времен (которые, как он подозревал, вряд ли когда-нибудь наступят), Глеб перебежал улицу, проскользнул в калитку, взбежал по ступенькам высокого деревянного крыльца и толкнул незапертую, как это было здесь заведено, дверь. Мордатый сержант, в данный момент, естественно, одетый не в форменный китель, а в семейные трусы, лежал на кровати и, казалось, дремал. Его обмотанная толстым слоем марли правая нога торчала из-под одеяла, на придвинутой к кровати табуретке стояли бутылка самогона и стакан, мясистая ладонь слабо сжимала пульт дистанционного управления телевизором. — Просыпайся, соня, — сказал ему Глеб и направил на сержанта пистолет, предотвращая его попытку достать то, что лежало под подушкой. Сержант узнал его сразу, а узнав, моментально все понял. Сиверову даже не пришлось картинно лязгать затвором, тыкать в сержанта стволом и совершать прочие аллегорические телодвижения — тот заговорил раньше, чем Глеб успел сообщить ему о цели своего визита. — Я не виноват! — заслоняясь от наведенного на него пистолета обеими руками, взвизгнул сержант. — Это он меня заставил! Он сказал: только попугать, пуганем разочек, и все. А потом. Потом сказал: все, запачкался, тебе отсюда только две дороги: либо со мной, либо на нары. — Басаргин? — уточнил Глеб и получил в ответ серию энергичных кивков. — Ладно, пой дальше. Только покороче: кто тут кому кум, кто кому сват, когда это все началось и кто этим заправляет? Сержант начал петь. Подгоняемый и направляемый Глебом, он пел восемь минут (Сиверов следил по наручным часам). На исходе девятой минуты Слепой уже перемахнул через забор, отделявший двор сержанта от луговины, на которой Аристарх Вениаминович Покровский некогда так неудачно пытался написать свой этюд. Еще через минуту, перебегая луговину, он услышал позади себя шум подъехавшей и остановившейся возле дома номер пять машины. А еще чуть погодя, когда Глеб уже нырнул в спасительный кустарник лесной опушки, за луговиной, все в том же доме номер пять, коротко и буднично хлопнул одинокий выстрел, означавший, что местная популяция оборотней только что уменьшилась еще на одну особь. * * *