Он сидел, держа в руке старый громоздкий маузер со взведенным курком, одолеваемый воспоминаниями. Из темноты всплывали лица — и хорошо знакомые, и давно, казалось, забытые. Они говорили с Николаем Гавриловичем, и голоса их звучали так, словно все они находились рядом с ним — прямо тут, в этом сыром, промозглом каменном склепе. Вспоминались женщины — все, сколько их у него было, — и дети, которых они ему родили. Времена уже тогда наступили сложные, неспокойные; власть дотянула до Волчанки щупальца телефонных проводов, приковала богом забытый поселок к центральным областям страны цепями проезжих в любое время года дорог, насажала повсюду своих людей — словом, окрепла, да так, что с ней уже приходилось считаться. Тогда и появилась у него эта чужая, никчемная фамилия — Субботин. А уж о сыновьях и говорить нечего: им, кровиночкам, Николай Гаврилович не мог дать не только своей фамилии, но даже и настоящего отчества. Помогал чем мог, это верно, особенно тогда, когда, до конца разобравшись в ситуации, сам стал в Волчанке властью, но вот батей никто из них его не называл даже наедине — не могли себе этого позволить, права такого не имели. Так ни разу он этого слова — «батя» — от них и не услышал. А теперь-то уж и подавно не услышит, спасибо москвичам. «Нет, — подумал он, тиская деревянную рукоятку пистолета. — Нет, попытка к бегству — это, конечно, хорошо. Только пулю этому москвичу между глаз я сам пущу, никому не доверю. Мой он, и точка! Не забыть бы Семена предупредить, а то он у нас на руку скор, ему человека шлепнуть — одно удовольствие, все равно что высморкаться. Что-то долго, кстати, он там возится. Не случилось бы чего.» И вот тут, стоило ему только об этом подумать, откуда-то из-под земли донесся приглушенный громовой удар, от которого каменный пол под ногами Николая Гавриловича испуганно вздрогнул. За первым ударом послышалась целая серия, с потолка за шиворот посыпался какой-то мусор. Субботин вскочил, включил фонарик и в его неверном, прыгающем свете увидел, как сдвинутая крышка гробницы, служившая дверью потайного лаза, поползла, как живая, сорвалась с каменной подставки и, свалившись на пол, с треском раскололась. Глава 22 Семену Басаргину приходилось туго — он и не ожидал, что Макар окажется таким хладнокровным ловкачом. Ежов, хоть и был человеком сугубо штатским, обладал, как оказалось, редкой способностью не терять головы при звуках стрельбы и сразу же начал действовать так, словно ничем другим никогда в жизни не занимался. Теперь, когда по всей пещере метались рыжие сполохи выстрелов, когда пули высекали из малахитовых стен длинные рыжие искры и брызгались каменной крошкой, когда вокруг дико визжали рикошеты и уши закладывало от производимого древним «льюисом» басистого грохота, — Басаргин понимал, что зря послушал дядю Колю. Не пугать надо было Макара, а валить — валить сразу, как лося с номера, наверняка, чтоб уже не рыпался. Но нет, старому хрену хотелось, видите ли, тряхнуть стариной, пальнуть еще разочек из своей ржавой гаубицы — да не по водочной бутылке и не в дерево, а в живого, понимаешь ты, человека! Вот и лез бы сюда сам, раз ему так приспичило! А теперь что же — пропадать? Басаргин попытался поднять голову, и сейчас же по каменной стене прямо над ним хлестнула очередь. По голове и плечам коротко пробарабанил град каменных осколков, левую икру обожгло, как будто об нее затушили сигарету, — расплющенная в блин пуля, уже лишенная убойной силы, но еще горячая, упала, отскочив от камня, на ногу, отсюда и ожог. Беда была в том, что на стороне Ежова оказалось подавляющее преимущество в огневой мощи. Он довольно быстро расстрелял обе обоймы своего карабина; Басаргин считал выстрелы и подумал тогда, что это уже все, что Макар иссяк и вот сейчас, сию минуту, побежит спасаться в штольню, прямо навстречу дяде Коле с его маузером. Но не тут-то было! Ежов оказался мужиком запасливым и сообразительным: в кармане у него нашелся предусмотрительно припасенный пистолет, а когда и в нем наконец-то кончились патроны, этот мордатый черт воспользовался пулеметом. И ведь сообразил же, сука, как эта старинная машинка работает! Вот тебе и гражданский, вот тебе и бизнесмен. Вообще-то, понять упорство, с которым Макар держал занятую позицию, было нетрудно. Уйти тем путем, которым пришел, ему мешал залегший за камешком Басаргин. А воспользоваться стремянкой, по которой мог бы проникнуть в штольню, а оттуда в монастырь, Макар не спешил: стремянка была отлично видна в рассеянном свете поставленного торчком, рефлектором кверху, фонаря, и Ежов понимал, конечно, что видит эту стремянку не только он. Карабкаться по приставной лестнице, паля из старинного ручного пулемета, который, к слову, весит без малого двенадцать кило, — дело немыслимое, а значит, во время подъема, пусть себе и недолгого, Макар будет представлять собой завидную мишень. Промахнуться по такой мог бы разве что последний олух, но тут, в пещере, кроме самого Макара, таких не было. Кроме того, Ежов, конечно, понимал, что, если он отсюда убежит, вернуться обратно ему уже не дадут. Да и рюкзак, набитый почти доверху, наверняка неподъемный, ему, конечно же, бросать не хотелось. Унести рюкзак он не мог, бросить не хотел, вот и держался до последнего патрона, как защитник Брестской крепости. Выставив из-за камня поднятый над головой пистолет, Басаргин пальнул вслепую. Бесполезный автомат валялся рядом на камнях — оба рожка капитан расстрелял в надежде напугать Ежова и заставить искать спасения в штольне. Теперь у него остался только старикашка «макаров» — два патрона в рукоятке, один в стволе и еще восемь в запасной обойме. Негусто, конечно, но что поделаешь? Должно же это когда-то кончиться! Ежов ответил на выстрел длинной, неэкономной очередью — видимо, у него все-таки начали сдавать нервы. Один из камешков, упавших после этого Басаргину за шиворот, оказался довольно крупным изумрудом — капитан убедился в этом, вытащив колючую штуковину из-за воротника. «Не счесть алмазов в каменных пещерах». Не поднимая головы, капитан выстрелил еще раз. В ответ прогремело два выстрела, а вслед за ними послышался звук, которого капитан ждал уже давно, — отчетливый, сухой щелчок бойка, упавшего на пустой патронник. Запасных дисков к «льюису» у Ежова не было. Вернее, быть-то они были, но лежали, слава богу, в другом месте, по принципу «подальше положишь — поближе возьмешь». Криво усмехаясь, Басаргин уперся ладонями в камень с намерением встать и придушить подонка голыми руками, и в это самое мгновение что-то с глухим металлическим лязгом упало в шаге от него и, подкатившись, замерло в полуметре от лица. Ежов все-таки успел найти гранаты. А теперь у него, кретина, хватило ума ими воспользоваться. Даже не успев толком сообразить, что, собственно, намерен делать, на одном спасительном рефлексе Басаргин схватил ребристое, чуть тронутое ржавчиной стальное яйцо и не глядя швырнул его за спину, в узкий, извилистый, промытый в толще горы давно ушедшим под землю ручьем проход. Граната улетела в темноту, ударяясь об углы и выступы, отскакивая от них, как диковинный железный мячик, и там, в темноте, за углом, рванула, не долетев до пола. Подземелье на миг озарилось дымно-оранжевой вспышкой, от грохота заложило уши, но даже сквозь звон в голове Басаргин различил продолжающийся треск падающих обломков, рассыпчатый грохот рушащихся камней и угрожающее кряканье оседающего потолка. Он обернулся, но ничего не разглядел в выплывающих из сплошного мрака на слабый свет фонаря густых клубах перемешанного с пылью тротилового дыма. В дыму что-то продолжало сыпаться с дробным стуком; крупный, килограмма на три, обломок малахита, вылетев из темноты, больно ударил капитана по ноге. Басаргин вскочил. — Стой, урод! — почти не слыша собственного голоса, во всю мощь легких завопил он. — Не бросай, завалит на хрен! Стой, сука! Ежов его не слушал, а может быть, просто не слышал. В подсвеченных электрическим конусом клубах пыли капитан увидел темный силуэт человеческой фигуры с отведенной для нового броска рукой и, не успев ни о чем подумать, горя только одним желанием — остановить эту сволочь, пока не поздно, — вскинул пистолет, прицелился и дважды нажал на спусковой крючок. Затвор пистолета заклинился в крайнем заднем положении, но это уже не имело значения: по крайней мере одна из пуль нашла цель. Ежов покачнулся, его ладонь разжалась, и похожая на мелкий, снятый раньше времени ананас граната с глухим стуком упала в один из трех набитых точно такими же ананасами ящиков. Макар Ежов еще стоял, когда она взорвалась, вызвав детонацию, и вспышка взрыва была последним, что видел капитан Басаргин. Сметенный взрывной волной фонарь погас, и в наступившем мраке что-то тяжелое и угловатое, рухнув с потолка, ударило его по спине — ударило так, что капитан мгновенно отключился. Когда он очнулся, вокруг стояла кромешная тьма, снизу было холодно и сыро, и откуда-то доносился равномерный шум. Некоторое время капитан пытался сообразить, что ему напоминает этот звук, а потом понял: это было похоже на шипение воды, веером бьющей из зажатого пальцем водопроводного крана. Только этот звук был намного громче и сопровождался множеством других звуков: тихим постукиваньем осыпающихся камней, шорохом оплывающей земли, скрежетом трущихся друг о друга обломков. Затем капитан осознал, что лежит в воде и что вода довольно быстро прибывает. Он попытался встать, и нижняя часть тела, начиная от поясницы, отозвалась на это движение вспышкой невыносимой боли. Он был засыпан, намертво зажат, раздавлен, как букашка, на которую наступили сапогом, но он еще жил и чувствовал, как прибывает ледяная вода. Басаргин закричал, но его никто не услышал. Вода продолжала прибывать, и, когда она поднялась до подбородка, в темноте раздался странный звук, как будто некто огромный, величиной с гору, крякнул с досады. Затем что-то протяжно, душераздирающе затрещало, в воду с плеском посыпались обломки, и пол пещеры, дрогнув, начал разламываться на куски и погружаться в пучину гигантского подземного озера, наткнувшись на которое Павел Иванович Демидов полтора века назад прекратил разработку богатого, в высшей степени перспективного месторождения уральских самоцветов. Многотонные массы камня, рушась и уходя в бездну, увлекали за собой новые пласты. Дно котловины, представлявшее собой свод гигантской пещеры, ходило ходуном, деревья тряслись, как в лихорадке, и падали одно за другим; руины монастыря шевелились, как живые, со стен и башен сыпались кирпичи. Восточная стена колокольни треснула, отделилась от остальных и обрушилась водопадом камня и штукатурки в облаках пыли и черных молниях беспорядочно мечущихся, слепых от дневного света летучих мышей. Казалось, под землей, пробудившись ото сна, ворочается какой-то огромный зверь. Его беспорядочные толчки трижды сбивали Николая Гавриловича с ног, прежде чем он, задыхаясь, весь в пыли и грязи, не помня себя, добрался до склона ближайшего холма и с колотящимся, грозящим выскочить из груди сердцем повалился навзничь, лицом к гибнущему монастырю. Колокольни уже не было. Субботин увидел, как монастырская церковь вдруг закачалась, словно бумажный кораблик на волнах, а потом накренилась вправо и, разваливаясь на глазах, конвульсивно содрогаясь, начала уходить прямо в землю. Из-под нее выбило гигантский фонтан грязной воды, в котором, кувыркаясь, будто выпущенные из мощной катапульты, летели громадные камни. Склон под Николаем Гавриловичем задрожал и медленно пополз вниз. Субботин перевернулся на живот, а потом поднялся на четвереньки и из последних сил стал карабкаться навстречу этому неумолимому мертвому движению — в клубах пыли, в треске ломающихся деревьев и бешеной пляске сыплющихся сверху, радостно подскакивающих, кувыркающихся камней. Все стихло примерно через полчаса. Черная поверхность возникшего на месте монастыря огромного озера еще волновалась, и оно все еще продолжало подниматься, но этот процесс замедлялся прямо на глазах, и уже было ясно, что тут, на склоне, примерно в пяти метрах над уровнем воды, Николай Гаврилович в полной безопасности. Он еще немного полежал на спине, постепенно приходя в себя и слушая, как успокаивается в груди расходившееся сердце, а потом медленно, с трудом сел и нашарил в кармане курево. Глотая горький дым, Николай Гаврилович смотрел на плескавшуюся внизу воду, уже начиная понимать, что в почти двухвековой истории Волчанской обители поставлена жирная точка. Он только что стал свидетелем возникновения в окрестностях Волчанки еще одной Чертовой Прорвы. То есть не Чертовой, конечно, а. ну, скажем, Монастырской. Монастырская Прорва — звучит? Пожалуй. Так это озеро, наверное, и будет называться, потому что такое название первым делом приходит в голову. Он вдруг заметил, что где-то обронил пистолет. Пустая деревянная кобура по-прежнему висела через плечо на узком кожаном ремешке, а вот пистолета не было. Да оно и немудрено: в том бедламе, что творился тут полчаса назад, можно было и голову потерять, а не то что какой-то пистолет. Субботин замедленными, неуверенными движениями смертельно усталого человека потянул через голову ремень, зачем-то аккуратно обмотал его вокруг пустой кобуры и швырнул в воду. Там плавала пропасть всякого мусора — всплывшая хвоя, пучки травы, мох, листья, вырванные с корнем кусты и молодые деревца, сухие ветки, коряги — все, чему в скором времени суждено было опуститься на дно и гнить там, превращаясь в пушистый ил. Среди всего этого добра у самого берега покачивались на мелких волнах несколько заплесневелых царских сторублевок, а подальше, метрах в двадцати от кромки воды, Николай Гаврилович заметил предмет, подозрительно похожий на форменное милицейское кепи. Сказать с уверенностью, действительно ли это головной убор Басаргина, Николай Гаврилович не мог, да это, пожалуй, и не имело значения. Он хорошо представлял себе, что произошло под землей: рванули гранаты, все три ящика, и подземное озеро, о котором упоминал в своих записках Павел Иванович Демидов, вырвалось на свободу. Судя по масштабам разрушений, сокровища малахитовой пещеры пропали окончательно и бесповоротно — оттуда, с никем не меренной глубины, из-под обломков монастыря и многотонных нагромождений каменных глыб, их не достанут никакие водолазы. «Заставь дурака Богу молиться, так он и лоб себе расшибет», — подумал Николай Гаврилович о Басаргине. Он закурил еще одну сигарету и вдруг подумал: что ни делается, все к лучшему. Того, что уже было за десятилетия перетаскано из пещеры и частично обращено в деньги, ему хватит на три жизни. Тем более что наследников не осталось, заботиться не о ком. Деньги при нем, власть все еще при нем, и, черт возьми, не надо больше просыпаться по ночам от ужаса при мысли о том, что кто-то проник в пещеру и наложил лапу на фамильное богатство. И не надо больше беспокоиться, как бы эти здоровенные оболтусы не наломали дров, и разоблачения бояться тоже больше не надо, потому что ни доказательств, ни свидетелей, ни соучастников его дел не осталось. Вон они, свидетели, соучастники и доказательства, в озере плавают — ныряй, если охота! Вот это вот и называется: концы в воду. Чем плохо? Это как Семен говорил после того, как утопил в Чертовой Прорве бандитский джип: без следа — значит, без следа. Конечно, по мелочам подчистить придется. Например, надо похоронить Серегу Выжлова, разобраться с этим шустрым москвичом. Теперь, когда доказательства уничтожены, москвич не представляет никакой опасности — пусть бы бежал в свою Москву, врал начальству про чудеса малахитовой пещеры. Начальство кинется на такое диво поглядеть, а тут — ба! — не то что пещеры с сокровищами, монастыря-то никакого нет, озеро плещется! Что ж ты, скажут, сучонок, тут делал-то столько времени — с бабами водку жрал? И — по шеям, а еще того хлеще — под суд. Это бы, конечно, славно, да только должок за ним числится, слишком много он тут, в Волчанке, накуролесил. Один Серега чего стоил, за него одного рассчитаться — святое дело. Он бросил окурок в озеро, и тот, коротко зашипев, закачался на грязной поверхности рядышком с царской сторублевкой. Торчащий из кармана пиджака туго набитый пакет напомнил о себе негромким шуршанием. Пирожки, подумал Николай Гаврилович. Это ж надо! Люди померли, целый монастырь утонул, добра на миллионы долларов пропало, а пирожки — вот они, не запылились даже. Ну разве что помялись чуток, так это на вкус не влияет. А с Матвеевной тоже придется что-то решать, подумал он, разворачивая пакет, из которого в нос так и шибануло знакомым сытным духом. Причем решать быстро, пока из района не прислали на смену без вести пропавшему Басаргину какого-нибудь умника с чувством долга и прочими заморочками. Надо, чтоб к приезду этого самого умника в Волчанке уже все было шито-крыто, чтоб все, кому следовало пропасть, пропали, а у остальных все шло своим чередом — тишь, гладь да божья благодать. Тогда, даже если новый начальник милиции вздумает проводить какое-то расследование, копать чего-то, черта с два он что-нибудь выкопает. «А жалко Матвеевну, — подумал Субботин, с аппетитом вонзая зубы в румяный пирожок и принимаясь старательно работать челюстями. — Где я еще такую секретаршу найду? Однако Семен, царство ему небесное, правильно подметил: слишком уж она башковитая, а пищи для размышлений у нее теперь выше крыши. Жалко, черт! Ну, да тут уж ничего не попишешь, себя-то, поди, жальче. Одно хорошо: проблем с ней не будет. Много ли ей, пожилой бабе, надо? Придумаем что-нибудь, организуем несчастный случай и похороним с почетом, за счет местного бюджета.» Он не заметил, как умял два пирожка и взялся за третий. Николай Гаврилович уже начал сминать в кулаке салфетку, в которую тот был завернут, когда в глаза ему бросились темневшие на белой бумаге строчки. Что-то там было написано — шариковой ручкой, знакомым, почти каллиграфическим почерком Алевтины Матвеевны. Случайностью это быть не могло. Матвеевна — баба аккуратная, и раз уж она завернула еду в исписанную бумажку, так, наверное, неспроста. Хотелось ей, видать, чтоб Николай Гаврилович эту ее писанину прочел, и притом так, чтоб ее самой в это время поблизости не было. Субботин сунул пирожок в зубы, чтобы освободить себе руки, и начал разворачивать исписанную салфетку, мысленно усмехаясь, со снисходительным пренебрежением эстрадной звезды, получившей очередное послание от фанатичной поклонницы. Развернув записку, он разгладил ее на колене, вынул пирожок изо рта, попутно откусив от него добрую половину, и, жуя, стал читать. Написано, впрочем, было совсем немного, всего- то пара коротких строк. Ничего не поняв, не веря собственным газам, Субботин прочел записку по второму разу, и до него наконец дошел ее смысл. Резко подавшись вперед, Николай Гаврилович с силой выплюнул недожеванный кусок пирожка, уже понимая, что этим ничего не исправишь, что старая сука со своим хваленым умом рассчитала все тютелька в тютельку и не оставила ему никакого выхода, но не желая этому верить. Поверить, впрочем, пришлось. Ощутив нарастающее жжение во внутренностях, Николай Гаврилович окончательно все понял. С этим окончательным пониманием он прожил еще около минуты, и то были трудные шестьдесят секунд — пожалуй, самые трудные и мучительные в его жизни. Примерно через час на берег новенького, с иголочки, лесного озера со стороны поселка вышел Глеб Сиверов. Он немного постоял на гребне холма с видом человека, который не может понять, куда это его занесло, а потом, заметив скорчившееся в нескольких метрах от кромки воды тело, неторопливо спустился вниз. Увидев посиневшее от удушья, жутко перекошенное лицо с выпученными мертвыми глазами, он поставил на предохранитель и медленно убрал в кобуру пистолет. — Ну и дела, — сказал Слепой, увидев плавающие у берега среди прочего мусора царские деньги. — Дела, — повторил он, подняв с земли мятую исписанную салфетку и сопоставив текст записки с тем, что, скорчившись, лежало у его ног. «Я все знаю, — было написано на салфетке. — Встретимся в аду». Присев на корточки, Глеб чиркнул зажигалкой и поднес огонек к уголку салфетки. Прикурив от вспыхнувшей бумаги сигарету, Сиверов положил салфетку на землю и заботливо пошевеливал ее веточкой, пока она не сгорела дотла. Тогда он перемешал пепел и растер его подошвой ботинка, а потом подобрал полиэтиленовый пакет с оставшимися в нем пирожками, сунул туда огрызок пирожка, не доеденного покойным волчанским мэром, добавил для надежности увесистый камень, завязал горловину пакета тугим узлом и бросил его в воду, подальше от берега. Раздался негромкий всплеск, взлетели брызги, и последнее угощение Алевтины Матвеевны благополучно отправилось на дно. Глеб докурил сигарету, отправил окурок вслед за пирожками, подумал еще секунду, а потом уперся ногой в плечо лежавшего на склоне Субботина и столкнул труп в воду. Прокатившись несколько метров по крутому каменистому откосу, тело с плеском погрузилось в озеро, помаячило немного у поверхности и медленно исчезло из вида, словно растворившись в темной, покрытой пленкой мусора воде. Без следа — значит, без следа. * * * — Кто-то из авторов детективных романов — уже не помню, кто именно, — устами одного из своих героев сформулировал очень правильную мысль: чем сложнее и запутаннее картина преступления, тем проще оказывается его раскрыть, — с глубокомысленным видом сообщил Глеб Сиверов, разливая кофе. Федор Филиппович взглянул на него с несколько юмористическим выражением, но воздержался от иронического замечания. Сейчас, по прошествии недели, Глеб выглядел вполне обычно. Свежий, гладко выбритый, уверенный в движениях и речах, благоухающий дорогим одеколоном, он нисколько не напоминал то заросшее щетиной, поминутно хватающееся за переломанные ребра чучело, которое генерал застал на конспиративной квартире. Теперь, когда все кончилось, уважаемый Глеб Петрович мог позволить себе с умным видом рассуждать о том, насколько это было просто — понять, что творится в богом забытой Волчанке, и положить конец деятельности так называемых оборотней. «Пусть болтает, — решил генерал. — Главное, что живой». Глеб поставил перед ним чашку и опустился в кресло напротив. Садился он все еще осторожно — берег бок; только это да еще плотный, кирпичнокрасный, явно не курортный загар напоминали о том, что последнюю пару недель он провел в основном на открытом воздухе. — Это был клан, — продолжал Глеб, пригубив кофе и одобрительно кивнув. — Небезызвестный Павел Иванович Демидов, помимо застреленного на дуэли Акима, имел еще одного сына — внебрачного или, как тогда говорили, незаконнорожденного. Данный факт он не особенно скрывал, да в таком месте, как Волчанка, это, пожалуй, и невозможно. Он даже позволил матери дать парню свою фамилию — Демидов, помогал деньгами, и притом довольно щедро, но о наследстве речь, можно сказать, не шла — так, один пункт в завещании, где была названа весьма скромная сумма годового содержания. А после того как Пал Иваныч изменил завещание, отписав все свое имущество монастырю, парень и вовсе остался ни с чем, и это его, как вы понимаете, не обрадовало. Правда, тот факт, что генерал Рыльцев остался с носом, не найдя в монастыре того, что искал, вселял некоторую надежду, и этот Прохор — хоть и незаконнорожденный, но все-таки Демидов — посвятил всю свою жизнь поискам клада, который, по его твердому убеждению, был запрятан где-то там, в монастыре. Наверное, легенду про оборотней придумал и запустил в народ именно он — чтобы, как вы понимаете, кто-нибудь другой ненароком не наткнулся на то, что по праву принадлежало ему. Глеб глотнул кофе, закурил новую сигарету и поправил темные очки. — Неизвестно, кто именно нашел клад — сам Прохор Демидов или кто-то из его сыновей, — продолжал он. — Кстати, знаменательно, что в этом роду рождались исключительно мальчики, причем все как на подбор богатырского сложения и, как говорится, приятной наружности — разумеется, чисто славянской. Этакие, знаете ли, богатыри земли русской — косая сажень в плечах, русые кудри, серые глаза. Вам этот портрет никого не напоминает? — Неужели Сохатый?.. — искренне изумился генерал. — Представьте себе! Сохатым он был только по паспорту, как, кстати, и его сводный брат, Сергей Иванович Выжлов. Матери-то у них были разные, а вот папаша один — небезызвестный Николай Гаврилович Субботин, глава местной администрации, прямой потомок Прохора Демидова, тот еще ходок. Это у них была такая семейная традиция, аж с девятнадцатого века — наряжаться в клыки и шкуры и патрулировать подходы к монастырю. Каково? — С ума сойти можно! — честно признался Потапчук. — Ни за что бы в это не поверил, но генетическая экспертиза присланного тобой образца показала, что Выжлов и Сохатый действительно были близкими родственниками. Но какого дьявола они этим занимались? С таким богатством — и сидеть в этой дыре! — Уж не знаю, какие мотивы двигали данным семейством в самом начале, — сказал Глеб, — но думаю, тут было много факторов. Во-первых, оставленный с носом губернатор наверняка внимательно за ними присматривал. Да и место это после того, как обвал засыпал дорогу, стало труднодоступным, вывезти оттуда такую уйму золота и камней сделалось ой как непросто. И вообще, как говорится, лучше быть первым в провинции, чем последним в Риме. Словом, не знаю, врать не буду. Что же касается Субботина, то он оказался в довольно щекотливом положении. Бросить такое богатство он, естественно, не мог, а предъявить — ну как ты его предъявишь? Откуда, скажут, у тебя столько всего? Клад нашел? Сдай государству и получи свои двадцать пять процентов! Это его, видимо, не устраивало, да и традиция, которой больше ста лет, — это, наверное, уже что-то вроде наследственного сдвига по фазе. Никем, кроме как хранителем и обладателем демидовских сокровищ, он себя, наверное, уже и не мыслил. — С ума сойти, — повторил Федор Филиппович. — Кучка психопатов. А сколько в том районе пропало экспедиций! — Ну, к этому-то, пожалуй, приложили руку не только Демидовы, — возразил Глеб. — Поняв, что вот-вот вскроет подземное озеро, Павел Демидов прекратил разработку месторождения, но камешков, да и золотишка тоже, вокруг монастыря всегда хватало. Волчанцы давно привыкли считать их своей собственностью, это был основной источник доходов для всего поселка. Демидовы этому не препятствовали — пусть подбирают, что под ногами валяется, лишь бы к монастырю не совались. Поэтому геологам в тех краях никогда не были рады, и, когда приходила очередная экспедиция, думаю, разбирались с ней сообща — с одной стороны «оборотни», с другой — так называемое мирное население. — Да, — вздохнул Федор Филиппович, — занятная история. Интересно, что же все-таки стало с этим их мэром? Неужели удрал? — Не думаю, — сказал Глеб. Генерал смотрел на него исподлобья, испытующе, и поэтому он говорил нарочито небрежно. — По-моему, он остался там, в монастыре. вернее, под ним, вместе с Басаргиным и Ежовым. — Странная история, — с мягким нажимом произнес Федор Филиппович. — Видишь ли, в тот самый день, когда был затоплен монастырь, из поселка бесследно исчезла секретарша Субботина. — Секретарша? — изумился Глеб. — Господи, она-то здесь при чем?! — Вот и я думаю: при чем? — сказал генерал. — Я навел о ней справки. Оказывается, до того, как стать бессменной секретаршей не менее бессменного мэра, она была женой священника, который приехал в Волчанку, чтобы попытаться восстановить монастырь или хотя бы монастырский храм. Священник этот, как ты понимаешь, пропал без следа, а его жена осела в Волчанке. Мне кажется странным, что после стольких лет, мирно прожитых в этой дыре, она пропала в тот самый день, когда погиб последний и главный из ее обидчиков.