— Идите. Пермяк, с карабином осторожнее. — Не маленький, — с достоинством ответил водитель, деловито поправляя на плече брезентовый ремень чехла. Краснопольский кивнул, повернулся к этой парочке спиной и, грешным делом, сразу же о них забыл, поглощенный иными делами и заботами. В голове у него зрел план очередного визита к Николаю Гавриловичу Субботину. Странноватое словосочетание «волчанский мэр» как нельзя лучше характеризовало этого обманчиво простодушного типа. «Волчанский мэр» — это звучало почти как «тамбовский волк». Петру Владимировичу вдруг до смерти захотелось подергать этого волка за хвост и посмотреть, станет ли тот огрызаться. Или, как и предполагал Молчанов, будет гнуть свою линию — дескать, от души рад бы вам помочь, но что же я могу?.. Вот этот момент и то, как он повернулся спиной и сразу же забыл о своих подчиненных, часто потом вспоминались Петру Владимировичу бессонными ночами, когда к нему приходила и, ухмыляясь, склонялась над изголовьем постели разбуженная неосторожным прикосновением совесть. * * * Решение об этой экскурсии было принято накануне, примерно в то время, когда Краснопольский с Сиверовым сидели в номере и обсуждали свои невеселые дела. То обстоятельство, что принятый на работу в самый последний момент и притом без всякой видимой необходимости сменный водитель грузовика Федор Молчанов с самого начала повел себя не по-товарищески, буквально присохнув к начальнику, было воспринято участниками экспедиции по-разному. Двум геологам, находившимся в подчинении у Краснопольского, на это было глубоко начхать, их интересовали только две вещи: работа и то, чем завершится конфликт Петра Владимировича с институтским начальством. От последнего многое зависело, и геологам следовало прямо сейчас избрать правильную линию поведения: то ли поддержать опального, но знающего и высоко ценимого в научных кругах специалиста, то ли, не теряя времени, заняться сбором компромата, дабы помочь начальству окончательно утопить Краснопольского и заслужить тем самым небесполезную начальственную благодарность. Аристарх Вениаминович Покровский, по обыкновению, был выше сплетен и интриг. Будучи человеком в высшей степени интеллигентным и незлобивым, он все еще наивно полагал, что все люди — братья и что, следовательно, всякий волен беспрепятственно общаться с тем, с кем ему интересно. Гоша Зарубин, в принципе, разделял эту точку зрения. Но, поскольку самому Гоше в силу уже известных причин оказалось интереснее всего общаться с водителем Николаем Пермяком, он постепенно, сам того не замечая, стал смотреть на странные отношения начальника экспедиции и сменного водителя грузовика Молчанова с позиций своего собутыльника. Коля же видел в Молчанове всего-навсего стукача, подхалима и проныру, готового, наплевав на элементарный стыд, круглые сутки лизать начальству зад в надежде прочно утвердиться на законном месте Пермяка и, таким образом, вырвать у него изо рта честно заработанный кусок политого трудовым потом хлеба. О том, что сам Николай Пермяк буквально с первой минуты знакомства с Краснопольским пытался повести себя именно так, то есть завоевать место любимчика, главного доверенного лица и советчика по всем вопросам (в первую очередь, разумеется, кадровым), он по вполне понятным причинам умалчивал. Не распространялся Пермяк и о том, что первые же его поползновения в указанном направлении были пресечены, причем произошло это в высшей степени неприятно. Это обстоятельство, настолько постыдное, что Николай старался о нем вообще не вспоминать, служило дополнительным источником его неприязни как к своему напарнику, так и к самому начальнику экспедиции. Коротко говоря, Николай Пермяк был бы очень доволен, если бы уехавший в область Молчанов, скажем, напился там до беспамятства и вдребезги разбил казенную машину, а Краснопольский, к примеру, вернулся из этой экспедиции с пустыми руками и был бы с позором изгнан из института. С точки зрения Пермяка, все к тому и шло. Вся экспедиция уже который день торчала в поселковой гостинице, без толку проживая казенные денежки, а начальник и в ус не дул — знай, шептался у себя в номере со своим любимчиком Молчановым да носился с ним в обнимку по всему поселку, собирая бабьи сплетни. Это было бы нормально, будь экспедиция этнографической. Но она-то ведь была геологической, и приехали они сюда не за местным фольклором, а за образцами горных пород — проще говоря, за малахитом! Ну, и за фресками, конечно. Но фрески — это уж как повезет. Либо они есть, либо их нет, и отыскивать их, по горам лазаючи, вовсе ни к чему — в монастыре они, где ж им еще быть-то! И малахит там же, рядом, в старой демидовской штольне. И местоположение обоих этих объектов, между прочим, известно и с точностью до ста метров нанесено на подробную топографическую карту. И расстояния до них — кот наплакал, меньше двадцати километров. И что, казалось бы, мешает пойти туда и за один, от силы два дня сделать дело? Бабьих сказок испугался, начальничек… В этом месте многомудрые рассуждения Пермяка были прерваны Гошей Зарубиным, который возразил, что Веньяминыч, то есть Покровский, видел пресловутое чудище лесное своими глазами и даже нарисовал его по памяти. А тому, что нарисовал Веньяминыч, верить можно — у него глаз точнее любого фотоаппарата. Разговор этот происходил в гостиничном номере, который с некоторых пор — а именно с того дня, когда Молчанов, сволочь такая, ничего не объясняя, за собственные деньги снял себе отдельное помещение, — безраздельно принадлежал Пермяку. Гоша гостил тут каждый божий вечер, но спать почему-то упорно уходил к себе, как будто нарочно стремясь свести Покровского с ума своим пьяным храпом. В гости к Коле он, как правило, являлся с парой бутылок своего любимого портвейна; Пермяк выставлял на стол водку или местный самогон, и начиналось то, без чего оба жить не могли, — пьяная застольная беседа с перемыванием костей всем подряд, без исключения. «Да наврал с три короба твой Витаминыч», — разливая по стаканам водку, заявил Пермяк с тем в высшей степени авторитетным, самоуверенным и немного презрительным видом, который испокон веков присущ многим профессиональным водителям, а также всем без исключения горластым кретинам, привыкшим доказывать свою правоту глоткой, а если понадобится, то и кулаками. Гоша опять возразил в том плане, что Веньяминыч врать не станет: не так воспитан, да и ни к чему ему это — врать, на что Пермяк, салютуя ему стаканом, с прежним апломбом ответил: «Значит, у старикана маразм. Или померещилось с пьяных глаз. Не бывает на свете такой хреновины, понял? Сказки все это!» В ответ на это Гоша Зарубин промолчал. Он знал, что Аристарх Вениаминович никогда не лжет, никогда, опять же, не напивается до галлюцинаций и что до старческого маразма ему так же далеко, как, скажем, Коле Пермяку — до должности Президента Российской Федерации. За старика было немного обидно, тем более что снисходительное презрение Пермяка ко всяким художникам и прочей интеллигенции задевало и самого Гошу. Однако Зарубин промолчал, поскольку, во-первых, не умел спорить с людьми, которые не слышат никого, кроме себя, а во-вторых, не хотел лишиться собутыльника. Ошибочно истолковав молчание реставратора как знак полного согласия, Пермяк по новой наполнил стаканы и принялся развивать тему. Выходило, что начальник экспедиции из Краснопольского, как из дерьма пуля, и что, если срочно не принять каких-то решительных мер, все они так и проторчат в этой богом забытой дыре до белых мух, а потом вернутся в Москву несолоно хлебавши. Коренному москвичу Гоше Зарубину, человеку сугубо городскому и привыкшему гордиться утонченной артистичностью своей натуры, вовсе не улыбалось застрять в Волчанке надолго и до поздней осени кормить местных комаров своей кровушкой. Однако он никак не понимал, какие меры, да еще к тому же и решительные, к скорейшему успешному завершению экспедиции могут принять они — Гоша и Коля, художник-реставратор и водитель раздолбанного экспедиционного грузовика. Пермяк объяснил. В его изложении все это выглядело совсем просто — проще, чем процесс извлечения спирта из зубной пасты или, скажем, клея «БФ». До монастыря меньше двадцати километров, так? Стоит он у истоков Волчанки, так что и карта с компасом не нужны, не говоря уж о каких-то там проводниках. Иди себе вдоль берега, и дело в шляпе — будь спок, не промахнешься. За день можно без проблем смотаться туда и обратно и, между прочим, в полном объеме выполнить поставленные перед экспедицией пустяковые задачи. Гоша осмотрит развалины и проверит, есть ли там пресловутые фрески, а если есть, то в каком они пребывают состоянии. Справится ведь?.. Да не вопрос, конечно! Ну вот. А Коля Пермяк, человек опытный, сто раз побывавший в геологических экспедициях, тем временем заглянет в демидовскую штольню. Малахит — это ведь не железная руда и не урановая, его простым глазом видно, потому что зеленый. Понял? Выбрать, если есть, кусок покрасивее, принести и сунуть Краснопольскому под нос — любуйся, наука! Только не забудь в дневник экспедиции записать, кто тебе эту хреновину принес. Попробуй не запиши, у меня ведь свидетели имеются! И что в итоге? Экспедиции этой бестолковой, слава богу, конец. Бабьим сказкам — конец. Краснопольскому тоже конец, не станут его в институте после этого терпеть, уж ты мне поверь, я-то знаю, он с начальством давно на ножах. Про Молчанова и говорить нечего, птичкой полетит — на биржу, работу искать. А Гоше и Коле — почет, уважение и денежная премия в размере месячного оклада. Как минимум. Каково?! Поскольку за разговором они как-то незаметно для себя выпили весь портвейн и успели основательно приложиться к водке, данная бредовая идея показалась Гоше Зарубину не лишенной привлекательности. Он тоже был не чужд амбиций, и служить бледной тенью великого, всеми признанного и, кажется, вовсе не собирающегося уходить на покой Аристарха Вениаминовича ему уже порядком надоело. Правда, увиденная Покровским на опушке леса несимпатичная прямоходящая зверюга внушала некоторые опасения, но Пермяк развеял их в два счета. Оборотни бывают только в кино, безапелляционно заявил он, а снежный человек на гомо сапиенса не нападает, науке такие случаи неизвестны. Ну, а если нападет, так на то и карабин. Дать разок в воздух, он, собака волосатая, в штаны и навалит. То есть штанов никаких у него сроду не было, но навалит непременно, потому что жить даже снежному человеку, поди, охота. Гоша, который, по обыкновению, уже с утра пораньше был навеселе (как, впрочем, и Пермяк) и который поэтому ничего не знал ни о гибели Степана Прохорова, ни о таинственном исчезновении директора школы Выжлова, признал доводы собутыльника конструктивными и где-то даже неоспоримыми. Они посидели еще немного, допили водку и обговорили некоторые мелкие детали, после чего расползлись по кроватям, причем Гоша впервые остался ночевать в номере Пермяка. В тот самый момент, когда они, допив водку, закурили по последней перед сном сигарете, Глеб Сиверов прострелил оконное стекло в номере Краснопольского, но Гоша и Пермяк об этом, естественно, тоже не узнали. Коля разбудил Зарубина ни свет ни заря — в семь часов утра. Они плотно позавтракали свиной тушенкой из личного НЗ запасливого Пермяка, собрали все необходимое и приняли то, что Пермяк называл «шоферским лекарством», — выпили по две столовые ложки подсолнечного масла и сжевали по половинке мускатного ореха. Пермяк авторитетно объяснил, что подсолнечное масло обволакивает содержимое желудка, не давая парам неусвоенного алкоголя вместе с дыханием вырываться наружу, а мускатный орех прекрасно отбивает запах в том случае, если упомянутым парам все-таки удается просочиться сквозь масло. Действенность этого метода вызывала у Зарубина некоторые сомнения, но спорить с Пермяком он не стал, во-первых, потому, что уже убедился в полной невозможности в чем бы то ни было его переубедить, а во-вторых. Во-вторых, была у него смутная, не вполне осознанная надежда, что, унюхав не уничтоженный «лекарством» перегар, Краснопольский их никуда не отпустит, на корню загубив всю эту затею, которая теперь, на трезвую голову, уже не казалась ему такой уж блестящей. Начальник экспедиции, однако, ничего такого не унюхал. То ли «шоферское лекарство» подействовало, то ли был он озабочен чем-то другим и потому ничего не заподозрил — кто знает? Ни Гоша Зарубин, ни его приятель Пермяк этого так никогда и не узнали. Идя с этюдником на плече по улицам поселка, Гоша с очень неприятным чувством ловил на себе косые взгляды волчанцев. Этюдник служил им с Пермяком чем-то вроде пропуска — дескать, мы ничего такого не замышляем, просто идем срисовать с натуры парочку местных пейзажей, — но под этими пустыми, будто бы ничего не выражающими взглядами художник все равно чувствовал себя неуютно. Было у него ощущение, что этюдником тут никого не обманешь и что весь поселок, начиная с мэра и кончая последней дворняжкой, точно знает, куда они собрались, и очень не одобряет их затею. Все это разбудило былые опасения, но отказаться от участия в вылазке было как-то неловко. Гоша шел вперед, уговаривая себя, что остановиться и повернуть назад никогда не поздно. В конце-то концов, можно ведь и в самом деле развернуть этюдник и что-нибудь такое написать. Вот это уже была полная и окончательная чепуха. Ни красок, ни кистей, ни палитры — словом, ничего, что требуется для написания самого завалящего этюда или хотя бы неприличного слова на чьем-нибудь заборе, в Гошином этюднике не было. Лежали там четыре бутылки портвейна и две водки, предусмотрительно проложенные завернутыми в целлофан бутербродами, чтоб не брякали. Палка сухой колбасы, которая в этюдник не поместилась, была засунута в чехол вместе с карабином; буханка ржаного хлеба, разрезанная на четыре части, была распихана по вместительным карманам Пермяковой куртки; каждый из них имел по охотничьему ножу, по пачке сигарет и коробку спичек. Помимо колбасы, как уже было сказано, в брезентовом чехле на плече у Пермяка висел скорострельный карабин «сайга», представляющий собой гражданскую модификацию автомата Калашникова, а пояс оттягивал подсумок с запасной обоймой. Для намеченной ими однодневной прогулки длиною менее чем в сорок километров такого снаряжения было вполне достаточно — так, по крайней мере, казалось Зарубину, никогда не выбиравшемуся на природу дальше подмосковных лесов, и Пермяку, который хоть и поездил по экспедициям, но редко удалялся от своего грузовика дальше чем на сто метров. Поселок с его недружелюбно настроенными аборигенами, которых Пермяк упрямо называл туземцами, вскоре скрылся из вида. Через четверть часа они вышли на берег Волчанки, и здесь Пермяк объявил привал — не потому, разумеется, что устал, а потому, наверное, что, как и Гоша, испытывал смутные сомнения в разумности своего поведения и нуждался в дополнительном источнике решимости. Источник этот был незамедлительно извлечен из этюдника вместе с парой пластмассовых стаканчиков. Бесстрашные покорители таежных просторов выпили по стаканчику, закусили бутербродами, перекурили и выпили еще. Пустую бутылку Пермяк забросил в кусты на противоположном берегу речки, где она со звоном разлетелась вдребезги, ударившись, надо полагать, о камень. Уж чего-чего, а камней тут было просто завались: Волчанка текла по вымощенному булыжниками ложу, и по обоим берегам ее тянулись широкие каменные россыпи. Идти по булыжникам было не так чтобы очень удобно, но все-таки легче, чем по кустам и скрытым под пушистым покрывалом мха острым обломкам скал. Когда солнце поднялось выше, выжигая остатки утренней прохлады, продвигаться вперед стало по-настоящему тяжело. По лицу тек липкий соленый пот; снять куртку не давали комары, ухитрявшиеся каким-то образом проникать даже под накомарник. Пермяк почти непрерывно курил, чтобы отогнать кровососов, но это помогало не лучше, чем Гошин накомарник. Но хуже всего был этюдник, совершенно, как оказалось, неприспособленный для долгих прогулок по пересеченной местности. Он был чересчур тяжел, громоздок и угловат; ремень натирал плечо, а фанерные углы так и норовили понаставить синяков на всех частях тела, с которыми соприкасались. Одурманенный портвейном, Гоша Зарубин брел спотыкаясь по раскаленной майским солнцем каменной россыпи, то и дело останавливаясь, чтобы поплескать себе в лицо ледяной речной водицей и прополоскать пересохший рот. Через некоторое время он начал эту воду глотать, хотя никогда до сих пор не позволял себе пить из открытых водоемов и даже к колодцам относился с известной долей брезгливости. Он уже не понимал, кой черт подбил его согласиться на предложение Пермяка, и очень жалел, что отправился сюда, а не на этюды, как сказал Краснопольскому. Стоял бы сейчас спиной к поселковым огородам и возил кисточкой по картону. Милое дело! Первое время он еще побаивался нападения тех тварей, что давеча так напугали Аристарха Вениаминовича, но постепенно жара, физическая усталость и портвейн сделали свое дело: Гоша отупел и почти совсем забыл об опасности, которая теперь представлялась ему мнимой. Пермяк, не переставая дымить сигаретой, болтал без умолку, повествуя о своих приключениях. Он действительно много поездил с экспедициями, многое повидал и многого наслушался; его повествование могло показаться свежему слушателю довольно интересным. Но Гоша Зарубин, к великому своему сожалению, выслушивал этот монолог уже не в первый и даже не во второй раз: он беспрепятственно изливался из водителя, стоило только тому выпить сто граммов. Реальные и вымышленные эпизоды его богатой биографии следовали один за другим в строгой, раз и навсегда установленной последовательности; рассказывал их Пермяк каждый раз одними и теми же, заученными наизусть словами и даже ругательства, казалось, вставлял всякий раз одни и те же и в тех же самых местах. Путь им преградила отвесная скала, которая далеко выдавалась в воду. Волчанка яростно бурлила на устрашающего вида порогах, и даже самонадеянный Пермяк отказался от мысли обойти препятствие вброд раньше, чем успел до конца высказать это предложение. Он выплюнул в воду окурок, и тот, вертясь, ныряя и пританцовывая на волнах, унесся вниз по течению со скоростью ружейной пули — так, во всяком случае, показалось путешественникам. Карабкаясь по крутому, заросшему какой-то колючей дрянью склону в поисках обходного пути, они совершенно неожиданно для себя наткнулись на дорогу. Она была хоть и малоезжая, но самая настоящая — две голые, каменистые колеи среди мха и травы, лениво извивающиеся вдоль лесистого бока горы. Над дорогой почти сплошным пологом нависали ветви деревьев; здесь было тенисто, укромно и по сравнению с раскаленной каменной осыпью довольно прохладно. — Ну, видал? — торжествующим тоном обратился к Гоше Пермяк. — Дорога! Прямо к монастырю. — Почему ты думаешь, что обязательно к монастырю? — устало усомнился Зарубин. — А куда еще? — вполне резонно ответил Пермяк. — Ясный перец, к монастырю! Я же говорил, что все это бабьи сказки, какими детишек пугают. Вот, сам гляди: дорога. Колеи до голой земли выбиты. Чем, спрашивается? Зайцы их, что ли, вытоптали? Да нет, брат, по этой дороге машины ездят. Или, как минимум, телеги. Я тебе знаешь что скажу? Этот их здешний мэр — тот еще перец! По-моему, малахита в демидовской штольне просто немерено. Они, суки, его тут потихонечку ломают и задвигают куда-то за бугор, а бабки, сам понимаешь, в карман кладут. — Ловко, — сказал Зарубин. Он присел на мшистый валун и принялся ослаблять винты, которые удерживали крышку этюдника. Пермяк с полным одобрением наблюдал за его действиями и, когда на свет появилась вторая бутылка портвейна, принял живейшее участие в уничтожении ее содержимого. Когда бутылка опустела, он не глядя швырнул ее в кусты. Бутылка пролетела в нескольких сантиметрах от головы некоего существа, которое, притаившись за толстым стволом старой сосны, наблюдало за манипуляциями путешественников. Существо вздрогнуло и пригнулось, заподозрив в этом неожиданно точном броске какой-то умысел. Однако бросивший бутылку человек явно не интересовался ни ее судьбой, ни конечной точкой ее короткой траектории. Поправив на плече ремень продолговатого брезентового чехла, он дружески хлопнул ладонью по спине своего собутыльника, и, ободренные портвейном, они зашагали по тенистой лесной дороге, по-прежнему сопровождаемые косматой, сгорбленной тенью, что легко и беззвучно скользила через подлесок левее и чуть позади них. Глава 15 Областной центр встретил Глеба Сиверова уже успевшими основательно подзабыться городскими шумами, сизым чадом выхлопных труб и душным запахом разогретого асфальта. После почти неестественной деревенской тишины и насыщенного кислородом лесного воздуха все это было, как возвращение домой, и, остановив запыленный грузовик в двух кварталах от центральной площади, Глеб позволил себе немного расслабиться: купил мороженое и неторопливо съел его, сидя на скамейке в тенистом скверике, где было полным-полно обремененных внуками, а может быть, даже и правнуками старух. Когда мороженое было съедено, обертка брошена в урну, а последовавшая за мороженым сигарета выкурена почти до фильтра, Глеб начал действовать. Подробную схему города он предусмотрительно раздобыл и изучил еще в Москве, так что теперь ему не составило особого труда отыскать криминалистическую лабораторию. Удостоверение сотрудника ФСБ и извлеченное из-под подкладки куртки предписание, дававшее ему весьма широкие полномочия, открыли перед ним двери этого серьезного учреждения, а подчеркнутое дружелюбие и ярко выраженная готовность сорить денежными знаками быстро расположили к нему коллектив. В итоге доставленные Глебом образцы были безропотно приняты на анализ, результаты которого ему обещали предоставить по истечении рекордно короткого срока — через два, максимум два с половиной часа. Из лаборатории Глеб направился прямиком в областной архив, благо тот находился совсем недалеко — две остановки на троллейбусе плюс три минуты неторопливой ходьбы. Архив располагался в длинном одноэтажном здании старинной постройки, более всего напоминавшем лабаз, а может быть, каретный сарай. Внутри, как и в любом другом архиве, стоял плотный, многолетний запах старой бумаги, который ни с чем невозможно спутать. Здесь Глебу охотно пошли навстречу даже без предъявления его бронебойно-зажигательных документов; причиной тому, очень может быть, стала его внешность, явно приглянувшаяся старшему архивариусу — привлекательной даме лет тридцати пяти, носившей на пальцах рук целую коллекцию перстеньков и колечек, среди которых, увы, отсутствовало обручальное. К сожалению, труды этой приятной во всех отношениях дамочки оказались напрасными: очень быстро выяснилось, что все документы, касавшиеся семейства Демидовых и их бизнеса, а также небезызвестного монастыря, из архива бесследно исчезли. Пухлые картонные папки, в которых эти документы некогда хранились, находились на своих местах и даже остались все такими же пухлыми, но, развязав пожелтевшие тесемки, Глеб не обнаружил внутри ничего, кроме старых газет. Присмотревшись к этим, с позволения сказать, документам немного внимательнее, Сиверов убедился, что похищенные документы были подменены поделенной более или менее пополам подшивкой «Аргументов и фактов» за тысяча девятьсот девяносто пятый год. Из этого следовало, что подмена совершилась после упомянутого года и что провернул это дельце один человек. Никаких пометок на полях, которые обычно делаются почтальонами и которые могли бы навести на след предприимчивого подписчика «АиФ», Глебу обнаружить не удалось. Глеб не слишком удивился, обнаружив подмену, зато симпатичная архивистка была этим фактом шокирована. Она так и сказала: «Я в шоке!» — после чего попыталась как можно скорее избавиться от Сиверова. Глеб, разумеется, ей такого шанса не дал, спросив, не может ли она припомнить, кто и когда в последний раз интересовался этими документами. Вопрос явно попал в десятку, потому что симпатичная архивистка буквально на глазах переменилась, сделавшись куда менее симпатичной и приветливой. Она даже попыталась грубить, помянув бездельников, которые отвлекают людей от работы, но это уже были напрасные потуги: когда хотел, Глеб умел быть толстокожим, и для того, чтобы заставить его свернуть с избранного пути, требовалось нечто более весомое, чем обычное хамство насмерть перепуганной растяпы. Неумелое сопротивление было в два счета сломлено простой демонстрацией служебного удостоверения. Увидав красную коленкоровую книжицу с вытисненным на обложке золотым двуглавым орлом, архивистка схватилась за сердце с явным намерением грохнуться в обморок. Глеб суровым дознавательским голосом посоветовал ей не валять дурака, после чего архивистка взяла себя в руки и довольно связно поведала ему незамысловатую историю об импозантном мужчине, несколько лет назад мимоходом вскружившем ей голову, пока она помогала ему разобраться в переплетении ветвей генеалогического древа рода купцов Демидовых. Сиверов попросил описать этого архивного ловеласа, и женщина выполнила просьбу, причем с точностью, красноречиво свидетельствовавшей о том, что след, оставленный в ее сердце охотником за архивными данными, был глубок. Услышав, что похититель документов и женских сердец был высокий, плечистый и русоволосый, Глеб кивнул с видом человека, только что получившего подтверждение своих подозрений. Однако архивистка не остановилась на русой шевелюре и серо-стальных глазах, а пошла дальше, подробно описав дубленую кожу широкого лица, рыжеватую бороду, светлые прокуренные усы и кожаную куртку летного образца. Пока она говорила, возникший было перед внутренним взором Глеба образ директора волчанской школы Сергея Ивановича Выжлова померк, уступив место еще более колоритному образу его односельчанина по фамилии Сохатый, геройски павшего в неравном бою с московской братвой. Это было довольно странно: судя по тому, что знал о нем Глеб, человек этот стал бы интересоваться архивными материалами в самую последнюю очередь. Но, с другой стороны, волчанский крест в Москву привез именно он. Неужели все нити порученного Сиверову дела находились в кулаке у этого здоровенного уральского быка? Это было бы очень скверно, поскольку бык приказал долго жить и в силу этого обстоятельства лишился возможности отвечать на вопросы. Словом, толку от поездки в областной центр пока было мало. Правда, в обмен на вполне искреннее обещание Глеба не давать этому делу официального хода архивистка посоветовала ему обратиться за сведениями по поводу Демидовых и построенного на их деньги монастыря к старейшему сотруднику областного краеведческого музея Иннокентию Павловичу Горечаеву, который, по ее словам, хранил в своей памяти этих сведений больше, чем любое архивное учреждение. Выбравшись на свежий воздух, Глеб с удовольствием выкурил сигарету. Было самое время наведаться к криминалистам и узнать, что они выяснили. Криминалисты же выяснили следующее. Кровь, образцы которой предоставил им Сиверов, была человеческой, и принадлежала она двум разным людям, не состоявшим между собой в родстве. Такой результат экспертизы не стал для Слепого неожиданностью: он и не предполагал, что Выжлов и Прохоров окажутся родственниками. Осененный неожиданной мыслью, навеянной разговором с архивисткой, он договорился о срочной отправке образцов крови в Москву. Затем, кое-что припомнив, проконсультировался со специалистами по поводу симптомов отравления галлюциногенными и психотропными препаратами (воспоминание о косматой твари, которая, получив пулю между глаз, преспокойно убралась восвояси, не оставив на память о себе даже капельки крови, не давало ему покоя и отнюдь не способствовало сохранению душевного равновесия). Консультация более или менее убедила его в том, что их с Краснопольским никто не травил; правда, намного легче Глебу от этого не стало, поскольку версия об отравлении хоть как-то объясняла вчерашнее происшествие со стрельбой. Конечно, исключить ее полностью тоже было нельзя, и Сиверов на всякий случай пообещал себе отныне быть более разборчивым в еде и особенно в питье. Покинув лабораторию, он созвонился с Федором Филипповичем. Здесь, в областном центре, мобильная связь работала прекрасно, и они с удовольствием пообщались — без особой, впрочем, пользы для дела, поскольку доложить по существу Глебу все еще было нечего. Генерал обещал добиться проведения генетической экспертизы в кратчайшие сроки; Сиверов поблагодарил его и прервал соединение, подумав при этом, что было бы очень неплохо дожить до получения результатов. Потапчук никогда не бросал слов на ветер; Глеб знал, что генерал приложит все усилия, чтобы выполнить обещание. Однако доставка образцов крови в Москву, преодоление бюрократических рогаток и прочая ерунда, не говоря уж о самой экспертизе, в любом случае должны были занять несколько дней. Между тем тучи продолжали сгущаться; Глеб кожей чувствовал, как нарастает давление, и предполагал, что долго так продолжаться не может. В такой обстановке три-четыре дня можно было рассматривать не как кратчайший срок, а как целую вечность, прожить которую суждено далеко не всем. Стоя на раскаленной щедрым майским солнцем площади, он вдруг остро пожалел о том, что приехал сюда: ему показалось, что в сложившейся ситуации его профессиональные навыки стрелка и следопыта были бы полезнее, чем все эти теоретические изыскания. Глеб усилием воли подавил в себе внезапно вспыхнувшее желание прыгнуть за руль и на максимальной скорости погнать машину в Волчанку; вместо этого он отправился искать музей. Областной краеведческий музей размещался в трехэтажном старинном здании красного кирпича, похожем на купеческий особняк. Стрельчатые окна первого этажа были забраны фигурными коваными решетками, у парадного крыльца, угрюмо выставив в сторону улицы тяжелые, наглухо законопаченные черные хоботы, лежали две старинные чугунные пушки — надо полагать, местного производства, потому что в противном случае их нахождение тут было бы сложно объяснить. Глеб, как ни старался, не смог припомнить, чтобы здесь, на Северном Урале, велись масштабные боевые действия с применением такой вот серьезной артиллерии. Карательные экспедиции вроде той, что покончила с Волчанской обителью, — это сколько угодно, но в карательных экспедициях использовалась артиллерия полегче, особенно в такой местности, как эта. Иннокентий Павлович Горечаев, к счастью, был на рабочем месте. Он оказался в высшей степени приветливым, доброжелательным, а главное, действительно очень знающим стариканом, чем-то неуловимо напомнившим Глебу Аристарха Вениаминовича. Он с радостью сосредоточился на посетителе, и очень быстро обнаружилось, что старик — большой любитель поговорить, как и многие люди его возраста. Правда, в отличие от многих его одногодков, Иннокентию Павловичу было что сказать, и рассказчиком он оказался отменным. Выслушав в пересказе Глеба краткое изложение легенды о волчанских оборотнях, старик откровенно расхохотался. — Полноте, юноша! — воскликнул он. — Нельзя же в вашем возрасте быть таким наивным! — То есть это ложь? — уточнил Глеб. — Ну, не совсем. Это яркий образчик так называемого народного творчества, где реальные события так тесно переплетены с откровенным вымыслом, что порой бывает трудно отличить одно от другого. Погодите, пройдет еще лет сто, и эта история окончательно превратится в легенду. Точнее, в страшную сказку. — Ста лет в моем распоряжении, к сожалению, нет, — напомнил Глеб. — Увы, и в моем тоже! — воскликнул веселый старик. — Это как у одного англичанина во время празднования миллениума спросили, как он намерен провести следующее тысячелетие. Так он ответил, что скучно, потому что, видите ли, большую часть этого самого тысячелетия будет мертв. — Н-да, — сказал Глеб. — Совершенно с вами согласен, — правильно поняв эту реплику, сказал Горечаев. — Тонкость английского юмора, на мой взгляд, сильно преувеличена. Ибо что такое английский юмор? Это когда один джентльмен рассказывает другому нечто, чего окружающие не понимают, и именно это обоих и забавляет. Впрочем, виноват, вам, я вижу, не терпится узнать, что в этой сказке ложь, а что, так сказать, намек. Так вот, молодой человек, вымысел в этой истории начинается с момента пресловутой дуэли между Акимом Демидовым и сыном его превосходительства господина губернатора. Начнем с того, что действительность была несколько сложнее. Легенде свойственно четкое деление героев на положительных и отрицательных, что в реальной жизни, согласитесь, встречается не так уж часто. В нашем с вами случае роль положительного героя досталась, несомненно, Акиму Демидову — просто потому, что он является одной из центральных фигур повествования, а еще потому, что ему таки не посчастливилось поймать пулю. Тот, кто первым рассказал эту историю своим односельчанам, сидя на завалинке, наверняка сочувствовал Акиму, жалел его, отсюда и романтический ореол, ныне окружающий далеко не иконописный образ этого пьяницы, бабника и дебошира. Н-да. Кстати, подтверждением моих недавних слов о постепенном превращении рассказа о реальном событии в красивую сказку служит описанный вами эпизод с якобы имевшей место осечкой револьвера. Я знаю эту легенду, но про осечку слышу впервые. Вы об этом не упомянули, но услышанная вами вариация, вероятно, содержит намек на то, что осечка не была случайной. — Верно, — сказал Глеб, — содержит. — Ну, вот видите! Правда — по крайней мере, видимая ее часть, — всегда выглядит скучновато, ее так и подмывает немного приукрасить. Была пьяная ссора, была дуэль, а вот осечки не было: Аким Демидов выстрелил и благополучнейшим образом промахнулся, поскольку тоже был не дурак выпить и в то утро пребывал не в самом лучшем состоянии. Да и пользоваться он, знаете ли, больше привык ружьем, чем револьвером. Да-с, так вот, ответным выстрелом он был тяжело ранен и через трое суток, не приходя в сознание, скончался на руках у отца. Произошло это действительно в монастыре. По свидетельствам современников, настоятель монастыря, отец Митрофан, был знатный врачеватель, что, по всей видимости, и снискало ему у жителей окрестных деревень славу колдуна и, как вы выразились, чернокнижника. Ну, сами посудите, какое в наших краях может быть чернокнижие?!