* * * Смазанный кровавый след уводил от огромной темной лужи на полу ветхой избенки Прохорова прочь — в сени, на крыльцо, через заросший травой двор и дальше, в сторону леса. Над свернувшейся кровью, отвратительно жужжа, тучами вились мухи; рядом с обгрызенной мышами ножкой стола валялся отлетевший в сторону хлебный нож — жалкое оружие, первое, что подвернулось под руку, — а по широким неметеным доскам пола редкой цепочкой тянулись кровавые отпечатки левой ступни — правая отпечатков не оставила, потому что ею в кровь не наступали. Отпечатки эти, постепенно бледнея, тоже уходили в сторону распахнутой настежь двери, и над ними тоже кружили мухи. Одна из них, устав кружить, села на руку Краснопольскому, и тот с омерзением ее смахнул. Смотрел он при этом исключительно на отпечатки, и Глеб его прекрасно понимал. Отпечатки были знакомые, точно такой же они видели в лесу — там, где напугавшая Аристарха Вениаминовича Покровского странная тварь по неосторожности наступила на бугорок рыхлой земли. — Знакомая ножка? — будто угадав его мысли, саркастически осведомился капитан Басаргин. Торчавший у двери сержант, дымя сигаретой и лениво отмахиваясь от мух, криво, недобро ухмыльнулся. — Не понимаю, откуда такой тон, — ощетинился Краснопольский. — Вы так говорите, будто в этом есть доля нашей вины. — Да какая там доля, — безнадежно отмахнулся капитан. — Доля. Это, считайте, ваша работа. Жалко, что в Уголовном кодексе про такие дела ничего не сказано. Я б вас с удовольствием посадил, верите? — Руки коротки, — окончательно раздражившись, огрызнулся Петр Владимирович. Пока они переругивались, Глеб еще раз внимательно огляделся по сторонам, но не заметил ничего интересного. На столе стояла помятая алюминиевая кастрюля с недоеденными макаронами; рядом возвышалась на три четверти пустая литровая бутылка с какой-то коричневой, слегка мутноватой жидкостью, а возле нее стоял граненый стакан — тоже мутный, захватанный грязными пальцами, с коричневым ободком вокруг донышка. Табурет был перевернут, под столом валялась папироса с едва обуглившимся кончиком; кроме этого да еще кровавой лужи и ножа, никаких следов борьбы и иного беспорядка в комнате не наблюдалось. Что до грязи и бардака, то они, по всей видимости, являлись неотъемлемой частью того, что неженатый хозяин этого дома считал порядком. Жидкость в бутылке, понятное дело, являлась самогоном, настоянным на каких-то местных травах. Глебу подумалось, что именно эта штука, быть может, служила для Степана Прохорова источником вдохновения, откуда он непрерывно черпал байки, в которые сам свято верил. Это была неплохая гипотеза, и притом вполне убедительная: развившаяся на почве алкоголизма шизофрения, параноидальный бред, который иногда бывает куда более причудливым и детализированным, чем россказни Прохорова. Вот только кровавые следы на полу — следы, которые даже с очень большой натяжкой нельзя было приписать какому-либо известному современной науке млекопитающему, — никак в эту гипотезу не укладывались. Сумасшедшему ничего не стоит поранить себя или даже убить, но он не может волоком утащить свое мертвое тело в лес, оставляя после себя вот такие ни на что не похожие отпечатки. Глеб рассеянно протянул руку к стакану, намереваясь его понюхать, — просто так, без какой-то определенной цели, — но его остановил грозный окрик Басаргина: — Не сметь! Глеб медленно убрал протянутую руку и только после этого повернулся к капитану: — Чего орешь? Весь поселок распугаешь. — Ты ж у нас грамотный, — неприязненно скривив лицо, сказал Басаргин. — Должен бы, кажется, знать, что на месте преступления ничего нельзя трогать. — Да, — сказал Глеб. — Извини. Знать — это одно, а помнить — другое. Я, видишь ли, редко бываю на месте преступления. Подумал он при этом, что капитан Басаргин ведет себя как набитый дурак, разыгрывая перед приезжими и собственными подчиненными этакого комиссара Мегрэ. Ничего не трогать на месте преступления. Можно подумать, что он ожидает прибытия экспертов, которые примчатся сюда из области и сразу же кинутся снимать со всего подряд отпечатки пальцев! — И вообще, — сказал он, — с чего ты взял, что это — место преступления? — А что же это, по-твоему? — вертя в пальцах незажженную папиросу, поинтересовался капитан. — Я тебе еще раз говорю: этот ваш Прохоров — ярко выраженный псих. Вчера мы его своим визитом, видимо, здорово разволновали, вот он и решил подкрепить свои россказни этой инсценировкой. — А следы? — Да мало ли чем их можно оставить! Следы. Сейчас в любом отделе игрушек продаются такие плюшевые монстры, что, если их лапами где-нибудь наследить, потом целое стадо академиков свихнется, пытаясь понять, что это за зверь тут пробежал. Краем глаза Глеб заметил, как при этих его словах на лице Петра Владимировича возникло выражение, в котором внезапно вспыхнувшая надежда в равных пропорциях смешалась с искренней досадой. Надеялся Краснопольский, видимо, на то, что все чинимые экспедиции препоны и неприятности остались позади, а досадовал из-за того, что ему самому, ученому, умному человеку, такое простое и логичное объяснение не пришло в голову. Глеб, который измыслил все это прямо на ходу, просто для того, чтобы спровоцировать Басаргина на дальнейшие действия, искренне пожалел своего временного начальника. Ах, как удобно было бы объяснить все здешние странности выходками деревенского сумасшедшего, который наслушался сказок и вообразил себя одним из их персонажей! Тогда на все это можно было бы с чистой совестью плюнуть и заняться нормальными, простыми человеческими делами: побросать экспедиционное снаряжение в кузов «шестьдесят шестого», рассадить на тюках людей и двинуть к истокам Волчанки. Как в песне поется: «Выверен старый компас, розданы карты и кроки». Басаргин, в отличие от Краснопольского, воспринял эту версию с насмешливым спокойствием. Застывшее на его украшенной чапаевскими усами физиономии выражение словно говорило: ну-ну, давай, плети дальше, а мы послушаем. — Сам посмотри, как все красиво складывается, — продолжал Глеб. — Что он псих — этого даже ты не станешь отрицать. И вот, чтоб его бредни больше смахивали на правду, а заодно чтоб нас к монастырю не пустить, — уж не знаю, чем мы ему там до такой степени не занадобились, — он все это устроил. Инсценировка-то простенькая, любительская! Перевернул табуретку, крови налил — неважно чьей, хотя бы и петушиной, — отпечатков на полу наставил, проволок по двору какой-нибудь мешок, и дело в шляпе. А сам, поди, сидит в кустах и в кулак хихикает, глядя, как ты тут следственные действия проводишь. — Умен, — дослушав его до конца, констатировал Басаргин. Стоявший у дверей сержант при этом опять неприятно ухмыльнулся, всем своим видом выражая полное несогласие со словами начальства. — Моя бабка таких, как ты, быстроумными называла. Такому что ни скажи, а у него уж и ответ готов. По делу, не по делу — неважно, главное, что не промолчал. Ладно, раз вы такие умные, пошли дальше. Краснопольский бросил на Глеба недоумевающий взгляд, но безропотно последовал за капитаном. Кажется, он был потрясен увиденным гораздо сильнее, чем стремился показать, и почти не огрызался в ответ на двусмысленные реплики Басаргина. За то время, что они провели в доме, вокруг него собралась толпа: по ту сторону гнилого, покосившегося забора стояло человек двадцать пять — по преимуществу угрюмые, глядящие исподлобья мужики. Перед ними, по эту сторону ограды, прохаживался, шурша сапогами по уже поднявшейся почти по колено сорной траве, еще один мордатый сержант. Люди молчали, но молчание это было недобрым, и, пересекая замусоренный двор под их тяжелыми взглядами, Глеб чувствовал себя без вины виноватым. Ему невольно вспомнились слова Басаргина, сказанные у крыльца гостиницы: дождетесь, дескать, что вас местные мужики на вилы подымут. Они прошли вдоль полосы примятой, испачканной кровью травы, по пояс в бурьяне преодолели пролом в гнилом заборе и вброд перешли прятавшийся в зарослях гигантских лопухов ручей. Вода в ручье была чистая как слеза, и одного взгляда на нее было достаточно, чтобы понять, почему во дворе у Степана Прохорова нет колодца. На противоположном берегу ручья в мягкой земле отпечатался еще один след — такой же, как в доме, но уже не левой ноги, а правой. Возле него виднелся четкий отпечаток сапога, из чего следовало, что Басаргин здесь уже побывал и, значит, не просто идет по следу, а ведет московских гостей к какой-то хорошо известной ему цели, имеющей, надо полагать, большое воспитательное значение. Именно воспитательное, потому что никакого иного оправдания этой прогулке Глеб найти не мог, сколько ни пытался. Вскоре они опять услышали назойливое, басовитое жужжание множества мух. Шедший впереди Краснопольский беспомощно оглянулся на Глеба: он явно уже сообразил, куда их ведут, и не испытывал ни малейшего желания видеть то, что им хотели показать. Но деваться было некуда: Басаргин уверенно и неумолимо, как машина, ломился по кровавому следу через подлесок, а замыкал колонну ленивый и неповоротливый с виду, но явно очень сильный сержант. Сиверов не оглядывался, но все время чувствовал у себя между лопаток его тяжелый, неприязненный взгляд. Потом они увидели еще двух милиционеров, которые, отчаянно дымя сигаретами и отмахиваясь от мух, стояли над каким-то продолговатым, накрытым куском линялого, ветхого брезента предметом. Из-под брезента торчали уже знакомые Глебу порыжелые кирзовые сапоги. Теперь, когда их владелец лежал лицом вниз, было видно, что каблуки совсем стоптались, а на правом голенище темнело большое засохшее пятно, по которому суетливо ползали, то и дело взлетая и садясь, изумрудные мухи. Басаргин сделал какой-то знак рукой, и один из сержантов, наклонившись, отвернул край брезента. Краснопольский издал сдавленный горловой звук и отвернулся. Глеб шагнул вперед. Их вчерашний неприветливый знакомец лежал, прижимаясь к земле левой щекой, и в его открытых глазах копошились мелкие лесные букашки. Затылок у него фактически отсутствовал, снесенный одним мощным ударом; Глеб видел длинные, глубокие порезы, оставленные скорее всего острыми когтями, но по силе удара и характеру повреждений это смахивало на работу молотобойца, мастерски владеющего кувалдой. Если только на свете бывают кувалды с когтями. Горла у Прохорова тоже не было. На его месте зияла огромная, черная от запекшейся крови круглая дыра с лохматыми краями, более всего напоминавшая след чьего-то укуса. Это было похоже на то, как если бы кто-то, зверски проголодавшись, вырвал зубами бок французской булки. ну, или кровяной колбасы. — Он так и лежал? — спросил Глеб у Басаргина. Вопрос был, честно говоря, неуместный. Такой вопрос мог бы задать эксперт, следователь прокуратуры или только что привлеченный к расследованию милиционер, но никак не шофер — мелкая сошка, которую привели сюда заодно с начальником экспедиции в сугубо воспитательных целях, чтобы смотрел, запоминал, делал выводы и впредь не совал свой любопытный нос куда не следует. Однако Глебу были нужны детали, а Краснопольский, похоже, еще недостаточно оправился от шока, чтобы принять участие в разговоре и тем более направить его в нужное Сиверову русло. Начальник экспедиции стоял в сторонке с землисто-бледным лицом и из последних сил преодолевал рвотные позывы. Глебу захотелось сказать ему, чтоб перестал бороться с естественной реакцией организма. Отошел бы в сторонку, поделился завтраком с обитателями местных кустиков — глядишь, и полегчало бы. Но такой совет тоже прозвучал бы из уст обычного водителя довольно странно, и Сиверов выбрал из двух одинаково неуместных высказываний то, которое было нужнее. Впрочем, у него уже давно было ощущение, что Басаргин поглядывает на него вопросительно и недовольно, явно пытаясь сообразить, все ли московские водители так спокойно реагируют на кровь и имеют привычку вмешиваться в следственные действия или Глеб такой один. Поразмыслив секунду, он решил, что это уже несущественно: над экспедицией все равно сгущались тучи, и какие-то дополнительные подозрения, возникшие у начальника милиции в его адрес, мало что могли изменить в сложившейся ситуации. — Нет, — медленно, будто сомневаясь, стоит ли с ним разговаривать, ответил капитан. — Это мои ребята его так положили. А он висел. Вон там, видишь? Желто-оранжевый от никотина палец указал куда-то вправо и вверх. Глеб посмотрел туда и увидел сухой, обломанный не меньше года назад сук, торчавший из ствола сосны на высоте примерно двух метров. Сук был голый, острый, сантиметров семидесяти в длину, слегка искривленный наподобие сабельного клинка и когда-то, наверное, серебристо-серый, а теперь сплошь черно-бурый от запекшейся крови. Широкий, постепенно сужающийся книзу, густой потек того же цвета и происхождения тянулся по стволу дерева до самой земли, теряясь в толстом ковре серебристо-рыжей мертвой хвои. — Как жук на булавке, — без особой необходимости добавил Басаргин. — Его счастье, что попал он туда уже мертвым. Хороша инсценировка, правда? Японцам с их харакири до нашего Степана далеко! Глеб хотел что-то ответить, но не успел. С той стороны, где стоял Краснопольский, раздалось утробное бульканье, кашель и густой, отвратительный плеск, свидетельствовавший о том, что взбунтовавшийся желудок начальника экспедиции наконец-то одержал полную и окончательную победу над пытавшимся держать его в узде разумом. Увидев проступившее в этот момент на усатой физиономии Басаргина выражение мрачного удовлетворения, Глеб сделал в памяти еще одну зарубку. Зарубок этих там было уже много — пожалуй, не меньше, чем на рукоятке знаменитого обреза Горки Ульянова. Глава 13 — Ну, и что вы теперь намерены делать? — спросил Краснопольский, когда «уазик» тронулся и угрюмую толпу молчаливых волчанцев позади заволокло густой пылью. Как и предполагал Глеб, Петр Владимирович, расставшись со своим строптивым завтраком, почувствовал себя намного лучше. На обратном пути он умылся водой из ручья, прополоскал рот и теперь выглядел и вел себя, как обычно — был подтянут, сух и резок в мыслях и высказываниях. — А ничего, — поверх своего левого погона ответил ему с переднего сиденья Басаргин. Дым его папиросы льнул к ветровому стеклу и отчаянно вонял паленой веревкой. — Составлю протокол: так, мол, и так, загрызен диким зверем, предположительно медведем. — Зверем? — не поверил своим ушам Краснопольский. — Ну, не человеком же. Спорить с этим было трудно, но геолог попытался. — Однако. — начал он, но Басаргин не дал ему высказаться. — Что «однако»? «Однако» — это из анекдота про чукчу, а у нас тут никаким анекдотом и не пахнет. Что я, по-вашему, должен написать? Что его оборотни прикончили за длинный его язык? Так я в дурдоме ничего не потерял, мне и тут неплохо. Черт вас принес на мою голову. Уезжали бы вы, а? Подобру-поздорову. Какой вам тут к чертям собачьим малахит? Какие, на хрен, фрески?! Нет там ничего, уже который день вам про это талдычат, а вы уперлись как бараны. Люди ведь гибнут! — Люди гибнут, — нимало не смутившись, согласился Краснопольский. — А начальник милиции сидит сложа руки и пишет липовые протоколы. И не спрашивайте у меня, что еще вы должны написать! — возвысив голос, упредил он очередной риторический вопрос капитана. — Не мне вас учить, что писать. Да и не писать тут надо, а действовать. Одна хорошая облава — и от вашей нечистой силы следа не останется. Ведь двадцать первый век на дворе! Пора бы уже решить, что с вашими оборотнями делать. То ли в заповеднике их поселить под наблюдением ученых, то ли осиновым колом проткнуть. Сколько же можно?! Сидевший за рулем сержант покосился на геолога через плечо и укоризненно покачал головой, явно поражаясь тому, что на свете бывают такие тупые люди и что кто-то доверяет им руководящие должности. Что с того, что его подчиненные — точно такие же городские охламоны? Чтоб такими руководить, наоборот, нужно быть семи пядей во лбу, а этот — ну, дурак-дураком! Басаргин, скрипя старыми пружинами, развернулся всем телом назад и уставился на Краснопольского поверх низкой спинки сиденья. Глебу снова, уже не в первый раз, почудилось, что капитан борется с желанием вместо очередной реплики от души врезать собеседнику по физиономии. Принимая во внимание множество нюансов здешней жизни, в которых Сиверову еще предстояло разобраться, выдержке начальника милиции можно было только позавидовать. — Не понимаешь? — даже с какой-то жалостью произнес Басаргин. — Да, вижу, что не понимаешь. Мы для тебя — просто куча деревенских придурков, которые тени собственной боятся. А я тебе так скажу: да, боимся! Весь поселок боится. В твою ученую голову не приходило, что даже в институтских учебниках не про все написано? Я ведь тоже не церковно-приходскую школу кончал, а что тут творится — до сей поры не понял. Облава. Начнем с того, что в облаву эту никто из наших, волчанских, под дулом автомата не пойдет. Стреляй, скажет, все одно пропадать! — Да, в это поверить нетрудно, — вынужден был признать Краснопольский. — То-то. Теперь смотри. Что я могу? Могу, конечно, подкрепление из области вызвать и вообще, так сказать, обратиться к высокому начальству. Доказывать, что я трезвый и в своем уме, мне придется долго, но это бы еще ничего. Но ты же только что видел, что со Степкой Прохоровым сделали! И, заметь, только за то, что он с вами парой слов перекинулся. А если я начну во все колокола трезвонить. Словом, до ночи, может, и протяну, а утра мне уже не увидеть, это даже к гадалке не ходи. Я и то удивляюсь, чего они тянут? Чтоб вы знали, я с самого первого нашего разговора, со дня вашего приезда, на ночь пистолет под подушку кладу. — С серебряными пулями? — не упустил случая съязвить Петр Владимирович. Глеб его хорошо понимал: он и сам, честно говоря, удержался от аналогичной реплики с большим трудом. — Насчет серебра ничего не скажу, — тяжело ухмыльнувшись в прокуренные усы, проворчал Басаргин. — А с пистолетом все-таки спокойнее. Если окажется, что обычная пуля эту сволочь не берет, успею хотя бы застрелиться. Все лучше, чем как Степан. Вот так-то, господа ученые! Да я вам больше скажу! Уверен, что мэр наш, Николай Гаврилович, по вашей милости тоже на ночь вместо бабы ружье под бок кладет. Даже Глеб, ожидавший чего-нибудь именно в этом роде, был слегка обескуражен откровенностью Басаргина. Причем шокировали не столько слова, сколько то обстоятельство, что начальник милиции высказывал все это в присутствии своего подчиненного. А тот, крутя баранку, не забывал согласно кивать в ответ на каждую произносимую начальством глупость, из чего следовало, что если сам он и не спит с табельным пистолетом под подушкой, так только потому, что имел осторожность не вступать с приезжими в длинные разговоры. — Вот, Валера не даст соврать, — будто подслушав мысли Сиверова, кивнул в сторону водителя Басаргин. — Предшественник мой, старлей, Мурзин Василий Андреевич, он-то как раз и был такой, какого вам надобно, — с шилом в одном месте. Ничего плохого про покойника не скажу, мент он был настоящий и беспорядка на своем участке терпеть не хотел. Ну, а когда люди пропадают — это, сами понимаете, беспорядок. Так ему, по крайней мере, казалось. Не понял он, не успел понять, что это порядок тут такой. — Ого! — Краснопольский неприятно хохотнул и отчетливо лязгнул зубами, едва не откусив себе язык, когда машину особенно высоко и резко подбросило на очередной колдобине.