– Иван Михайлович, по-моему, вы слегка преувеличиваете мой вклад в развитие математики. Я всего лишь собрал воедино то, что известно к настоящему времени, и чуть-чуть добавил новизны. – Что вы, Александр Павлович, – замахал руками профессор, – я сейчас же пишу отзыв на вашу работу и иду к Виктору Васильевичу Пашутину. Либо он назначает вам защиту на нашем Совете, пригласив двух известных математиков в качестве оппонентов, либо ваш труд можно издать в виде монографии, и вы тоже можете претендовать на ученую степень. Такого подхода к медицинской статистике нигде в мире нет, и многие университеты сочтут за честь иметь вас почетным профессором. Прервав дифирамбы старого профессора, а он, похоже, считал меня новоявленным Ломоносовым, я попросил его не волноваться, а подождать вердикта начальника Академии. Я ошибся, новоявленным Ломоносовым считал меня и Пашутин. Появившись внезапно в отделении через день и наделав переполоху среди ординаторов, он, не обращая на них внимания, сразу же проследовал по направлению к моей палате. Я как раз возвращался туда же с обеда, потому что, как ходячий больной, отказался от тарелок, приносимых в палату, а ходил сам в столовую, где для офицеров был отдельный стол. Хотя, если мест за этим столом не было, я не чурался пообедать с другими больными, а здесь лежали все: Академия принимала профильных больных со всего города. Взяв меня под здоровую руку, начальник Академии повел меня в профессорский кабинет, который был пуст (профессор ходил обедать домой, так как жил в двух шагах от Академии). – Александр Павлович, ко мне вчера пришел наш математик, профессор Троицкий, и принес ваш труд. Я, конечно, в нем понял немногое, но одно я понял точно – вы человек буквально энциклопедических знаний, и для нас будет большая честь, если вы защитите диссертацию в стенах Академии. Как сказал Иван Михайлович, а он в математике разбирается хорошо, я бы сказал, лучше, чем профессура Петербургского университета, поскольку они приглашают его и оппонентом, и в качестве арбитра в научных спорах, это новое слово в математической статистике. Естественно, мы пригласим сильных математиков в качестве оппонентов, предварительно послав им ваш труд. Я уже дал команду отпечатать в нашей типографии два десятка экземпляров, так что все желающие могут с ним ознакомиться. Вы сможете защищаться с вашей рукой в гипсе? – Уважаемый Виктор Васильевич, спасибо за заботу, – поблагодарил я начальника Академии. – У меня появилось желание написать труд по медицинской статистике, когда на совещании с терапевтами я увидел, что они ничего в ней не понимают. А что касается того, смогу ли я защищаться, то если бы мне пришлось драться холодным или огнестрельным оружием, я бы еще подумал, но ведь это будет интеллектуальный поединок, а с головой у меня вроде все в порядке. Также я попросил Пашутина разрешить мне съездить на службу, поскольку прошло уже почти четыре недели, а ко мне никто не приходил и никаких вестей не подавал. Я же исполняю обязанности начальника отдела, поэтому мне надо увидеться с генералом Обручевым и попросить о передаче дел, так как я понял, что мое лечение здесь продлится еще минимум два месяца. Швы мне давно затянули (на днях их вообще снимают) и опасности инфицирования операционной раны нет, тем более шов регулярно присыпают моим СЦ. – Хорошо, передайте начальнику отделения, что я разрешил вам съездить в Штаб, но не более чем на два часа. Это и так нарушение режима, но я иду на это, зная, что вы ответственный и дисциплинированный человек. На следующий день мне помогли надеть сюртук, у которого по этому случаю окончательно отрезали рукав и распороли шов вниз, так, чтобы гипсовая конструкция свободно туда проходила. Сюртук и брюки мне почистили, фуражка при падении не пострадала, на штиблеты служитель навел глянец, за что получил двугривенный. И вот я у дверей своего кабинета, открываю и вижу, что в комнате появились еще два стола, за которыми, скрючившись над стопками бумаг, сидят два чиновника, которые даже не подняли на меня головы. Мои книги из шкафа вынуты и лежат на полу, а шкаф забит канцелярскими папками. – Здравствуйте, господа, а полковник Агеев у себя? – спросил я скрюченных людей. Один из них поднял голову и спросил, а кто это такой? Я ответил, что это – начальник разведывательного отдела, на что получил ответ, что уже неделю начальником отдела является статский советник Панасевич-Самойлов. Тогда я пошел в кабинет начальника и там нашел свинообразного, заплывшего жиром чиновника с тремя подбородками, подпертыми форменным воротником. Я представился, на что получил реплику: – А, так это вы! – и свинообразный протянул мне пачку листков. – Вот, извольте-с получить. Я рассмотрел врученные мне листки – это были мои заявки на привилегии. – После посмотрите, милостивый государь, не здесь, а, раз уж вас выписали, извольте приступить к службе-с. Вот, займитесь, – и он попытался вручить мне тяжелую серую папку. На мой вопрос, где полковник Агеев и что это за папка, получил ответ, что Агеев пропал без вести, я был в госпитале, и он принял отдел, проведя его реорганизацию. Моя должность заместителя начальника сокращена и теперь она называется «технический специалист». И как техническому специалисту, мне предлагается провести ревизию оборудования артиллерийских парков и крепостей на предмет выявления там злоупотреблений, связанных с техникой. В серой папке и находятся необходимые описи, а люди, которые сидят со мной в кабинете, выполняют аналогичную работу по продовольствию и фуражу. – Меня еще не выписали и я не готов даже взять эту папку одной рукой, так что пусть она остается у вас, господин начальник отдела. Он еще пока называется разведывательным? – съязвил я. Потом я пошел к себе и стал рассматривать заявки. Так, вот разгрузка, читаем. Резолюция: «Отклонить», три подписи – первая – начальник отдела привилегий Военного министерства, вторая – видимо, эксперт, закорючка нечитаема, и третья «согласен», начальник разведывательного отдела Панасевич-Самойлов. Причина отклонения: «Предложенная амуниция портит вид нижних чинов, кроме того, они не понимают, как ей пользоваться». Вторая заявка. Подмышечная кобура: проведена оценка амуниции офицерами двух стрелковых и одного гвардейского полка – «господа офицеры не понимают вообще, зачем нужна такая кобура, когда поясная гораздо удобнее»: «Отклонить», те же подписи. Вопрос, а зачем отдавали в строевые части, очевидно, что господа офицеры не поняли, надо было отдать жандармам, которые входят в структуру министерства, те бы поняли сразу. Так, дальше. Дульная насадка для пулемета: «Непонятно назначение и принцип действия, на имеющихся образцах оружия такой нет»: «Отклонить», подписи. Четвертая заявка. Облегченный станок для пулемета Максим – Виккерс: «Принципиально ничего нового в тележке с колесами нет, кроме того, положение стрельбы лежа для пулеметчика не предусмотрено действующими Уставами и Наставлениями». Вывод и подписи те же. Пятая заявка. Конная повозка для пулемета: «Принципиально нового в повозке для пулемета нет, все это давно известно, подобное устройство было применено в 1889 для картечницы Норденфельда»: «Отклонить», подписи. И наконец, заключение по отчету испытаний взрывчатого вещества ТНТ – выводы: «По фугасному действию ТНТ сравнимо с известным пироксилином. Ручные бомбы с ТНТ опасны: при испытании погибло двое нижних чинов, которые уронили взведенные бомбы себе под ноги. Военное применение сомнительно и не является целесообразным». Я сидел за столом как оплеванный. Все псу под хвост! Идиоты! Они явно дали гранаты солдатам без инструктажа, так же как офицерам в Ораниенбаумской школе, и не случись меня в это время там, была бы еще и запись «погиб поручик такой-то». А как же Панпушко, он же говорил, что написал положительное заключение? Посмотрел подписи – генерал от артиллерии Демьяненко, а подписи Панпушко нет, потом бумагу подписали еще трое офицеров в чине полковников, видимо, командиры частей, где проводились испытания. Достал лист бумаги, стал искать ручку, обнаружил свой письменный прибор у одного из «скрюченных», забрал его со словами: «Мне мама говорила, что чужое брать нехорошо». Написал корявыми буквами заявление об увольнении со службы в разведывательном отделе и пошел подписать его к свинообразному, затем уже с визой «начальника» пойду к Обручеву. И тут обратил внимание на бумагу, лежащую на столе. Это была расшифровка телеграммы: «Есаул Леонтьев захвачен дикарями, продолжаю следование установленным маршрутом. Подпись: сотник Шерстобитов». Дата получения – десять дней назад. Взял лист бумаги, написал входящий номер телеграммы и пошел к свинообразному. – Господин начальник, извольте принять мой рапорт, – подал бумагу и подождал реакцию. А реакции не было. – Вольному – воля, извольте, вот моя подпись, – господин Панасевич-Самойлов витиевато расписался на рапорте после слов «Не возражаю». – Тогда еще одна формальность, примите телеграмму. Вы теперь руководитель, вот и действуйте. Прошу вас расписаться в получении. – Я протянул бумагу и попросил расписаться на листе. Панасевич-Самойлов расписался, а потом тупо уставился в телеграмму: «Какой есаул, какие дикари?» – Представления не имею, милостивый государь, но действовать надо, – посоветовал я. – "то не ревизии фуража устраивать, теперь с дикарями вам придется сражаться, а вы готовы? Оставив обескураженного чиновника, отправился к генералу Обручеву, вручил ему рапорт и спросил об Агееве. – О полковнике, к сожалению, ничего не слышно, – ответил генерал. – Обратно через границу перешел лишь его агент и сказал, что они были разоблачены по показаниям агента Вайсмана, который попал на крючок германской контрразведки по причине неумеренных трат и игры в карты на значительные суммы, во много раз превышающие его жалованье в германском штабе. По-видимому, Агеев либо погиб, либо захвачен германцами, но мы ничего не знаем о его судьбе, никаких запросов по линии дипломатической службы германцы нам не делали, поэтому он числится пропавшим без вести. – Николай Николаевич, я так понял, что по этой причине отдел был расформирован и начальником его назначен некто Панасевич-Самойлов. – За Панасевича просили там, – генерал кивнул в сторону Зимнего, – я ничего не мог сделать. И еще, Александр Павлович, поскольку должность заместителя по техническим вопросам сокращена, вам придется освободить служебную квартиру в течение двух недель. Все же я пока оставлю ваш рапорт, не давая ему хода, вы ведь числитесь на лечении в госпитале, вот и находитесь там, лечитесь, а потом я вам дам бессрочный отпуск для поправки здоровья, может, за это время что-то переменится к лучшему. – Николай Николаевич, я сегодня передал Панасевичу телеграмму от сотника Шерстобитова, что есаул Леонтьев захвачен дикарями, это ведь заместитель Агеева по внешним делам, не так ли? – Да, говорил же я Агееву, что в Абиссинию ехать надо другим путем, а не пробираться через области, где обитают дикари-людоеды, – расстроился генерал. – А он, Агеев то есть, ответил мне, что есаул – опытный путешественник, разберется и с людоедами, если надо. Я успокаивал генерала, говоря, что в Абиссинии живут православные христиане, а не дикари какие-нибудь, и что все еще найдутся, но тут вошел адъютант и сказал, что господин Панасевич-Самойлов срочно просится на прием. Поэтому я пожелал генералу удачи в разговоре с Панасевичем-Самойловым и поехал в госпиталь. Глава 8 УХОДЯТ ТЕ, КТО ДОРОЖЕ Незаметно прошел еще месяц. Я сдал служебную квартиру, поскольку по должности она мне уже не полагалась, хотя формально продолжал числиться в Главном Штабе, находясь на лечении. Судя по количеству пыли, Катя там так и не появлялась (у нее был свой ключ от входной двери). Снял комнату в пяти минутах ходьбы от Военно-медицинской академии у вдовы профессора-терапевта, куда перевез свои чемоданы. Вдова запросила 20 рублей в месяц с завтраком, но, поскольку комнату я использовал для хранения своих вещей, продолжая лечиться, то завтраки мне не нужны, и она сбросила 2 рубля. В конце августа мне должны были снять гипс, я хотел получить отпуск без сохранения жалованья и уехать к деду. Потом планировалась защита диссертации, но вмешались обстоятельства. Один из моих оппонентов, известнейший математик, уже старенький академик, основоположник Петербургской математической школы, Пафнутий Львович Чебышев, собрался ехать лечиться на воды и мог уделить мне время только до середины августа. Для меня, конечно, это большая честь, если Пафнутий Львович был бы у меня оппонентом, это как физиологу защищаться, имея оппонентом академика Павлова, хотя, признаться, я побаивался, не задавит ли меня своим интеллектом академик Чебышов (именно так, через «о» с ударением на последнем слове и надо произносить его фамилию, Пафнутий Львович очень сердился, если его величали Чебышевым, но именно так он вошел в историю). Другим оппонентом был представитель Московской математической школы, тоже академик, заслуженный профессор Московского университета Николай Васильевич Бугаев. Профессор Троицкий, начальник кафедры математики в Академии все же рекомендовал не затягивать с защитой, так как Пафнутий Львович – человек пожилой (72 года для конца XIX века считалось уже глубокой старостью) и, не дай бог, может заболеть. А сейчас он как раз хорошо себя чувствует, раз собрался в поездку. Так и решили – защита через неделю. Троицкий сказал мне, что кафедра математики Петербургского университета, ознакомившись с посланным туда трудом, почти в полном составе изъявила желание присутствовать на защите. Я, конечно, не очень обрадовался, – будут лишние вопросы, но не отказывать же будущим коллегам. Начались исследования ПАСК и ацетилсалициловой кислоты по схеме, предложенной врачами Академии. Не имея ученой степени и диссертации по математической статистике, не стал настаивать на проведении исследований по моей схеме, пусть будет все привычным для конца XIX века. Аппарат для внешней фиксации уже использовали почти у двух десятков больных, результаты были хорошие, но пока еще ни у кого лечение не завершилось, хотя двум первым больным уже разрешили передвигаться на костылях, чему они были крайне рады, а лежачие больные, закованные в гипс, им тихо завидовали. Ординаторы стали носить в карманах халатов маленькие гаечные ключи – где подтянуть гайки, где ослабить, чтобы усилия в конструкции распределялись равномерно (так и происходит с 50-х годов XX века в отделениях травматологии, где лечат с помощью аппаратов Илизарова), и коллеги из других отделений стали над ними беззлобно посмеиваться – мол, врачи-механикусы. Встал вопрос подачи заявки на привилегию, я не стал оформлять заявку на себя, а предложил, чтобы она была оформлена на Военно-медицинскую академию, поскольку все еще состоял на службе по военному ведомству, и Академия числилась там же. Пашутин назвал решение патриотическим и сказал, что сам поедет в патентный департамент министерства «пробить» привилегию, тем более, когда я рассказал ему, что пять моих изобретений по военному ведомству были отклонены. Подошло время защиты диссертации. Как было принято в моем веке, заказал чертежнику Академии пять больших плакатов, на которых были начерчены основные положения работы, выкладки и формулы, что обошлось в 25 рублей, правда, потом пришлось поправить ошибки в формулах, что допустил незнакомый с предметом чертежник. Как мне когда-то говорил мой научный руководитель, защита – это спектакль, и декорации этого спектакля должны быть правильными и красивыми. Кроме того, плакаты – это как бы развернутый план доклада и одновременно шпаргалка по нему. Троицкий посмотрел плакаты, одобрил и сказал, что это – значительно лучше, чем писать формулы мелом на доске, что было принято в это время, так что я становлюсь основоположником новой научной моды. Он подумал, что я сделал плакаты для того, чтобы минимизировать письмо левой рукой, хотя за два с половиной месяца я как-то привык не только пользоваться ложкой и ножом, но и писать левой рукой, то есть стал амбидекстром[64]. В день защиты я нацепил свой сюртук без рукава, мне его почистили и отгладили, прикрепил колодочку ордена Святого Владимира с мечами, посмотрел на себя в зеркало и остался доволен: вид боевой, как у красного командира «раненного на колчаковских фронтах»[65]. Подмигнул себе в зеркале и отправился «на заклание». Зал был почти полон, вход свободный. В первых двух рядах сидят члены Совета (похоже, состав его обновился наполовину, ай да Пашутин, разогнал «динозавров»), за ними все остальные. Я сел сбоку, недалеко от сцены. Начальник Академии представил соискателя, сказал, что в Академии идут испытания двух изобретенных мной препаратов и одного устройства для лечения переломов костей с очень обнадеживающими результатами. Из-за травмы, полученной при испытании другого изобретения, я попал на лечение с переломом ключицы и, вместо того чтобы бесцельно лежать, обобщил свои давние мысли об организации клинических испытаний и проверки достоверности полученных результатов с помощью методов медицинской статистики, что и является целью диссертации. После этого я, с помощью ассистента кафедры и курсантов-слушателей, развесил плакаты (все равно перепутали, несмотря на нарисованные цифры) и приступил к докладу. Пользуясь тем, что члены Совета принялись рассматривать плакаты, я вещал и скакал как клоун на фоне своих «декораций» (своего рода тактический прием, позволяющий избежать вопросов по существу, так как в это время доклад они не слушают, а переспрашивать потом большинство постесняется – мол, создастся впечатление, что старый дурак ничего не понял). Так прошла половина доклада в полной тишине зала, и я был уверен, что на девяносто процентов члены Совета ничего не поняли. Оживление было только там, где сидели питерские математики – вот оттуда может и прилететь… Уложившись в регламент, я закончил доклад и зачитал выводы. Теперь очередь за оппонентами. Первым выступил Чебышов. Голос у него был негромкий, и в зале стояла тишина, даже математики перестали возиться и слушали мэтра. В целом он похвалил работу за современный и, как он сказал, революционный взгляд (ой, как бы дед мне свинью не подложил, не любят в царствование «Миротворца» это слово) на математические проблемы. То есть, подчеркнул он, новизна подхода автора несомненна, глубина проработки тоже, учитывая то, что многие аспекты изложены впервые. Есть некоторая сумбурность изложения в тексте монографии, но при окончательной редакции ее можно будет избежать. Подчеркнул, что моя монография должна стать настольной книгой всякого исследователя, особенно в области медицины, биологии и физиологии, традиционно не считающихся точными науками, но труд автора позволяет отныне считать их таковыми. Автор же, безусловно, заслуживает докторской степени. Бугаев в целом повторил хорошие слова Чебышова, но затем постарался меня поддеть тем, что Пирсон, оказывается, частично уже опубликовал подходы к применению критерия согласия, и спросил, насколько мне известны эти работы. Что же, до введения критерия еще девять лет, должен же был он ранее что-то написать. Придется выпутываться при помощи критерия согласия Колмогорова. – Глубокоуважаемый Николай Васильевич, критерий Пирсона работает при теоретическом допущении о характере распределения выборки, но в таком случае могу предложить его видоизменить так, что тип распределения в выборке не будет влиять на результат. – Я начал писать на доске колмогоровские формулы для простого случая, но, как на грех, запутался и не мог довести объяснения до логического итога. Все молча глазели на мои потуги, затем Бугаев вновь заговорил: – Александр Павлович, ваш экспромт заслуживает уважения, но все же впопыхах вы ничего не решите. Математика требует вдумчивого подхода, иногда ученый рассуждает о проблеме годами, прежде чем придет к правильным выводам. Дальше последовали другие замечания, и я почувствовал, что «поплыл». Где-то я выкрутился, опираясь на послезнание, а где-то, как выяснилось, не знал элементарного. С ряда, где устроились питерские математики, иногда раздавались плохо сдерживаемые фырканья. Наконец, Бугаев закончил измываться надо мной, и вердикт его гласил, что автор проделал большую работу и заслуживает степени магистра математики. Потом были вопросы из зала, в основном старались математики: повторилась история как с Бугаевым. Они быстро нащупали мою слабину: элементарные вопросы университетского курса, но здешнего, университетского курса и работы математиков, чьих фамилий я даже не знал. Не стану же я им объяснять, что свой курс математики XX века я уже изрядно подзабыл и, вообще, больше работал как математик-программист (ага, ты им про ЭВМ еще расскажи…). Пашутин тоже понял, что питерские возят меня «фейсом по тейблу» для того, чтобы потешить собственное корпоративное самолюбие, и пару раз пытался остановить «избиение младенцев», говоря, что вопросы следует задавать ближе к теме диссертации, но тщетно – толпа жаждала крови соискателя: «Распни его!» Наконец перешли к голосованию. Сначала голосовали за предложенную первым оппонентом докторскую степень: как я и ожидал, забаллотировали, всего три белых шара; потом за магистерскую – и здесь ученый Совет сжалился – большинством голосов мне присвоили степень магистра математики. Я поблагодарил оппонентов, председателя и членов ученого совета за оказанную честь, еще говорил что-то уместное случаю и кланялся, принимая поздравления. Спектакль закончился, я стал магистром, что в Российской империи давало право на чин IX класса, то есть титулярного советника, а его я уже «проехал». Так что кроме права носить серебряный академический значок с узорчатым ромбиком и синим крестом под двуглавым орлом, ничего я не заработал (у выпускника университета ромбик был белый, эмалевый, а у доктора наук – такой же, как у магистра, но золотой). Возможно, мое сочинение, изданное минимальным тиражом, будет пылиться в университетских библиотеках, и кто-то его пролистает, и слава богу, если так. Профессор Троицкий тоже поздравил, сказал, что он проголосовал за докторскую степень, но члены Совета, конечно, не потерпят в среде докторов 23-летнего коллегу, ему, мол, и в магистры рановато. Но если я захочу, то место приват-доцента на своей кафедре он мне обещает, и докторскую через четыре-пять лет защитить элементарно, внедрив в практику Академии мои методы. Можно даже отдельный курс ввести, что обычно дают читать экстраординарным профессорам[66], тогда доктора мне присудят безоговорочно. Из других университетов записываться на мой курс будут, так что научные перспективы у меня открываются самые широкие. Я, конечно, еще раз поблагодарил доброго профессора и сказал, что подумаю над его предложением. Потом я вернулся в палату, и мы с Олегом приняли коньячку за новоявленного магистра. Олег спросил, что это я такой «кислый», на что я ответил, что бутылочку заначил, чтобы выпить за докторскую степень. – Да брось, ты, Александр, все у тебя или уже есть – вон в 23 года надворный советник, магистр, кавалер двух орденов, – стал утешать меня мой сосед, – и доктором еще станешь, и профессором – какие твои годы?! Давно хотел спросить, а за что ты, гражданский, Владимиром с мечами награжден? Я как-то отшутился, но Олег обиделся: – Не хочешь говорить, так и не надо, секреты у тебя: царь с ним говорит, профессора на консультацию ходят… понимаю.