Сауль оттер всех четверых, как бесполезные пешки в шахматной партии, которая не имела к нам никакого отношения. Он изучал нашу эмоциональную потребность сыновей в отце и умело ее удовлетворял. Я не прощаю Ребекку, которая могла измениться, но ничего для этого не сделала. Голден дала ей шанс на другую жизнь, чуждую насилию, вдали от токсичного отца. Но та решила и впредь причинять боль. Я не буду таким, в этом моя сила. Да и Альба этого не захотела бы. Я знаю, мы с Ньевес должны подготовить церемонию в память об Альбе Диас де Сальватьерра и Дебе Лопес де Айяла. Мы должны жить дальше, а они не вернутся. Смириться с их потерей, принять неизбежное. Как только это закончится, я хочу подняться в Сан-Тирсо, где когда-то спас жизнь. Это то, что открыли во мне Сауль и Аннабель. Моя суть, то, что я есть. Ни на что не отвлекаться. Самому спрыгнуть с обрыва. Я не собираюсь снова быть печальным вдовцом. Не знаю, надолго ли мне предстоит задержаться в этом мире, поэтому лучше отменить траур. Альба никогда не жаловалась, это был ее принцип. Я тоже не собираюсь. Эпилог Деба 25 января 2017 года, среда Герман начал звонить в полдень. Снова и снова. Я не брал телефон, у меня не было сил. Но он все равно звонил и звонил, пока я не отключился. Я знаю, что брат продолжал звонить, потому что вскоре услышал анахронический звонок старого кухонного телефона. Я предполагал, что дедушка возьмет трубку. Через минуту он пришел сообщить мне новость: — Сынок, только что звонил твой брат. Говорит, что Ребекка умерла. Я зарыдал, как ребенок. Я больше не мог сдерживаться. — Нет, сынок, не надо! Послушай, брат хочет кое-что тебе сказать. — Ничего не хочу знать! — крикнул я. — Да ты же ничего не понимаешь — брат каждый день ходил в больницу расспрашивать об Альбе. Он был уверен, что она должна что-то сказать ему перед смертью. Ребекка очнулась на мгновение — и призналась во всем. Альба находится в развалинах монастыря Толоньо. Санта-Мария-де-Толоньо, на вершине сьерры Толоньо… Быть может, Альба пересказала Ребекке услышанную от меня историю о кельто-иберийском происхождении названия этой сьерры, а может, ей рассказал об этом сам Герман, пытаясь произвести на нее впечатление. Я включил мобильный, поговорил с Эстибалис, и через несколько минут вертолет со спасательной группой был готов к вылету. Я помчался вниз по лестнице, позабыв надеть куртку. Готов уже был повернуть ключ зажигания, когда вслед за мной из дома выскочил дедушка, помчался к машине и уселся на пассажирское сиденье. — Куда это ты собрался? — С тобой, сынок. Когда я ездил в Лабастиду, где спекулировал всякой всячиной, многие из нас проезжали через руины в окрестностях Пеньясеррады. Я хорошо знаю эти места. Если я тебе помешаю, то подожду тебя на дороге. Я собирался сказать ему «нет», но, заметив, что он уже прихватил с собой одеяло, фляжку с водой и печенье, готовясь идти в горы, понял, что дед прекрасно знает, что делает. И что если я прибуду раньше спасателей, мне понадобится некто здравомыслящий, чтобы удержать меня от того, что может случиться со мной в горах. * * * Мы добрались до Пеньясеррады всего за четверть часа. Дед вел меня все более узкими лесными дорогами, мы пересекали буковые рощи, я гнал машину на максимуме, чтобы побыстрее оказаться на вершине и выиграть время. Я припарковался, когда понял, что дальше придется идти пешком. Дед последовал за мной. Вскоре над нашими головами послышалось гудение вертолета. Через час наступали сумерки, и если мы ничего не найдем, они повернут вертолет и в очередной раз вернутся домой с пустыми руками. Я ускорил шаг. На последних сотнях метров дед отстал, указав мне, как быстрее добраться до развалин. И я добрался туда как раз в тот момент, когда вертолет приземлился на небольшой эспланаде. Из кабины выскочила Эстибалис. Я подумал, что ее, того и гляди, унесет ветер, но она удержалась. Мы искали возле трех стен, оставшихся от руин древнего готического монастыря, но ничего не обнаружили. Только камни, заросли сорной травы, разросшиеся кусты и… И тут я увидел: там, впереди, что-то белое. «Не может быть. Это же ее пальто». — Сюда! — крикнул я. И в следующий миг я нашел Альбу — точнее, какое-то грязное и изможденное создание, некогда бывшее Альбой, закутанное в длинный пуховик, с руками и ногами, стянутыми пластиковой лентой. Пуховик был намотан вокруг живота — должно быть, в попытке сохранить телесное тепло и защитить нашу дочь. Запястья содраны до мяса. А возле лица — небольшой импровизированный набор для выживания: старая раздавленная банка «кока-колы» с дождевой водой. — Она в критическом состоянии! Положим ее на носилки и доставим в Чагорричу! — крикнул кто-то, не помню, кто именно. — Думаешь, выживет? — кажется, спросил я. — Ничего определенного сказать не могу, шансы невелики. Состояние очень тяжелое. — Она беременна на двадцать пятой неделе, и у нее эклампсия, — автоматически доложила та часть меня, которая в эти мгновения не умирала от страха. — Мы сделаем все возможное, но обещать ничего не могу. * * * Сколько было разговоров о способности человека к выживанию, когда Альба, которая несколько недель пребывала между жизнью и смертью, наконец оказалась вне опасности. Еще большее чудо, что все это пережила Деба — ее сердечко размером как у колибри колотилось каждый раз, когда нам показывали ее на УЗИ. Дедушкин засахаренный миндаль, который Ньевес передала Альбе в пятницу незадолго до похищения, помогал ее телу поддерживать необходимый уровень сахара. Связанная по рукам и ногам, Альба могла лишь пытаться выжить, нормируя запасы еды и воды, оставшейся после дождя. Она ползла, пока не нашла среди руин укромную ложбинку и не предала себя во власть богов этого священного места. Хочется думать, что Толоньо, или бог Тулоний, заботился о ней и о Дебе. Альба говорит, что находилась в измененном состоянии сознания. Я думаю, мозг, лишенный питательных веществ, погрузил ее в некое подобие летаргического сна, и благодаря ему тело выжило, довольствуясь ничтожно малым. Дед объяснил мне свою теорию с привычным дидактизмом: Альба впала в спячку. Вошла в состояние полужизни, как полярная медведица, защищающая своего детеныша. Как психолог-криминалист, я много думал об изменении преступного почерка Ребекки. В конце концов пришел к выводу, что она хотела завершить цикл своей дочери Химены, убив мою дочь так же, как та ушла из этого мира: на вершине священной горы, названной именем кельтского бога, оставив умирать Альбу и Дебу от холода ночью под открытым небом. Но Ребекка знала этих богов не так хорошо, как я, и не учла их силу. * * * Я не возвращался к работе вплоть до рождения Дебы 28 апреля, в день Святого Пруденсио. За те недели, которые Альба провела в больнице, я не расставался с ней ни на секунду. Близость смерти в корне изменила наши отношения. Мы решили попробовать еще раз. Я научился ценить перипетии нашей истории, я их учел. Я присутствовал при родах. Ох, и страху же я натерпелся! Но когда мне передали Дебу, крошечный комочек, завернутый в одеяла, и дочка крепко ухватилась за протянутый палец, все сомнения в мире исчезли. Я был уверен, что она выбрала меня со всей непоколебимостью, свойственной ее матери, что она стремится сообщить мне: «Ты мой папа, я знаю все свое прошлое, которое привело меня сюда. Но я решила, что ты будешь моим папой. И точка». Это «и точка» полностью определяло ее характер. Моя дочка родилась в проливной дождь, но в тот день никто из нашей семьи этого не заметил. Я взял ее на руки и кружился с ней по палате в ритме вальса, а Деба положила головку мне на плечо и устроилась, как в гнездышке. Она искала место под солнцем и у меня на руках чувствовала себя как дома. Деба была голубоглазой и светловолосой, как ее бабушка Ньевес, и все же нельзя было сказать, что это очаровательный ребенок. Она была слишком похожа на деда. Знаю, что бормочут злые языки у меня за спиной: мол, этот ребенок — копия Тасио и Игнасио. Если честно, мне все равно. Какие бы у нее ни были гены, я сделаю все возможное, чтобы разорвать цепочку насилия, восходящую к палеолиту. У Дебы будет несгибаемая мать, отец, который ради нее спустится в преисподнюю, дядя Герман, тетушка Эстибалис, бабушка… … и прадедушка, который выстоит даже тогда, когда никто из нас не устоит.