— Голден считает, что триггером послужило известие о самоубийстве Химены. Может быть, она увидела в ней свое отражение, а может, смонтировала целый фильм и представила Химену беременной жертвой насилия. — А может, вообразила, что отец покинул ее, потому что ей уже исполнилось двадцать три, она выросла и больше его не привлекала? Как это случилось с матерью? Как бы то ни было, новость вывела ее из равновесия, — сказала Эстибалис, выступая в роли адвоката дьявола. — Ты — профайлер, Кракен. Скажи, как тебе все это? Разве то, что мы видели на месте преступления, не напоминает работу психопата, холодного и расчетливого? Разве не ты говорил, что преступления психотиков — это внезапные взрывы насилия? Что это душевнобольные, которые подчиняются голосам у себя в голове, — произнесла Эсти хрипловатым голосом, и я сразу понял, что что-то ее смущает: когда она была не в духе, у нее едва заметно менялся голос. Я достал из внутреннего кармана куртки записную книжку. В тот день у меня не было особого желания напрягаться, тем более давать мастер-класс по характеристикам преступника. «Во-первых, — написал я, — быть психотиком не означает склонности к насилию. Это очень распространенная ошибка, которая препятствует адаптации этих больных в обществе, и серьезное препятствие для их выздоровления. Только небольшой процент из них совершает преступления, и этот процент не выше, чем у тех, кто совершает преступления без каких-либо психических заболеваний. Да, они делают это, подчиняясь голосам или фантазиям. В их больной голове появляется зазор между реальностью и бредом. Мы предположили, что сцена преступления слишком изобретательна, а ее подготовка слишком трудоемка… Но, возможно, это не просто фантазия, а что-то вроде миссии. На мой взгляд, картина соответствует характеристикам мессианского психотика. Он полагает, что имеет право наказывать будущих родителей, которые не заслуживают права воспитывать своих нерожденных детей, и что лучше принести этих детей в жертву богиням Матрам. Ребекка совершила обряд Тройной Смерти в точности так, как это было описано классическими авторами, заставшими кельтов. Но на самом деле это не фантазия. Фантазия заключается в том, что отец любил ее, что у них были физические отношения и что беременность была плодом инцеста. Это она и рассказала Голден. Может быть, она сама в это верила; может быть, спала с…» Я задумался. Каковы же все-таки основные кандидаты? «У меня плохо укладывается в голове, что она спала с Лучо, — написал я, вспомнив те далекие дни. — Или с Асьером. У этих парней были другие вкусы, они и не смотрели в ее сторону. Может быть, она спала с Хотой — он был самым инфантильным из нас, и они часто оставались вдвоем. Да, может быть, у нее действительно было что-то с Хотой». — «После того, как от него ушла Аннабель Ли», — мысленно добавил я. — Потому она и убила его сейчас». — А Ану Белен Лианьо? «Она была ее соперницей и тоже спала с Хотой, а потом еще и забеременела от него. Возможно, те дни накрепко отпечатались в ее сознании. Трудно сказать, как именно работает столь замысловатый ум, который к тому же пережил несколько травм: смерть матери тоже вывела Ребекку из равновесия, это ясно. Потом начались нездоровые фантазии насчет отца, единственного оставшегося референта. Она лелеяла идею о том, что это их общий ребенок, что они снова будут семьей, и она заменит отсутствующую мать. Когда же Ребекка потеряла ребенка, все снова рухнуло; она попыталась бежать, чтобы ее не упекли в больницу, а может, боялась, что все узнают, что отец ребенка был Хота…» — А может, она сделала это, чтобы защитить Хоту от скандала, — возразила Эсти. «Может. Хота тоже был ребенком; в тот год он потерял отца. Что-то подобное его и вовсе потопило бы. Семья и так сильно на него давила, и Ребекка это знала». — Если это так, то это хорошая новость. Значит, преступления — не работа психопата, и мы не расследуем серию. Она убила Хоту и Ану Белен и больше убивать не собирается. Это означает, что ты вне опасности. — Надеюсь. Но мы не можем ничего исключить. Это всего лишь гипотеза, — напомнил я Эсти. — Ну да… Это всего лишь мечты, — пробормотала она. — Скажи, Унаи: после всего, что мы видели сегодня, ты правда думаешь, что убийца — Ребекка? — Честно говоря, мне по-прежнему трудно поверить, что у женщины хватит духу подвесить кого-нибудь на дереве вниз головой. — Но почему? Голден же проделала это двадцать лет назад с Ребеккой, — возразила Эстибалис. — Ребекка была четырнадцатилетней девочкой, а Голден — взрослой теткой. Это разные вещи. Эстибалис посмотрела на меня с вызовом. Я не совсем понял значение ее взгляда. — Знаешь что? — сказала она. — Однажды ты сказал, что дружба движет миром. Это заставило меня задуматься. На самом деле главное — не дружба, а рычаг. — Рычаг? — Да. Говорил же Архимед: «Дайте мне точку опоры, и я переверну мир». — Я теряю нить, хоть и пытаюсь за тобой угнаться… — Поехали в Вильяверде, и я тебе все объясню. 51. Дедушкин огород 10 января 2017 года, вторник Дед одолжил Эстибалис несколько метров веревки, и она отправилась в огород, бросив мне на ходу: «Спускайся через пятнадцать минут». Я остался на кухне с дедом, который в тот день молчал даже больше, чем обычно. — В чем дело? — спросил я. — Давай-ка поднимемся наверх, сынок. Я должен тебе кое-что сказать, — ответил он своим низким глухим голосом. Я последовал за ним по коридору, затем поднялся по старой деревянной лестнице, ведущей на чердак. На железных крюках висели лисьи шкуры. Дедушка со значением кивнул на них. — Думаю, кто-то залез на чердак и рыскал тут, — сказал он наконец. — Что значит — кто-то? — Если б я знал, то сказал бы тебе, сынок. — Дед, объясни, — несколько обеспокоенно попросил я. — Эти шкуры висят на одном месте уже пятьдесят лет, а бываем здесь только ты, твой брат и я — с тех пор, как остались одни. Ни один из нас к ним не притрагивался, не перемещал с места на место. А недавно кто-то здесь побывал, и две шкуры висят по-другому. Действительно, вначале я не заметил: шкуры висели не параллельно стене, а по диагонали. — Может, ветер? — Какой, к черту, ветер? Они тяжелые, как я не знаю что, и ветер никогда их не сдвинул бы. Сынок, я не люблю морочить тебе голову, но здесь явно кто-то лазил, и это был кто-то чужой. Пойдем. — Мы подошли к ящикам, где я хранил воспоминания и осколки прошлой жизни. — Все они закрыты, ты лично их закрывал — но вот, посмотри: коробка за лето девяносто второго года приоткрыта. — Да, правда, — пробормотал я, подходя ближе. Я был уверен, что после встречи нашей команды плотно закрыл эту коробку. Я всегда следил за тем, чтобы внутрь не проникала пыль. — Это то самое дело, которым ты сейчас занимаешься, верно? — спросил дед у меня за спиной. — Да, дедушка. И это явно не случайно, — пробормотал я и задумчиво взял первый снимок — групповую фотографию, на которой мы были все вместе: Сауль, Ребекка, Аннабель Ли, а также некоторые студенты, включая Мариан в ее красной футболке с эмблемой Олимпиады. Дед подошел и, не доставая очки из кармана рубашки, тоже посмотрел на фото. Я понимал, что лица у него перед глазами размыты. — Дедушка, что ты думаешь о человеке, который овдовел, а потом потерял двух своих дочерей? На мгновение дед напрягся, потом покашлял и наконец ответил: — Я думал, вы с Паулой ждали мальчонку и девчушку. Сначала я не понял. Я не сразу сообразил, что у нас с Саулем одинаково темное прошлое, и дедушка перепутал наши биографии. — Я не о себе. Этот человек связан с делом, над которым я работаю, — с досадой уточнил я. Затем вкратце изложил историю Сауля Товара и попросил деда надеть очки, чтобы показать, кто есть кто на фотографии. — Ты спрашиваешь меня, считаю ли я твоего учителя убийцей из-за того, что он потерял трех близких женщин? — Ну да; как это выглядит со стороны? — уточнил я. Дед на мгновение задумался, прежде чем ответить. — Возможно, он как-то связан с их смертью, даже не будучи убийцей. Есть люди с пороками или грехами, которые навлекают несчастье на тех, кто их окружает. Им и из ружья-то стрелять не обязательно, понимаешь? — Не очень, дедушка. — Видишь ли, в тридцать шестом году, перед тем как отправиться на фронт, я познакомился с одним человеком. Он был моим покупателем, когда я возил зерно на продажу в Лагуардию. Человек он был неплохой, но слабохарактерный, к тому же пьяница — пил все, что под руку подворачивалось, хоть уксус. Он разорил семью; после войны они голодали, как волки зимой. Жена начала болеть — что-то у нее приключилось с легкими. Старший сын отправился в Ирун и устроился там шофером на грузовик, но кончилось все плохо: он взялся перевезти контрабанду через границу и погиб в драке где-то вдали от дома. Младший мальчонка вышел слабым, как и отец, то и дело впадал в депрессию, и однажды его нашли в Эбро: на шее веревка, а к веревке привязан камень. Отец их не убивал, у него и в мыслях такого не было, однако вся семья сыграла в ящик раньше положенного. Ты понимаешь, о чем я? Вот и с Саулем твоим, похоже, то же самое. Мы никогда не говорили об этом, но ты очень изменился после того, как вернулся тогда из лагеря в Кантабрии. — Изменился в каком смысле? — Уехал пареньком, а вернулся мужчиной. Я уже понимал, что ты не станешь инженером; а то, что случилось с той девушкой… Избавься от этого груза, сынок, слишком тяжкое бремя у тебя на плечах. «Может быть, дедушка, сейчас именно тот момент, когда мне ни в коем случае нельзя избавляться от этого бремени. Может быть, именно сейчас настало время выяснить, что произошло в то июльское воскресенье в утесах». — Та девушка, с которой случилась беда… Однажды ты сказал мне, что это она, верно? — сказал дед, сняв очки и указав на фотографию. Он был отличным физиономистом, из тех, кто на ежегодной мессе 15 августа в храме Пресвятой Девы Оконской, где собиралось чуть ли не все население Алавесских гор, всякий раз замечал, что парень из Наваррете наверняка приходится кузеном кого-то из Уртури, а мальчуган из Вильяфрии никак не может быть сынишкой Антонии и Маулеона, потому что вовсе на них не похож. Я кивнул, глядя на снимок. — А ты уверен, что эта девчушка умерла? — Конечно, ее отвезли в морг, дедушка. Оттуда не выходят. — Просто… просто кого-то очень похожего я видел недавно, только не помню, где именно. Точно видел. И я поверил. Это не умещалось в голове, но жизнь научила меня не подвергать сомнению категорические заявления деда. Я сохранил его замечание про запас — вдруг в будущем пригодится… — Меня что, никто не слышит? — раздался воробьиный голосок у нас за спиной, со стороны двери. — Извини, Эстибалис. Мы даже не слышали, как ты поднялась. — Я уже давно кричу вам с улицы. Еще бы, такие стены… Давай, Унаи, спускайся. И пусть дедушка пойдет с нами — на случай, если что-то пойдет не так и понадобится кто-то сильный.