Унаи сделал последний рывок, и на один краткий миг ему предстало видение: трое друзей, Сауль и Аннабель стоят на берегу, глядя на эту сцену и не делая попыток ни выстраиваться цепью, ни прыгать за ними в волны. Он сосредоточился на красной футболке с эмблемой барселонской Олимпиады и сократил дистанцию, пока не приблизился к телу, бившемуся у подножия утеса. Край футболки зацепился за острый выступ. Унаи посмотрел на Мариан; та была без сознания, на голове — открытая рана. Отчаявшись, он впервые подумал, что сейчас погибнет под пристальным взглядом ничего не предпринимавших друзей, новоиспеченной девушки и учителя. 50. Коста-Кебрада 10 января 2017 года, вторник — Нам лучше вернуться в кресла, — сказала Эстибалис. — Сауль, тебе есть что нам рассказать. — Я знаю, инспектор. Знаю, — озабоченно пробормотал он. Я вопросительно посмотрел на Эстибалис: «Что, черт возьми, здесь происходит?» И она взглядом ответила: «Сейчас увидишь». — Слушаю, — сказал я. — Лучше почитай, — сказал Сауль и протянул мне папку, очевидно, с медицинской документацией: вверху каждого листа виднелся логотип больницы. — А нельзя ли что-то вроде резюме? — отозвался я, просматривая толстую пачку медицинских отчетов и анализов; некоторые были отпечатаны на машинке, другие — бо́льшая часть — написаны от руки неразборчивым врачебным почерком. — Ребекка страдала, страдает, страдала… — забормотал Сауль и на секунду умолк, беспомощно сжав губы. — В общем, у Ребекки был сложный диагноз. Ей поставили параноидальное психотическое расстройство, усугубляемое безутешной скорбью после смерти матери… и нереализованным комплексом Электры. — А можно человеческим языком? — взмолился я. — Каждая девушка переживает в своей жизни период влюбленности в отца. Эту влюбленность называют комплексом Электры, в честь греческого мифа о дочери Агамемнона, царя Микен. Это случается в возрасте четырех лет, когда девочка представляет себя возлюбленной собственного отца, а мать становится лишней. Это нормальная стадия развития, необходимая для созревания девочки, поскольку разрывает созависимость с матерью, имевшуюся до сих пор, и на некоторое время мать превращается в конкурентку, в противника. То же самое касается мальчиков. В их случае это называется Эдиповым комплексом, в честь мифа о царе Эдипе, пересказанного Софоклом. Этот комплекс универсален, то есть повторяется во всех нас. Моя дочь пережила период Электры и соперничества с матерью, когда была маленькой, как и любая другая девочка, но после гибели Асунсьон ее комплекс Электры вернулся, и присущее ей богатое воображение вдохнуло в него новую жизнь. И дело не только в этом: смерть матери послужила триггером для хрупкой психики. Фантазии обострились, и она утратила связь с реальностью. Классический психоз. Мы с Эстибалис переглянулись: все это звучало неожиданно. — Между тем, что происходило на самом деле — нормальными, здоровыми отношениями, которые сложились у нас с Ребеккой как у овдовевшего отца и дочери, — и тем, что творилось в ее голове, пролегала пропасть, — продолжал он. — Потеряв мать в двенадцать лет в результате несчастного случая, моя дочь не сумела пройти через обычные фазы переживания утраты. Казалось, потерю она приняла без лишних слез и скорби и жила дальше, как будто ничего не произошло. Счастливый, смеющийся, жизнерадостный ребенок… Но она была нездорова. Я был вне себя от горя, а она мечтала о том, чтобы пойти в кино, держась за руки, и прохожие видели нас на бульваре Переда с мороженым из «Регмы»… Она стала капризным деспотом, я же был мягок и уступчив. Я обратился к сестре за помощью — она была тверже меня, умела выстроить границы. Ребекка была против того, чтобы Сара приехала к нам на лето пожить. А затем настал страшный позор… — Какой позор? — Ребекка рассказала сестре, что я к ней прикасаюсь, описывала вещи, которые я предпочитаю не называть, потому что мне все еще стыдно. Сестра знала, что это не может быть правдой, и посоветовалась с коллегой из больницы Вальдесилья. Тот объяснил нам, что у Ребекки тяжелое психическое расстройство, и после обследования настоятельно посоветовал госпитализировать ее. Это был худший момент в моей жизни. Антипсихотические препараты, которые ей назначили, ингибиторы дофамина и серотонина превратили ее в зомби. На нее невозможно было смотреть, и все это свалилось на меня совершенно неожиданно. Мы смотрели на Сауля. Мы ему верили. Бедняга. — Теперь у вас есть все: анализы, назначения, даты поступления и выписки… Я старался исполнять все предписания, чтобы девочке не стало хуже. Но в итоге она пропустила в школе три месяца, да так и не наверстала упущенное. Она не могла ходить в школу и не была готова к экзаменам за восьмой класс. После того лета, когда ты был в лагере вместе с нами, ей пришлось остаться на второй год. — Но беременность была настоящей, — вмешался я. — И в этом ты нам солгал. — Да, готов признать. Беременность действительно была настоящей, и она скрывала ее до самого конца. Я солгал вам, потому что правда все равно никуда не привела бы, ведь Ребекку считали мертвой. А также потому, что… нелегко, очень нелегко признать, что ваша дочь-подросток забеременела. Зачем в этом копаться, ради чего? — А ребенок? — Он родился мертвым, слишком незрелым: четырнадцатилетняя девочка не могла нормально выносить плод. Она родила у себя в спальне, там мы с сестрой ее и обнаружили. Роды были стремительные — на свет появилось крошечное существо, мальчик; она родила его самостоятельно, как только раскрылась шейка матки. Сестра кремировала его, знакомые в больнице помогли ей все устроить. О нем не осталось никаких записей, хотя сейчас я сожалею об этом. Я должен был сообщить в тот же день в полицию, начать расследование, выяснить, кто был отцом… но я думал, что это еще больше навредит Ребекке и окончательно выведет ее из равновесия. Я не хотел снова помещать ее в больницу. Через несколько дней она исчезла. Я всегда был уверен, что она ушла к отцу своего ребенка и что тот убил ее один или с подельниками, чтобы заткнуть ей рот. Может быть, она грозилась его выдать. — С подельниками, вы говорите… — повторила Эстибалис. — У вас есть подозрения, кто отец? — Конечно, у меня есть подозрения. Ребекка забеременела в июле девяносто второго года, в один из двадцати одного дня, в течение которых продолжался лагерь. Единственными мужчинами, с которыми она общалась в тот период, были четверо подростков и я. Скажите, инспектор Айяла, от кого из вас четверых она могла забеременеть? — Одно могу сказать: я к ней пальцем не прикоснулся. Мне такое даже в голову не приходило. — Пожалуй, вам я верю — вы были слишком сосредоточены на Ане. И тем не менее я доверял вам всем, однако один из четверых соблазнил мою дочь. Я всегда считал, что ее убил кто-то из вас, но если это неправда, если она имитировала ритуал… — Ритуал? — Да, это кельтская Тройная Смерть, тут даже сомнений быть не может. Она всегда очень волновала Ребекку. Знаете, все эти мумии в болотах… Я брал ее с собой в Милан, где проходила временная выставка человека из Линдоу[43]. Это было чудесное путешествие, памятное для нас обоих. — Сауль, нескольких человек за последнее время умертвили в соответствии с этим обрядом: сожжение, повешение и утопление. Веришь ли ты, что твоя дочь могла быть причастна к этим смертям? Никто не знал ее лучше тебя. — Хорошенько подумайте, прежде чем ответить, — добавила Эстибалис. Сауль не торопился. Подойдя к буфету, он взял фотографию Ребекки, на которой оба улыбались, крепко обнявшись, на фоне той самой бухты. — Я просто хочу вам верить… думать, что Ребекка жива, — сказал он, пристально глядя на портрет дочери. — Но единственные ваши доказательства — слова этой мошенницы. — Думаешь, Ребекка обманывала твою невестку? — спросил я. — Если б версия Лурдес была бы правдой, то очевидно, что Ребекка использовала ее, чтобы сбежать, а заодно снова вспомнила гнусную историю о насилии. Моя дочь знала о наших с Лурдес плохих отношениях, и ей было несложно настроить невестку против меня. Ребекка умела кого угодно убедить в чем угодно. Кого угодно… в чем угодно… Она была очаровательной, очень умненькой, бойкой девочкой. В ее больной голове, как утверждал психиатр, тоже могло уместиться что угодно. Эти истории были для нее правдой, для Бекки они происходили по-настоящему. Так, она считала, что у нас с ней роман, что мы вместе ходим в кино — не просто так, а как пара. Она тяготилась тем, что все считают ее ребенком, ей не терпелось вырасти и стать взрослой. Очень не терпелось. — Скажите, а после всего, что произошло, она ни разу не пыталась с вами связаться? Не случалось ли вам заподозрить, что ваша дочь отправила вам сообщение? — спросила Эстибалис. Сауль посмотрел на нас с грустью, как на наивных детей. Мне показалось, что с нами разговаривает старик. — Связаться со мной?.. Позвольте вернуть вас в реальность. Пока вы не предложите мне доказательства какой-либо иной версии, которых у вас, разумеется, нет, моя дочь исчезла в возрасте четырнадцати лет, и не было ничего, что заставило бы меня поверить, что она жива, кроме слов профессиональной преступницы и мошенницы. Я не хочу переживать все это снова… Не хочу снова на что-то надеяться: вы не представляете, как это больно. — Мы всего лишь хотим, чтобы вы напрягли память и… — настаивала Эсти. Но Сауль не дал ей закончить. — Хватит! Довольно. Вы врываетесь в университет, оставляете мне эту эмоциональную бомбу и уходите, чтобы продолжать игру в расследование… И так уже более двадцати лет. Несколько месяцев назад я потерял еще одну дочь. Сколько, по-вашему, способен вынести один несчастный отец? Сколько? Я не знал, но выяснять это мне не хотелось. Сауль встал; разговор был окончен. — Вам лучше уйти. И прошу тебя, Унаи: если ты когда-нибудь меня любил, никогда больше не поступай со мной так, как поступил сегодня. Никогда больше не рассказывай мне о поисках Ребекки, пока не принесешь мне ее останки. — Обещаю. Мне очень жаль, что сегодня все так получилось, — сказал я, положив руку ему на плечо. Мы смотрели друг на друга. Мне было тяжело причинить кому-либо такую боль. Прикасаться к живому, играть с сокровенным. Мы с Эстибалис понуро побрели к машине. В тот день мы в очередной раз пережили ситуацию, из-за которой можно возненавидеть свою профессию. Сауль с нами даже не попрощался; мне показалось, что он едва сдерживал рыдания, поспешно захлопнув за нами дверь. Мы сели в машину и вскоре остановились там, перед бухтой Арния. Я отъехал всего на несколько сотен метров. Припарковал машину напротив бухты, так что шале Сауля осталось позади и он нас не видел, но при этом мы могли спокойно подышать свежим воздухом перед обратной дорогой в Виторию. — Давай посидим здесь, — предложил я Эсти. Она благодарно кивнула. — Если то, что говорит Сауль, правда… у нас убийца-психопатка, — сказал я, когда мы уселись на холодную траву. — Ага. — … историю про то, что Сауль в лагере изнасиловал ее, она сочинила, — продолжал я. — Так… — …забеременела от одного из моих друзей… — И?.. — И уехала с Голден, убедив ту, что Сауль изнасиловал собственную дочь. Эта ложь понадобилась ей, чтобы спокойно убежать от отца, а заодно от угрозы вновь оказаться в больнице. А теперь она начала убивать, — заключил я. — Почему сейчас? Почему она начала убивать через столько лет? — Начнем с того, что в четырнадцать лет убить кого-то довольно сложно, — подумал я вслух. — Это правда.