4 декабря 2016 года, воскресенье После инцидента с мобильником прошло больше недели. Голден удалось спасти архив с фотографиями. К счастью, у меня был правильно настроен «Ватсап», и копии всех переговоров сохранились. Пришлось оплатить новый терминал, и оператор сделал мне дубликат карты. Моя цифровая жизнь была спасена. В полицейском участке мы занимались самой нудной частью расследования: проверяли номера автомобилей на муниципальных камерах Залдуондо, проезжавших неподалеку от парковки, откуда Аннабель и ее сопровождающий — или сопровождающие — отправились в то утро в Сан-Адриан. У Аннабель не было собственного автомобиля, и кто-то должен был за ней заехать. Несмотря на ранний час, нам пришлось проверить около тридцати автомобилей. С другой стороны, телефон Аннабель так и не нашелся. Судья Олано добился того, чтобы оператор предоставил нам дубликат, но Аннабель явно не злоупотребляла телефонными разговорами: несколько звонков накануне смерти были сделаны ее редактору. Мы убедились в том, что в то утро телефон она даже не включала. Итак, мы не могли отследить последние часы ее жизни. По вечерам я послушно являлся к логопеду, и мы целый час произносили слоги и строили слова. За последнюю неделю я потратил в среднем пять часов на праксии, которые выполнял, стоя перед зеркалом, на упражнения с мобильным телефоном, где были загружены приложения, а заодно установил у себя в квартире турник, отныне пересекавший коридор. Каждый раз, проходя мимо турника, я останавливался и делал три подтягивания. Всего выходило около тридцати в день. Сначала у меня ныли руки, но постепенно мне удалось укрепить правую сторону тела; к тому же дома я не выпускал из рук эспандер, укрепляя правую кисть. Короче, полным ходом превращался в настоящего Кракена. За неделю я так вымотался, что в выходные у меня не было моральных сил встречаться с ребятами, и я спрятался в Вильяверде, где с удовольствием дышал горным воздухом. Дедушка отказывался смотреть на экран нового мобильного, когда я что-то ему писал, и мне приходилось общаться с ним с помощью односложных фраз, которые он разгадывал терпеливо, как настоящий столетний старец, которому спешить некуда. В воскресенье рано утром мне позвонила Эстибалис. — Эй, ты в Вильяверде? — залпом выпалила напарница. Она явно была чем-то взволнована. — Да, — поспешно произнес я. — Срочно поезжай в Лагуардию. — Она говорила все так же встревоженно. — В?.. — Я ничего не понимал. — К пруду Барбакана, в центр сохранения исторического наследия. Соседи обнаружили, что входная дверь справочного отдела взломана, и обратились в полицию Лагуардии. Прибыли двое полицейских, проверить, что там — ограбление или хулиганство, — и нашли молодого мужчину, подвешенного на потолочных балках. Котла на этот раз не было, но были мокрые волосы и одежда, мокрая до плеч. Похоже, он захлебнулся. Милан, Пенья и я выезжаем на место. — Я… Я еду, — отчетливо произнес я. Я запустил «Аутлендер», дремавший под балконом дедушкиного дома, помчался в Лагуардию и менее чем через полчаса припарковался у южного входа в алавесскую виллу. Я ни разу не был в Центре сохранения наследия кельто-иберийской культуры Барбакана; насколько я понял, он располагался внутри здания. Вскоре я заметил патрульную машину коллег из полицейского участка Лагуардии и пролез под лентой, которой огородили периметр. Вытащил бляху, но, судя по всему, меня все узнали. Скорее всего, из новостей. Я не привык к тому, чтобы быть легендой местной полиции. Судья подписал приказ начинать визуальный осмотр. Я узнал машину судмедэкспертизы; Мугуруса тоже уже прибыл. Я прошел через алюминиевую дверь, отжатую простым рычагом, и зашагал по темному коридору, который привел меня к стойке, где, как я предположил, принимали посетителей. Кто-то включил свет, а также запись звуков воды, которые теперь окружали меня со всех сторон. Стены и потолок были окрашены в насыщенный синий, почти индиго, и это создавало сказочный эффект, как будто идешь по морскому дну. Вокруг меня располагались панели, рассказывающие о кельто-иберийской культуре, существовавшей в этом районе 2100 лет назад. Я хорошо знал этот период истории по археологическим находкам, которые изучал под руководством Сауля Товара, а также по второму убийству из двойного преступления в дольмене: Нанчо убил двоих пятилетних детей в кельтской деревушке Ла-Ойя, расположенной на границе Лагуардии. У моих ног простирался пруд, самый большой в Европе. Манекен, одетый в костюм кельто-иберийской женщины — белую накидку и головной убор того времени, — словно направлялся к пруду, чтобы выполнить ритуал — или же просто набрать воды. А потом я увидел жертву, подвешенную за ноги на толстой веревке, перекинутой через одну из окрашенных в синий цвет цементных потолочных балок. Конец веревки был привязан к креплению на одной из панелей, позволяя удерживать тело в подвешенном состоянии. Висящий был невысокого роста и издали выглядел совсем юным. Мугуруса протянул мне пластиковые бахилы. Я подошел к трупу и преклонил колено в знак почтения перед безжалостной Смертью, перед живым человеком, которым это тело было всего несколько часов назад. «Здесь заканчивается твоя охота и начинается моя». Лицо немного отекло, но было вполне узнаваемо. По крайней мере, я его узнал. Мертвец, висевший передо мной, был моим другом Хотой. 22. Отель «Донья Бланка» 4 декабря 2016 года, воскресенье Плохо помню, что я делал дальше. Не знаю, к кому обратился, чтобы назвать имя покойного друга. Отправил по «Ватсапу» сообщение Эстибалис. Это я точно помню, потому что позже проверил время исходящих сообщений в мобильном телефоне. Войдя в роль дотошного следователя, приказал ей проверить вместе с судмедэкспертом, нет ли на теле Хоты следов «Тейзера». Альба позвонила буквально через минуту. — Я в Лагуардии. Эстибалис сообщила личность новой жертвы. Хочу, чтобы ты приехал ко мне, Унаи. Нам нужно поговорить. Высылаю тебе свои координаты. Я должна встретиться с судьей Олано и собираюсь в Барбакану. Относись к этому, как к просьбе или приказу, но приезжай немедленно, хорошо? — Да, — ответил я вслух. Мне было безразлично, как звучит мой голос. Мне все было безразлично. Когда я узнал посиневшее лицо Хоты, меня охватила глубочайшая апатия, и я не чувствовал себя в силах хоть как-то ослабить душевный упадок. Я покинул Барбакану, ни с кем не попрощавшись. У них и так было достаточно улик. Я не хотел в этом участвовать — хладнокровно анализировать последние минуты друга детства, золотого мальчика, о котором мы все заботимся и которого в итоге предали… Сломленный Хота — тот, из будущего: опустившийся, разрушенный алкоголем. Не помню, когда я увидел его впервые; кажется, это случилось в первый же день в первом классе «Сан-Виатора». Те ранние годы мало кто помнит. Кстати, с какого времени, по мнению неврологов, начинаются первые воспоминания? Лично я понятия не имею. Я больше ни о чем не имею понятия. Я брел куда глаза глядят. Альба отправила мне на мобильник координаты своего местоположения в Лагуардии. Я не хотел брать автомобиль — был не в состоянии садиться за руль. Я зашагал по мощеным тротуарам, и мне казалось, будто машина времени уносит меня в Средневековье. Проклятый эгускилор приветствовал меня на двери дома № 96 в одном из переулков. «Не сейчас, несчастный», — прошептал я, проходя мимо. Сейчас меня даже Христос не защищал от злых духов… Я обошел виллу с северной стороны, не очень хорошо понимая, где нахожусь, как вдруг обнаружил, что ноги ведут меня к противоположной части бульвара Кольядо, и там, прямо передо мной, возвышается замок, указанный Альбой. На самом деле, это был отель. Отель «Донья Бланка». Древнее благородное здание с восьмиугольной башней резко выделялось на фоне прочих особняков Лагуардии. Я поднялся по крутой каменной лестнице, не слишком понимая, куда и зачем направляюсь, и открыл дверь, над которой красовался дворянский герб. Сбоку возвышалась стена, увитая плющом. Это был бар с решетками и витражами, за столиками сидели люди. Я понятия не имел, где искать Альбу. В это мгновение меня перехватила женщина лет семидесяти. И не просто женщина, а настоящая дама. Все в ней было особенным: безупречно окрашенные светлые волосы, короткая объемная стрижка. Накинутый на плечи палантин сообщал ей элегантность, не признававшую моды. — Доброе утро, Унаи. Я ждала тебя. Меня зовут… «Аурора Мистраль», — подумал я, с трудом соображая, как очутился перед одним из величайших мифов кино и театра двадцатого века. Актриса, заслужившая всеобщую любовь и многочисленные награды, которую всегда будут помнить за главную роль в театральной постановке «Дома Бернарды Альбы»[25]. Я знал, что она десятки лет назад вышла на пенсию. Но понятия не имел, что живет она неподалеку, в Лагуардии. Дед в обморок упал бы от такой встречи. Легенда послевоенного времени, чудо-девочка, которая играла в театре и пела. Несколько поколений восхищались ею, заполняя кинотеатры в течение всей ее блестящей карьеры. — Я — Ньевес Диас де Сальватьерра, мама Альбы. Она сказала, чтобы вы подождали ее в «Комнате любви и безумия» на верхнем этаже. Она отлучилась — что-то срочное по работе. Если вам нужно отдохнуть, не стесняйтесь, прилягте на кушетку. Я сейчас на мероприятии «Ротари-клуба»[26] и прошу прощения, что не составлю вам компанию. Вот ключ от комнаты. Аурора, или Ньевес, как утверждала она сама, прошла за стойку и протянула мне тяжелый ключ. Мать Альбы не только блестяще играла на сцене. В ней чувствовалось достоинство, которое передалось дочери, хотя внешне они не были слишком похожи. Альба была смуглой, темноглазой, стройной. Ее мать, голубоглазая блондинка, не походила на дочь ни формой лица, ни носом, ни бровями. Я никогда не подумал бы, что передо мной мать и дочь. Немного ошарашенный, я взял ключ. Еще раз пожал ей руку, поднялся по лестнице замка и, обнаружив комнату с названием басни Саманьего[27], открыл дверь, лег на кровать, уткнулся головой в подушку и зарыдал как безумный. Толстые ковры приглушали мои рыдания, но в этот момент посетители бара мне были безразличны. Хота мертв. Я устал от смертей. Мартина, Аннабель Ли, мой друг… Слишком много смертей для одного года, слишком много для двух расследований подряд. Надо было предупредить его семью, мать и дядю. Я ненавидел сам себя за то, что до сих пор не могу говорить, — я не хотел сообщать эту новость в письменной форме. Потом я перестал плакать и, расслабленный, лежал на кровати в спальне, оформленной для свадебной ночи новоиспеченных женихов и невест, которые только еще начинают новую жизнь. Я пребывал где-то в другом измерении и для своих сорока лет чувствовал себя слишком старым и изношенным. Альба пришла нескоро. Она нашла меня в той же спальне: я равнодушно смотрел в окно на свою сьерру, как будто видел ее с другой стороны реальности. — Как ты? — спросила Альба, усаживаясь рядом со мной на широченную кровать, залитую бог знает каким количеством спермы. Вместо ответа я сжал кулак и опустил большой палец, как поступил бы Нерон, недовольный зрелищем на цирковой арене. Альба взяла меня за руку с бесконечной нежностью, словно это был маленький дар богов. — Я здесь, рядом. Хочу, чтобы ты это знал. Я здесь. — Она легла рядом со мной и обняла меня за плечи. Я полностью отдался ее объятиям. Как приятно было чувствовать ее тепло в этот ледяной день… — Я не хочу, чтобы с тобой что-то случилось, Унаи. Мы это уже проходили. Слова были излишни. Зачем они? Мне не хотелось ни писать, ни говорить. Только чувствовать, что она заботится обо мне, что она у руля. Что в это декабрьское воскресенье я могу оплакивать своих мертвецов. — Пойдем в башню. Там потеплело, и наверху мы немного развеемся. Нам есть о чем поговорить, а здесь одни соблазны, — сказала она, гладя мои волосы с особым спокойствием, присущим лишь ей одной. Потом протянула мне руку, и я последовал за ней по винтовой лестнице, сделавшей целых восемь поворотов, пока мы не добрались до башни и не вышли наружу. Наших ноздрей коснулся свежий воздух. Панорамный вид на Лагуардию, под ногами — море виноградников. Видна была и деревня Ла-Ойя, с которой у меня были связаны самые горькие воспоминания. Даже сейчас Нанчо снова занял наши мысли.