— Вроде бы вы должны были жить в Витории… — вырвалось у Эсти. Она покашляла и выпрямилась, словно вспомнив, что находится на работе и должна опросить свидетеля по старому делу. — Лучше нам всем обращаться друг к другу на «ты», — предложил Сауль. — Отлично, — моя напарница кивнула. — Мы — инспекторы отдела уголовного розыска. Прибыли, чтобы проконсультироваться с тобой по поводу некоторых вопросов, которые возникли в связи с делом об исчезновении твоей дочери Ребекки Товар. — Значит, все-таки из-за Ребекки… — прошептал он. Лицо его болезненно сморщилось, и он опустил глаза. — Есть что-то новое? Вы нашли тело? — спросил он, приходя в себя. — Боюсь, что нет. Но тогдашнее дело внешне напоминает нынешнее. Мы хотим исключить связь между ними и как можно скорее оставить тебя в покое наедине с твоим горем, — сказала Эстибалис с искренностью, которую я не привык наблюдать в ней во время общения со свидетелями. — Что, по-твоему, случилось с твоей дочерью? — Мутная история. Похоже на хулиганство, — ответил Сауль. Он снова стал самим собой, и тон его казался более теплым. Он посмотрел Эстибалис в глаза и приблизился к нам. — Думаю, их было несколько; кто-то из подельников сделал фотографии, чтобы шантажировать другого или других, а позже раскаялся и отправил фотографии в СМИ. Труп исчез — скорее всего, они испугались, что найдут следы или улики, которые выведут прямо на них. Под уликами я имею в виду биологические остатки, сперму, что угодно… — Сауль, а что ты думаешь насчет ее беременности? — спросила Эстибалис. — Она не была беременна. — Она была подростком. Статистика насчитывает множество родителей, которые понятия не имеют о беременности своих дочерей. — Я не из тех отцов, которые не догадываются о беременности своей дочери. Ребекка не могла быть беременной, потому что… — Он вздохнул и повернулся ко мне. — Унаи, ты помнишь мою дочь? «Да, мы вроде бы дружили. У меня сохранились о ней хорошие воспоминания», — написал я на мобильном. До этого я не открывал рта, а Эстибалис забыла упомянуть о моей травме в зоне Брока. Но Сауль явно о чем-то догадывался; должно быть, его цепкая память сохранила тогдашние заметки в прессе, и он понял, что я не смогу участвовать в разговоре. — Я имею в виду внешний вид, — настаивал он. — Ты помнишь, были ли у моей дочери женские формы? Вопрос меня смутил. Отвечать отцу погибшей девочки-подростка, помню ли я фигуру его дочери, показалось мне кощунством. «Не помню», — соврал я. — Конечно, ты смотрел исключительно на Аннабель Ли. Ребекка была не очень развита — ни физически, ни умственно. Она была совсем ребенком и с парнями не встречалась. Моя сестра была эндокринологом и следила за ее развитием. Полиция задала мне тот же вопрос двадцать три года назад, и сестра показала результаты анализов, по которым Ребекка не могла быть беременной в месяцы, предшествовавшие ее исчезновению. Они не придавали этому вопросу большого значения. Насчет живота у меня есть два объяснения. Прежде всего подобное впечатление может создать ракурс, с которого сделаны фотографии. Но эти объяснения меня не удовлетворили, и я посоветовался с судмедэкспертом в Сантандере. Его мнение сводилось к тому, что подобное вздутие живота может быть вызвано разложением тела, если она была мертва в течение нескольких дней, хотя больше никаких признаков разложения с этого расстояния не было заметно. А лицо… я тысячу раз смотрел на эти снимки, и это, несомненно, была моя дочь. Отец всегда узнает лицо своей дочери, будь та жива или мертва. «Ты много рассказывал о местных культах, — написал я Саулю, меняя тему. — Что ты можешь сказать насчет Фонтибре?» — Что у судьбы дурной вкус и паршивое чувство юмора. «Тебе не приходило в голову, что это мог быть кто-то из твоей академической или рабочей среды, какой-то коллега, интересующийся культурной антропологией, группа твоих же студентов или кто-то, для кого Фонтибре имеет особое значение? Способ умерщвления девочки не имеет аналогов — по крайней мере, в нашей культуре, Сауль». — И это ты мне говоришь как эксперт? Думаешь, я сам не понимаю? — сказал он, повышая голос. Нынешний Сауль чуть хуже контролировал свои вспышки, чем тот, которого я знал, — мягкий и сильный парень, умевший уладить любой наш конфликт. «А что, если кто-то отомстил тебе, желая причинить боль?» — нажал я чуть сильнее. — И ему это удалось. Но в первую очередь он сделал больно ей. Да, в первую очередь ей. Чего вы, собственно, хотите? Являетесь сюда из Витории, не задаете никаких новых вопросов, не докладываете о новых результатах, не сообщаете, где может покоиться тело Ребекки… Очевидно же, что они снова кого-то убили, что теперь это случилось в Алаве, и новое убийство наверняка напоминает то, что сделали с Беккой; в противном случае, Кракен, тебя бы здесь не было, если учесть твое плачевное коммуникативное состояние. Я знаю, что ты теперь специалист-профайлер. Скажи, они снова это сделали? Я прав? Это серийный убийца? Я принял удар, не слишком обижаясь на Сауля; куда больше меня озадачила его враждебность. Я не был его фанатом — куда ближе к нему был Хота, которого он поддерживал в истории с отцом, затем Асьер и наконец Лучо. Но и я был за многое ему благодарен. Например, он посоветовал мне гордиться прозвищем и воспринимать его как тотем — так поступали древние с духами животных, которыми восхищались и чьи сильные стороны желали сделать своими собственными. Постепенно я перестал обижаться на Лучо, который мучил меня этим прозвищем, и начал потихоньку к нему привыкать — сначала со смирением, затем с растущей симпатией. Так и ношу его по сей день. Полностью с ним отождествился. Это был отличный совет, и я по-прежнему был благодарен Саулю. Был я признателен ему и за усилия сделать то лето неповторимым, и за то, что он тщательно подыскивал к нам подход, стараясь не задеть уязвимое подростковое эго. Я плохо понимал его теперешнюю враждебность, но, как ни крути, мы в самом деле ворвались в его жизнь со множеством бестактных вопросов, потревожили память об умершей дочери… Мне такое тоже не понравилось бы. — Мы еще не знаем, Сауль, — вмешалась Эстибалис, видя, что писать я ничего не намерен. — Мы приехали в Сантандер, чтобы сопоставить сведения, которые имеем на сегодняшний день, и определить, достаточно ли общих черт, чтобы сделать вывод об одном и том же исполнителе. — Исполнителях, — поправил ее Сауль, и голос его прозвучал так, словно его ударили хлыстом. — Исполнителях. «Вижу, ты все понял, — написал я. — И у тебя явно есть своя теория о том, кто виноват». — Любопытно, что ты сказал это, Унаи. Любопытно, что ты сказал… 16. Дом Пандо-Аргуэльеса 21 ноября 2016 года, понедельник В Сантандере лило как из ведра, и нам пришлось бежать, чтобы укрыться в машине. Дождь распугал почти всех студентов, парковка опустела. Старинное здание, облицованное кирпичом, выглядело более величественно в отсутствие студентов, нарушающих своей суетой торжественную тишину его колонн. Когда-то я был таким же, как они, вечно суетился, тревожился о грядущих экзаменах… Теперь в моей жизни были другие приоритеты: задержать убийцу, восстановить речь, смириться с новостью, которую преподнесла мне Альба. — Что он имел в виду, заметив, что любопытно, что ты спросил его о подозреваемых? — спросила Эстибалис после того, как Сауль проводил нас до двери своего кабинета с явным намерением вышвырнуть вон. «Я удивлен не меньше тебя. Я ничего не знал о смерти Ребекки, наши ребята никогда это не обсуждали. Но дело в том, что мы долгие годы не упоминали то лето по причинам… — мне потребовалось время, чтобы подобрать и написать слово, — по очевидным причинам. Как я ухитрился про это не знать, Эсти? Не помню, чтобы исчезновение Ребекки Товар обсуждалось в новостях, в «Коррео Виториано» или в «Диарио Алавес». — Я тоже ничего не слышала, но мне тогда было… десять лет. Ежегодно исчезают четырнадцать тысяч человек, и большинство из них возвращаются домой. Как правило, это подростки, сбегающие от родителей, как собственных, так и приемных. Изредка какое-нибудь исчезновение мелькает в заголовках — как правило, из-за особых обстоятельств, — рассуждала Эсти вслух по пути в Виторию, которая обещала быть такой же промозглой, как и Сантандер. — Руководство кантабрийской газеты вело себя образцово, поддерживая контакт с полицией, но не превращая эти новости в цирк. Милан искала сводки об исчезновении Ребекки Товар в газетном архиве, но нашла лишь беглое упоминание о пропавшей четырнадцатилетней девочке и ее инициалы. В газете не было ни слова о полученных фотографиях. Не было паники, новость не красовалась на первой полосе. «Кстати, инспектор Гауна, что ты думаешь насчет Милан?» — написал я, когда мы прибыли в город, и искоса посмотрел на Эсти. Наша новая коллега казалась мне любопытным экземпляром. — Ну, в общении она производит впечатление немного неуклюжей, но в вопросах документов и компьютеров ей нет равных. Все, о чем ни попрошу, находит почти мгновенно. Не очень общительна и не любит болтать. Иногда грубовата, но человек она добрый, это чувствуется. Я очень рада за нашу нынешнюю команду. Пенья шебутной, он немного раздражает Милан тем, что не может спокойно сидеть на собраниях. Но, думаю, они отлично дополняют друг друга. Вне полицейского участка Пенья — прикольный парень. Не ест ничего до семи вечера, то есть весь день. Говорит, что ему так больше нравится. А еще он музыкант — играет на скрипке, участвует в концертах на фольклорных фестивалях. Но на работе преображается, очень вдумчив и последователен, при этом действует со скоростью тысячу оборотов в секунду. Я имею в виду, что мне он не кажется человеком чересчур импульсивным. Это пойдет на пользу команде, когда ты вернешься. В тебе слишком много огня. — Кто бы говорил, — проворчал я, потрепав ее по рыжей шевелюре. Прозвучало это как что-то вроде «о э эл», и снова жар прихлынул к моим щекам: мне было стыдно. — Ты должен ходить к логопеду, Унаи, — сказала Эсти, посерьезнев. — Альба считает это условием для твоего возвращения, и я должна регулярно писать ей отчеты о твоей эволюции. Мы будем стоять за тебя, но и ты не подводи. Это предупреждение. И я говорю серьезно. «С каких это пор вы с Альбой дружите? Честно говоря, я очень рад», — ответил я, нагло меняя тему. — С тех пор, как я ежедневно навещала тебя в больнице Сантьяго, где ты лежал в коме. Первые несколько дней Альба тоже там лежала, и я заходила к ней в гости. Мне казалось просто чудовищным, что она потеряла мужа, а тот к тому же оказался убийцей. В Лакуа все стояли на ушах; комиссар Медина не знал, что делать — выгораживать ее или начать внутреннее расследование. Некоторые коллеги относились к ней враждебно, не верили, что она ничего не замечала в поведении мужа, считали ее пассивной соучастницей. А я… Ведь это я прикончила Нанчо. Собственными руками. Убила ее мужа. Я должна была с ней поговорить; она — человек, которым я всегда восхищалась. Нам обязательно нужно было поговорить по душам. — Это делает тебе честь. И что дальше? — С тех пор среди недели мы встречаемся в Витории, по выходным — в Лагуардии, у нее дома, а иногда вместе залезаем на какую-нибудь гору. Она очень уравновешенный человек, много размышляет о мире вокруг себя, в отличие от меня. Слушает и не осуждает. Она действует на меня успокоительно. Я кивнул, на мгновение наши глаза встретились, и мой взгляд не ускользнул от Эсти. — Ты что, ревнуешь? «Конечно, ревную, — ответил я. — Хотел бы я, чтобы мы с ней общались так же запросто». — Во всяком случае, мы никогда не говорили о тебе, — сказала она, словно нуждаясь в разъяснении. — Я имею в виду, о тебе вне работы. Мы говорили о твоем выздоровлении, но только в смысле работы. Когда мы встречаемся, мы не говорим о парнях — только о жизни. Кстати, у нее жутко интересное прошлое. Она тебе все расскажет, если захочет. Теперь меня и правда глодала зависть. Я почти ничего не знал об Альбе. За исключением того, что хотел быть с ней. Тепло в груди и промежности по-прежнему возникало каждый раз, когда она появлялась в Лакуа. Не исчезли ни химия, ни желание проводить с ней все свое время, спать, есть, все, что угодно — с ней… — Короче, насчет здоровья: либо ты начинаешь ходить к логопеду на этой неделе, либо вмешаюсь я. «Я начинаю сегодня же, Эсти, — перебил ее я. — Сейчас, в этой истории с Аной Белен Лианьо и Ребеккой Товар, я первый, кто хочет быть на сто процентов в форме». Эсти удовлетворенно улыбнулась. — Это все, что я хотела услышать. Я позвоню тебе. Поцелуй меня, — сказала она, высаживая меня возле дома. Я звонко чмокнул ее в щеку и отправился обедать в Толоньо, не желая ни готовить, ни оставаться дома наедине со своими раздумьями. * * * Во второй половине дня я мысленно подготовил себя к тому, что меня ждет, и, наполовину обнадеженный, наполовину взволнованный, направился в Энсанче, район девятнадцатого века. Офис логопеда находился в конце улицы Сан-Антонио, неподалеку от железнодорожных путей. Аристократические улицы, выстроенные для высшего класса. В этом районе было много контор и офисов, но кабинет моего логопеда доньи Беатрис Коррес располагался, как мне показалось, в лучшем месте. Дом Пандо-Аргуэльеса представлял собой нарядный особняк, выходивший на угол Мануэля Ирадье, одной из лучших улиц города. Дед в свое время рассказывал, что во время Гражданской войны его ярко-синий купол с оранжевыми звездами служил укрытием для зенитных пулеметов. После этого он был штаб-квартирой Промышленного профсоюза, колледжем «Ньевес Кано» и еще много чем. Последнее, что было известно, — его купил некий застройщик, намереваясь отгрохать жилье класса люкс; однако по какой-то причине задумка не осуществилась. Видимо, теперь особняк арендовали офисы. Я с любопытством подошел к подъезду 41. Внушительная дверь, забранная черной решеткой, напомнила перила на берегу в Конча-де-Доности. Я нажал на звонок, и тихий голос попросил меня подняться на второй этаж. Как только я вошел в подъезд, в ноздри ударил запах краски и свежего ремонта. Видимо, моя логопед стала одним из первых арендаторов, снявших офис в несостоявшейся элитной квартире.