– В Тунисе очень сложно найти натурщицу. – О! – я закатила глаза и вздохнула. – Послушай! Я не богат, но, если ты согласишься мне позировать, я буду тебе даже платить немного. Например, 300 динаров в месяц. – 300 динаров получает поденщица в оливковых садах, – огрызнулась я. – О, да ты торгуешься! – и он прищурился, скрестив руки на груди. – Я прожила здесь полгода. Если бы мой папа не умер, я бы не оказалась на улице, а местные парни и посмотреть бы на меня не посмели. – Но теперь ты одна и на улице, а я предлагаю тебе дом и работу прямо в доме. Соглашайся, женщина. – Но не 300 же динаров?! И потом, ты мусульманин, тебе нельзя на меня смотреть, не то что рисовать! – Ну, хорошо, 400. Только потому, что мы живём в двадцатом веке. – Мои предки обедали с французскими королями! 700 динаров. – Ты накинулась на простую рыбу, как бездомная кошка. Подумай, что ты будешь есть и где будешь ночевать, если я тебя отсюда выставлю. 500 динаров. Я хотела ещё возразить, но вдруг зевнула, стыдливо прикрыв рот. – Извини, – сказала я Саиду. – Ничего. Конечно же, ты устала. Идём, я покажу тебе спальню. – Нет-нет. Я согласна быть твоей натурщицей за 500 динаров. И я буду убирать дом, и стирать, и готовить, и чинить одежду. Но я буду спать внизу, в гостиной, а ты поможешь мне получить документы. Хорошо, Саид? – Хорошо. Только назови меня ещё раз по имени. – Сколько тебе лет, Саид? – и я выдавила из себя улыбку. – Двадцать. А тебе? – Мне двадцать четыре года, – и я снова заплакала. Я проплакала тогда целую ночь, скрючившись на диване в гостиной юного художника. Я поехала на край света за приключениями и за мужчиной, но осталась одна и прошла через ад. Я томилась в тюрьме. Я травмировалась. Я подвергалась насилию. Я бродяжничала и вынуждена была воровать и обманывать. Как только у меня рассудок от всего этого не помутился? А может и помутился! Кому теперь я нужна? Как мне жить дальше? Что со мной будет теперь, и что ждёт меня завтра? Вопросы кружили голову, и она кружилась, засасывая меня в воронку сна. Утром я встала разбитой и уставшей, постаревшей на тысячу лет, но, выглянув в окно, увидела яркий солнечный мир, в котором Сэр Саид опять стоял, как стоял, ничуть не изменившись. Мне даже обидно стало. Впрочем, обида – это чувство, а на них я решила больше не размениваться. Все свои обиды, страхи, разочарования и сожаления я утопила в водах тунисского залива в ту ночь, когда спаслась из борделя, и затолкала остатки сомнений себе в глотку, когда этой ночью заглушала рыдания ладонями, чтобы не побеспокоить сон моего спасителя. Я больше не буду ни о чём сожалеть и не буду оглядываться назад. Я буду жить, чтобы выжить. Буду жить одним днём. И буду заботиться только о себе… – Марьям, ты готова? – заглянул ко мне Саид. – Готова? К чему? – У тебя почти нет вещей. Мы идём на рынок. Только позавтракаем сначала. – Я сварю кофе! – Только не ты! – воскликнул он. – А что такое? – Ты не умеешь варить кофе, француженка. – Ну… – Позже я тебя научу. Но ты можешь приготовить блинчики. Я уже завёл тесто, иди пожарь. Он вышел, и я быстро поднялась. Прибрать диван, умыться и заплести отросшие волосы в короткую толстую косу – пять минут. На кухне я пожарила блинчики, больше похожие на оладьи-мутанты, порезала помидоры и выложила на расписную тарелку финики. – Больше ничего нет. – Да, продуктов совсем мало. Ешь быстрее, и пойдём всё купим, – сказал Саид, – кстати, запиши на бумаге имя твоего отца. Я позвоню отцу в Тунис, и мы попробуем сделать тебе документы. О, началось. Я записала на бумажке имя Этьена Луи Мореля, старого пропойцу-фельдшера, которого похоронили в миссии как раз накануне моего дня рождения. У него был цирроз, а во Франции оставалась племянница лет тридцати. – А кто твой отец? – осторожно спросила я, отдавая Саиду листок. – Господин Аббас бен Хусейн держит таксопарк в Тунисе. У него больше тридцати машин и водителей. И поэтому много знакомых в полиции. Я отправлю ему эту бумагу и расскажу твою историю. Он поможет. – Как это такой человек позволил сыну быть художником? – спросила я, зная, что у арабов сын продолжает дело отца. Саид усмехнулся. – Я пятый сын в семье, вот и позволил. Мои старшие братья работают с ним, а мне разрешили пойти по стопам деда. – А кто твой дед? – У него бизнес в Кайруане. Дед держит целый ковровый двор и фабрику. Тётя Марьям, как и все мои сёстры и тётки, учились ткать ковры у него. Сейчас деду уже за семьдесят, и ему нужен продолжатель бизнеса. Я пообещал заняться коврами, если мне позволят выучиться в художественной академии после торгово-экономического колледжа, и семья согласилась. – Вот как ты научился торговаться. – Я просто блюду свои интересы, как каждый нормальный человек. И потом, кто знает, что кому суждено? Прибери, и идём, – и он пошёл наверх за рубашкой. За воротами началось новое утро моей жизни. Началось с яркого вороха платков на базаре, где Саид объяснил мне, что носить никаб – головной убор, полностью закрывающий лицо и оставляющий лишь прорезь для глаз, совсем необязательно – достаточно скромной одежды и хиджаба – платка, укрывающего голову и шею, оставляющего лицо открытым. Я купила себе два жёлтых платка, расшитых золотом, и ещё шёлковый зелёный с чёрными узорами по краям. Потом мы нашли туники – просторные блузы прямого покроя с красивой отделкой из тесьмы с длинным рукавом в цвет платкам, и две длинные юбки – чёрную и синюю. Купили кожаные сандалии и шлёпки с загнутым носом, в которые я обулась прямо на рынке – так мне было жарко в кроссовках. Он купил мне вторые джинсы – тонкие и лёгкие – и просторные чёрные брюки на жару. Наконец-то я купила и бельё по размеру, и ночную сорочку. Но главное, на чём я настояла, была паранджа – закрытое длинное платье, надеваемое на голову с сеткой на лице. – Зачем тебе это? Паранджу и абайю с никабом носят глубоко верующие женщины, жительницы пустынь, – сказал Саид, – на этом давно никто не настаивает. – Эта штука мне нравится. Пусть будет, пожалуйста. – Боишься, что тебя кто-то узнает? – Я буду жить с мужчиной, не будучи за ним замужем. Все узнают. И у нас будут проблемы. – Я выдам тебя за одну из сестёр. Не будет проблем. Но, если хочешь – купи. Потом мы пошли за моющими средствами и продуктами и вернулись домой нагруженные, как два ишака. – Надеюсь, я тебя не разорила, – сказала я. – Не надейся, разорила. Так что давай отрабатывай. Наши вещи солёные от пота, да и полотенец у меня накопилось. Идём, я покажу тебе, как работает стиральная машина. Где тот порошок, который мы купили? В купальне Саида в тот день я научилась ценить воду, как настоящая туниска. В доме не было ни ванны, ни душа. То есть, ванна была, но в водопроводе была только холодная вода, а, чтобы принять ванну, нужно было нагреть несколько чайников кипятка. Стиральная машинка была не просто старой – старинной, но работала исправно, во дворе были натянуты несколько верёвок. На кухне была раковина, но в ней посуду лишь ополаскивали, а мыли в тазу, грея для этого воду. – Вода – это золото. Даже электричество стоит дешевле, – сказал Саид. – Ты поэтому готовишь на мангале? – Да. Так и дешевле, и вкуснее. На плите готовлю только кофе и блинчики. – Ясно. – Сковородки сначала протирай вот этой бумагой, а потом уже мой, так будет легче избавиться от жира. Для решётки с мангала во дворе есть железная щётка и песок, – учил меня тонкостям домашнего хозяйства Саид. – Хорошо. А где у тебя иголки и нитки? – Э, не знаю. А зачем тебе? – На новой одежде надо укрепить кое-что, а на твоей рубашке вторая пуговица болтается на нитке, вот-вот отлетит. – Я даже не знаю. Поищи по ящикам и сундукам тёти. Если не найдёшь, завтра снова сходим на базар. Раздалась разливистая трель, и я подпрыгнула от испуга. – Это что, телефон?! – Ну, да, – и он снял трубку с белого аппарата, стоявшего на окне в гостиной, который я вчера просмотрела, – ты не могла бы выйти? – шепнул он, прикрыв трубку и усаживаясь на диван, протягивая свёрнутый пружинкой провод. – Конечно, извини. Я вышла во двор и встала под приоткрытым окном. Он по-арабски болтал с каким-то Азизом о новых красках и похвастался, что нашел натурщицу, подобную богиням эпохи Карфагена. Я горько улыбнулась. Потом он договорился о встрече. – Марьям!