Она приоткрыла дверь – и остановилась. Вдали, под сценой, на режиссерском столике горела лампа. Кто-то стоящий спиной резко обернулся на скрип. Силуэт был высок, широкоплеч. – Кто это? – с испугом вскричала Элиза. – Фандорин. «Вот что за сила потянула меня сюда! – пронзило Элизу. – Это судьба. Это спасение. Или окончательная гибель – теперь все равно». Она быстро пошла вперед. – Вы тоже ощутили зов? – с трепетом проговорила она. – Вас привел сюда инстинкт? – Меня привела сюда химия. В первый миг Элиза удивилась, потом поняла: это он о внутренней химии, химии сердец! Только голос у Фандорина звучал не так, как следовало бы. Не взволнованно, а озабоченно. Приблизившись, Элиза увидела, что он держит в руках раскрытый журнал. – С-смотрите. Этого вчера не было. Она рассеянно взглянула на страницу с сегодняшним числом. Наверху размашисто написано: «До бенефиса четыре единицы. Готовьтесь!» – Да, не было. Я ушла последней, после полуночи. – Элиза пожала плечами. – Но почему вас заботит эта затянувшаяся глупая шутка? «Какие глубокие у него глаза, – думала она. – Вот бы он смотрел так на меня всегда». Фандорин тихо сказал: – Там, где убивают, не шутят. До бенефиса две единицы Новые и старые версии Эти слова у Эраста Петровича вырвались сами – он еще не пришел в себя, так неожиданно она здесь появилась. Но Элиза, слава Богу, не расслышала. Переспросила: – Что? – Ничего. П-пустое… И подумал: мне вредно смотреть на нее вблизи. Симптомы болезни усиливаются. Анализ-экстрактор он спрятал за спину, чтоб не вдаваться в объяснения. Хотя каким-то образом оправдать свое присутствие все-таки придется. Что у нее за взгляд! Посмотри такими глазами любая другая женщина, можно было бы не сомневаться: любит всей душой. Но это актриса… Единственный раз она проявила неподдельность чувств – когда упала в обморок при известии о гибели жениха. Острая боль пронзила в тот миг сердце Фандорина. Выходит, за миллионера Элиза собиралась не по расчету, а по любви? Эта мысль терзала его потом весь день, мешала сосредоточиться на деле. В конце концов он совершил недостойный поступок. Поздно вечером позвонил в «Метрополь», предварительно справившись у Штерна, какой номер занимает Элиза, и вонзил шпильку: прочитал язвительную танку. Смысл пятистишья был очевиден: грош цена вашей любви, мадам; быть может, в следующей жизни из вас выйдет больше проку. Она отвечала ему совершенно неживым голосом. Изображала, будто ей всё нипочем, даже смеялась, но ввести его в заблуждение не смогла. Если уж такая артистка не способна скрыть своего горя, значит, оно велико. Зачем тогда было отвечать Шустрову отказом? Воистину душа актрисы темна, словно сумрачное засценье. Фандорину стало стыдно, он дал себе слово оставить Элизу в покое. И последующие дни держался поодаль. Лишь вчера вечером вынужденно показался ей на глаза, но близко не подходил. Вчера не придти в театр было нельзя. Этого требовали интересы расследования. Смерть Шустрова была, кроме прочего, очень сильным ударом по фандоринскому самолюбию. Версия, на которую он потратил столько времени и сил, лопнула. Мистер Свист мертв; Царь находится по ту сторону Атлантики. Банда московских барышников более не существует и к гибели миллионера иметь отношения не может. В том, что это никакое не самоубийство, Эраст Петрович почти не сомневался. Не того склада человек Шустров, чтобы из-за несостоявшегося жениховства накладывать на себя руки. Но следовало побывать на месте трагедии и лично все проверить, а потом уж предаваться самобичеванию, приводить в порядок взбудораженные чувства и перепутавшиеся мысли. – Едем на Пречистенку, – сказал он «мсье Симону», когда дамы захлопотали над упавшей в обморок Элизой. – Я должен это увидеть. Маса выразительно посмотрел на господина, наткнулся на ничего не выражающий взгляд, вздохнул и отвернулся. Так и не наладил Эраст Петрович отношений с товарищем после возвращения из Европы. Узнав о предстоящем замужестве Элизы, Фандорин явился домой в Сверчков переулок мрачнее тучи. Говорить ни о чем не хотелось. Да и нечем было хвастать. Ведь взять Царя не удалось. Операция с самого начала шла нескладно, закончилась провалом, а виноват был сам Эраст Петрович. Если б он взял в Сокольники не бестолкового Жоржа, а Масу, исход получился бы совсем иной. – Отстань, – сказал Фандорин слуге. – Никаких вопросов. И японец, естественно, оскорбился. Мало того что господин исчез почти на две недели, ничего толком не объяснив, но еще и рассказывать не хочет? Такого за тридцать три года не случалось ни разу. – Тогда я вам тоже ничего рассказывать не буду! – объявил Маса, явно имея в виду Элизу и свои с ней отношения. – Да уж, пожалуйста. Фандорин и не желал ничего слушать про богатую любовную жизнь госпожи Альтаирской-Луантэн. Пускай с кем хочет целуется-милуется, за кого хочет выходит замуж. Ее дело. В общем, рано понадеялся Эраст Петрович на выздоровление. На него вновь накатила хандра. Исключительно чтобы отвлечься и чем-то занять мысли, на следующий день он съездил в театр и сделал то, что собирался: просмотрел хулиганские записи в «Скрижалях». Их на тот момент было три. От 6 сентября: «До бенефиса восемь единиц. Одумайтесь!» Потом на второй странице октября, просто: «До бенефиса семь единиц.» И самая свежая, под датой 1 ноября: «До бенефиса пять единиц». Буквы крупные. Почерк один и тот же. Написано химическим карандашом. Очевидная бессмыслица. Кто-то из актеров развлекается – видимо, чтоб подразнить режиссера и послушать, как тот будет орать. Эраст Петрович еще раз перелистал «священную книгу», чтобы проверить, не пропустил ли он запись про шесть единиц, но ее не было. Тогда рассердился, отложил журнал. Шутка была не только глупая, но и небрежная. Внимания эти письмена не заслуживали. В следующий раз он появился в театре пятого ноября, в субботу – когда Элиза должна была дать ответ Шустрову. Хоть и боролся с собой, но все-таки пришел. Какой она будет в этот день? Смутится из-за его прихода или нет? Горькое стихотворение про любовь гейши лежало в кармане. Эраст Петрович сочинил танку ночью, терзаясь бессонницей. Но вручить не успел. События пустились вскачь, когда в зрительный зал ворвался старый знакомый, персонаж из прежней жизни. Сеня сильно изменился, Фандорин даже не сразу его узнал. Превратился в бойкого молодого человека европейской наружности, путающего русские и французские слова, а все же в повадках нет-нет да проскальзывал полууголовный хитровский подросток, с которым Эраст Петрович когда-то пережил одно из самых мрачных приключений своей сыщицкой биографии. По дороге на Пречистенку, под рев мощного двигателя «бугатти», немного поговорили – верней, покричали. – Как получилось, что вы занялись кинематографом? И почему стали Симоном? – спросил Фандорин. – Ой, Эраст Петрович, сильвупле, говорите мне «ты», как раньше. Я с вами и с господином Масой все эти годы разговаривал. Когда не знал кэ фэр, всегда вас спрашивал. Мысленно. А вы репондируете: «Делай, Сеня, так». Или, висеверса: «Не делай этого, не будь кретен». Он трещал без умолку. Видно было, что ужасно рад нежданной встрече, даже на время забыл о горестном событии. В этом Сеня совсем не изменился. Он и раньше не умел долго унывать. – «Симон» я стал, потому что француз не может «Семён» выговорить, язык у него по-другому выворачивается. А синема полюбил, потому что ничего лучше на свете нету. Как первый раз увидал «Из пушки на Луну», сразу понял: вот он, мой шмен дан ля ви, «жизненный путь» по-русски! – М-мерси, – поблагодарил Эраст Петрович за перевод. – Де рьен. Пошел я прямо к великому мьсе Мельесу. Говорить по-ихнему еще толком не умел, смех и грех. Вузэт жени, говорю. Жё вё вuвp е мурир пур синема.[6] На бумажке написал, нашими буквами. Наизусть выучил. А больше ни гу-гу. – А больше ничего и не надо. Всё главное сказано. У тебя с ранних лет были незаурядные п-психологические способности. – Потом ушел от Мельеса. Старик начал терять флэр, отстал от жизни. Сейчас для синема главное что? Размах! Вот у Гомона размах. В прошлом году мы с ним в Париже электротеатр загрохали на три тыщи четыреста мест! Но в компаньоны Гомон меня не взял, и я ушел. И потом, тесно во Франции. Все локтями пихаются. Настоящие дела можно делать только у вас в России. Если ты энержик. Держа одну руку на руле, а другой размахивая, он глянул на Фандорина, приподнявшего бровь на «у вас в России». Но Сеня понял удивление неправильно. Принялся объяснять: – «Энержик» – это когда все время ревальвируешь. Самое главное качество для успеха. Без других качеств можно обойтись, без энержик – никак. У вас тут умных много, трудящих много, даже честные попадаются. Но сонные все, квелые. Придумал что-нибудь толковое и сидит себе на заднице, как медведь. Провернул хорошую сделку – и скорей отмечать. А надо быстро, быстро, санзарет. Человек-энержик, даже если не шибко антелижан, башковит, десять раз споткнется, одиннадцать раз вскочит и все равно умного, но квелого перегонит. У вас тут, я смотрю, все разговоры про революсьон, либерте-эгалите. А России не революсьон, России надо скипидару под хвост, чтоб бегала шустрей. На последнем слове Сеня-Симон поперхнулся, пригорюнился. – Шустров Андрюша – вот это был жени. Я не в смысле «жених», а в смысле, как это… – Гений. – Да, гений. Каких бы мы с ним тут дел наворотили! Если б не баба-змея. Такие, как Андрюха, они только с виду каменные, а сами жутко пасьоне, трепетные. Каменное сердце, если раскалится, а на него ледяной водой, оно – хрусть! и трескается.