– Что это? Зачем? – «Баярд». Благородное оружие с благородным названием. Я потратил на него всё, что оставалось от жалования. А «наган» оставлю себе. Если вы окажетесь в опасности, я буду наготове. Уж этого запретить вы мне не можете! На глазах у нее выступили слезы. – Спасибо… Теперь я не буду бояться. Почти… Но как из него стреляют? – Пойдемте в подвал. Я покажу. Они спустились, и она отстреляла целую обойму. Это было совсем другое дело! Оружие можно было держать одной рукой, отдача почти не чувствовалась, а пули легли в манекен рядышком. Доволен остался и Жорж. Он вставил новые пули, щелкнул чем-то, вернул пистолет Элизе. – Теперь просто с предохранителя – и огонь! Помните: я рядом, я начеку. По пути к выходу она проинструктировала секунданта еще раз: – Вы ни в коем случае не оглядываетесь. Ни во что не вмешиваетесь. Только если я позову на помощь, хорошо? Он кивнул, с каждым мгновением делаясь все мрачнее. – Не вздумайте вытаскивать свой «наган»! Вы погубите нас обоих! Снова кивнул. – Лишь в том случае, если хан приготовится стрелять. Вам всё понятно? – Понятно-то понятно… – пробурчал Девяткин. В это время они проходили мимо зала. – Подождите минуту. Ее потянуло взглянуть на театральный занавес. Может быть, она его больше никогда не увидит. А если увидит, то нескоро. Ведь на время процесса ее, наверное, посадят в тюрьму? Уборщики уже заканчивали свою работу: внесли и поставили возле помоста столик Ноя Ноевича – для завтрашней репетиции. Сверху, строго посередине, как любит Штерн, установили лампу, положили чистую бумагу, оточенные карандаши и, с особым почтением, «Скрижали». Элизе захотелось прочесть, что там написал про ее нынешнюю игру Ной Ноевич. Приятно: «Для Э.Л.: Чудесная взвинченность! Рецепт успеха: натягивать струну до предела, но не обрывать!» Это на сцене. А в жизни иногда приходится и оборвать. Перед тем как выйти наружу, Элиза набрала полную грудь воздуха и посмотрела на часики. Ровно полночь. Идеальное время для кровопролития. Шагнула на тротуар, как Мария Стюарт на эшафот. Несмотря на позднее время, у подъезда стояла толпа. Раздались хлопки, крики, несколько человек подали букеты, кто-то попросил расписаться на фотокарточке. Полыхнул блиц. Кивая и улыбаясь, Элиза краем глаза наблюдала за фигурой в длинном черном пальто и лоснящемся цилиндре. Он здесь, здесь! Передала цветы Девяткину, который с грехом пополам обхватил их одной левой. Правую руку он держал в кармане. Шагов через двадцать Элиза вынула из кармашка муфты пудреницу, чтобы подглядеть в зеркальце. Полтора десятка поклонников и поклонниц следовали за ней на почтительном расстоянии, а впереди всех, громко стуча каблуками, шел Чингиз-хан. На виду у публики исполнить задуманное будет легче. Довольно вообразить, что играешь роль. Элиза обернулась. Вздрогнула, будто лишь сейчас заметив человека в длинном пальто. Он ухмыльнулся из-под черных усов. Она вскрикнула. Немного ускорила шаг. Стук каблуков за спиной тоже убыстрился. «Не попасть бы в тех, кто идет за ним», подумала Элиза. Мысленно досчитала до пяти. Остановилась. – Мучитель! Изверг! – пронзительно закричала она. – Нет больше моих сил! От неожиданности Чингиз-хан шарахнулся в сторону. Теперь можно было смело стрелять, за спиной у него темнела пустая площадь. – Бог мне судья! – импровизировала Элиза. – Пускай я погибну, но сгинешь и ты! Элегантно выдернула из муфты пистолет, шагнула вперед. Рука не дрожала, высокий артистический восторг делал каждое движение безупречным. Хан дернулся, уронил цилиндр. – Умри, сатана! Она изо всех сил сжала указательный палец, но выстрела не было. Нажала снова, снова – спусковой крючок не поддавался. – Предохранитель, предохранитель! – шипел сзади Девяткин. У Элизы померкло в глазах. Это был провал! Поклонники закричали, замахали руками. Очнулся и Чингиз-хан. Он не попытался вынуть оружие. Просто поднял воротник, повернулся и рысцой побежал прочь, растаял во мраке. Снова полыхнула фотовспышка. Камера запечатлела Элизу Альтаирскую-Луантэн в эффектной позе: с протянутой рукой, в которой пистолет. – Браво! Это из будущей постановки? – шумели почитатели. – Как оригинально! Мы вас обожаем! Я не пропустил ни одного вашего спектакля! Я ваша обожательница! Я репортер «Вечерней газеты», позвольте вопрос! – В чем дело? – страшным шепотом спросила Элиза секунданта. – Почему он не выстрелил?! – Но вы не сняли предохранитель… – Какой еще предохранитель? Что такое этот ваш предохранитель? Жорж взял ее под руку, повел прочь. – Ну как же! Ведь мы в подвале стреляли… Вы видели! И я вам напоминал… – Не помню. Я была взволнована. И потом, когда я стреляла из «нагана», там не было никакого предохранителя. – Господи, всякий гимназист знает, что на пистолете в отличие от револьвера есть такой рычажок, вот он! – Я вам не гимназист! – Элиза истерически всхлипывала. – Это вы виноваты! Секундант называется! Не объяснил толком! Господи, да отгоните же их от меня! И сами уходите! Видеть никого не хочу! Она побежала вперед, захлебываясь плачем. Девяткин послушно отстал. – Госпожа Альтаирская устала! Прошу явить деликатность, – донесся сзади его голос. – Приходите на спектакль, господа! Позвольте артистам иметь частную жизнь! Театральный мир полон рассказов и легенд о постыдных, чудовищных провалах. Нет ни одной актрисы, даже среди самых прославленных, кому не снится кошмар, где она забывает роль или совершает жуткую оплошность, а в ответ – зловещее молчание зала, и потом свист, шиканье, грохот кресел. Элиза была уверена, что с ней такого никогда не произойдет. Но главный выход своей жизни она провалила с позором. Бредя вслепую по гостиничному коридору, она думала не о последствиях своего нападения на Чингиз-хана (они безусловно будут), а о своей безнадежной никчемности. Жизнь – не театр. Никакой рабочий не ударит за сценой по металлу, чтоб прозвучал выстрел, и злодей сам собой не повалится. Спасительный занавес не заслонит от беснующейся публики. Наряд и грим снять нельзя. «Я бездарна, моя жизнь бездарна, я заслужила свою участь». Нахохленной птицей, не снимая шляпы, Элиза сидела в темной комнате, разбитая и обессилевшая. Не заметила, как уснула. Привидевшийся ей сон был невыносимо страшен. Будто сидит она в своей гримерной, все стены которой заняты зеркалами, хочет посмотреть на себя – а отражения нет. В какую сторону ни повернешься, в какое зеркало ни посмотришь – пусто. И вроде бы кажется, что сбоку нечто такое чернеет, но поймать невозможно. Сидит она, вертит головой всё быстрей и быстрей, вправо-влево, вправо-влево, да только нет никакой Элизы. «Это я сняла сценический костюм и грим, а без роли меня не существует», догадалась она, и так ей сделалось страшно, что со стоном и слезами проснулась. Если б за окном светило солнце, возможно, наступило бы облегчение. Но грязный ноябрьский рассвет был еще хуже ночной тьмы, а от неудобной позы затекло всё тело. Элиза чувствовала себя нечистой, нездоровой и старой. Со страхом оглядела она комнату. Проступающие сквозь полумрак контуры предметов испугали ее. На стене мерцало большое зеркало, но заглянуть в него Элиза ни за что бы сейчас не решилась. Реальный мир давил на нее со всех сторон, он был угрожающ и непредсказуем, она не понимала развития его фабулы и не смела предположить, какою станет развязка. Вскочив, она принялась бесцельно метаться по комнатам. Прочь отсюда, прочь! Но куда? Туда, где всё знакомо и предсказуемо. В театр! Его стены подобны неприступной крепости. В нее нет доступа ни посторонним, ни реальной жизни с ее опасностями. Там она будет в своем царстве, где все знакомо и понятно, ничто не страшно. После гибели несчастного Лимбаха для Элизы устроили новую уборную, в противоположном конце коридора, очень светлую и нарядную – Ной Ноевич распорядился. Нестерпимо захотелось сию же секунду выбежать из жуткого, насквозь чужого номера, пересечь площадь и оказаться там, среди афиш и фотографий, напоминающих о былых триумфах. О том, что Элиза Луантэн действительно существует. Лишь привычка к дисциплине во всем, что касается внешности и одежды, помешала ей немедленно сорваться с места. С небывалой поспешностью – за какой-то час – Элиза привела себя в порядок, переоделась, надушилась, уложила волосы в тугую прическу. Это до некоторой степени ее укрепило. В зеркале она, во всяком случае, отражалась. Ну бледна, глаза запали, но в сочетании с темно-синим бархатом и широкополой шляпой эта болезненность выглядела даже интересной. Когда она шла по улице, мужчины оглядывались. Элиза понемногу начинала успокаиваться. Попала в гулкое фойе театра – вздохнула с облегчением. До репетиции оставалось больше полутора часов. К одиннадцати она придет в форму. А дальше… Но о том, что будет дальше, она себе думать не позволила. Ах, как хорошо в театре, когда он пуст! Сумрак не пугает, шорох шагов – и тот отраден. Еще она очень любила темный, безлюдный зрительный зал. Это обширное пространство без актеров безжизненно; оно покорно и терпеливо ждет, когда Элиза наполнит его своим светом.