– Почему у вас тут все зеленое, я давно хотела спросить? – зевая и растирая щеки руками, протянула сильно накрашенная брюнетка. – Просто ужас какой-то, из-за этого у меня ужасный цвет лица. Единственная дама в компании джентльменов, наверное, ждала от них галантного опровержения своих опасений, но – увы. – Гы-ы! У нас у всех, блин, ужасный, – захохотал парень в спортивном костюме. – И не от этого… как ты там сказал? – Грига, Эдварда Грига, – поспешно ответил пианист. – Ну, короче, не от этого, дорогуша, а сама знаешь от чего! – закончил парень, иронически рассматривая брюнетку. Дама обиженно отвернулась. – Зеленый цвет используется при лечении нервных болезней, – сообщил пианист. – Он помогает больному… то есть человеку контролировать свои поступки. Вот поэтому и зеленое… – Слушай, – прервал его парень, – а в эти погремушки, как их? Будем стучать? – Маракасы, – терпеливо поправил пианист. – Будем. Композитор Равель. «Болеро». Отрывок. Зеленые люди, оживившись, разобрали лежавшие на столике с оливкового цвета столешницей маракасы и приготовились аккомпанировать. «Болеро» в отличие от «Лирических пьес» Грига воспринималось гораздо живее. – Послушайте… Как вас? Вадим… можно без отчества? – Окончательно проснувшаяся брюнетка блестела глазками и была полна энтузиазма. – А отчего вы все классику играете? Нет, я помню, нам объясняли, но ведь сколько можно – который день уже. Ведь не все же любят классику. А вот вы, например, романс можете сыграть? Нет? – Могу, – смутился пианист. – Конечно, отчего же… – Ну так давайте! – И брюнетка, не дожидаясь его согласия, затянула неожиданно низким голосом, пересев на спинку соседнего кресла и кокетливо поглядывая на сидевшего в нем двухметрового мрачного дядьку, который, казалось, и говорить-то не умеет: – Гляа-адя на луч пурпурна-ава зака-ата, ста-аяли вы на берегу-у Невы-ы… – Вы руку жали мне-е, промчался без возвра-ата тот сладкий миг, его забы-ыли вы! – неожиданно подхватил детина, и в его крохотных темных глазках промелькнул оттенок смысла. – Зачем же так любить меня кляли-ись вы?! – наддала брюнетка и отчаянно замахала пианисту, мол, давай, чего сидишь, как пень. – Ба-аясь суда, ба-аясь людской ма-алвы… Остальные тоже посмотрели укоризненно – у людей душа поет, а ты подыграть не можешь? И пианист, тяжело вздохнув, положил руки на клавиатуру. Допели, отдышались. Брюнетка смотрела на верзилу влюбленными глазами. – А я ведь вас сразу узнала, – кокетливо произнесла она. – Еще в первый день. Вы Ларионов, да? В жизни вы ничуть не хуже, чем на афишах. Даже лучше. – Бли-ин! А я-то думаю, откуда?! – хлопнул себя по бокам любитель спать под телевизор. – Я же на концерте вашем был, и дисков полно, в машине слушаю! То-то я смотрю, блин, надо же, как похож мужик! Только я думал – вряд ли такой человек, как Ларионов, будет с нами… лечиться. Я думал, вы в Москве или за границей где. – Думал он… Времени нет по заграницам мотаться, – процедил верзила, явно не испытывавший особого счастья от обретения поклонников своего творчества именно в этом месте и в это время. – Мне быстро надо. Гастроли, и все такое. Пока говорить не могу, чтобы журналисты не пронюхали. А у вас голос ничего, – галантно добавил он, повернувшись к брюнетке. – Я вот не хотел, а потянуло. – Ну кто бы мог… подумать! – протянул парень в спортивном костюме, не подобрав другого слова. – Пацанам расскажу – не поверят! А вы можете «Окурочек» спеть? Я его могу сто раз слушать! – Щас. Разбежался, – усмехнулся Ларионов. – На концерт приходи. А вообще давайте заканчивать, мне еще позвонить надо. Он направился к выходу, галантно подхватив за локоток ошалевшую от привалившего счастья брюнетку. За ним потянулись остальные. В дверях их встречал и провожал лучезарной улыбкой уже давно, оказывается, стоявший тут главный врач Михаил Семенович Либерман. Однако когда комнату-кабачок покинул последний посетитель, улыбка на лице начальства погасла, как перегоревшая лампочка. – Вадим Сергеевич, почему вы себе опять позволяете… – начал Михаил Семенович, но вдруг заметил, что в одном кресле все еще продолжает сидеть пациент – худой, неприметный мужчина лет шестидесяти. – Вадим Сергеевич, зайдите, пожалуйста, ко мне в кабинет, мне надо с вами побеседовать. – Хорошо, – тихо пообещал пианист, не глядя на главврача. – Я зайду. Прямо сейчас. Главный врач удалился вместе со своим невысказанным возмущением. Вадим Сергеевич бережно закрыл крышку фортепиано и принялся лавировать между столиками и креслами, собирая в сумку маракасы. Мужчина поднялся, чтобы ему помочь. – Простите пожалуйста, вы – Вадим Давыдов? Я по вашей игре просто обязан был догадаться. Я сам в оркестре… Вот, на пенсию вытолкали, место было нужно протеже директора. Его и взяли, без всякого конкурса. А я вот… Меня сюда дочь с зятем привезли, чтобы я, в общем… У меня зять большой человек, в мэрии работает. Я очень, очень рад! Кто бы мог подумать?! – Простите, вы ошиблись, – прервал его восторженную болтовню пианист, торопливо запихивая в сумку ноты. – Я просто однофамилец. У того Давыдова отчество, кажется, Константинович. Нас всегда путают. Совпадение. Извините, меня ждут. Всего доброго! Беседа с Верой была назначена на вечер следующего дня. Накануне Милица Андреевна с трудом преодолела соблазн выслушать Верины показания прямо тут же, не отходя от песочницы, потому что профессиональный опыт показывал – оппонента надо дожимать, пока преимущество на твоей стороне. Но, как назло, поднялся ветер, по железной крыше воткнутого в середину песочницы грибка застучали капли дождя. И подняться обратно в дом тоже было нельзя – может проснуться Борис Георгиевич, а предстоящий разговор лучше провести с Верой наедине. Еще она хотела назначить встречу в той самой кофейне, где они с Линой побывали утром, – обстановка соответствовала новому жизненному этапу, в начале которого находилась Милица Андреевна. Но потом спохватилась: разговор будет долгим, одной чашкой кофе не обойтись, придется заказывать что-нибудь еще, неудобно сидеть за пустым столиком, а цены там не для пенсионеров. Поэтому она пригласила Веру к себе. Встала утром пораньше, навела чистоту поверх вчерашней чистоты. Вымыла голову и уложила волосы феном. Позвонила дочери – они всегда созванивались в начале дня, и больше дочь не звонила. Вообще-то, Милицу Андреевну это всегда немного задевало, но сегодня ей было на руку – больше никто не станет отвлекать ее от дела. Подумав, перезвонила еще и Лине, имея в виду то же самое – но подруги не было дома. Понятно, на работе, вздохнула Милица Андреевна, но без прежней досадливой зависти. У нее теперь тоже есть чем заняться! Сменила домашний спортивный костюм на брюки и блузку и уселась ждать. До прихода Веры оставалось два часа. А два часа, проведенных в ожидании чего-либо, по справедливости должны засчитывать за три или даже четыре. Но обстоятельства сложились не столь драматично: через сорок минут в дверь позвонили. Наверное, Вере тоже не терпится излить душу, возликовала Милица Андреевна и распахнула дверь. На пороге стояла Лина Георгиевна. Вид у нее был слегка виноватый и одновременно немного вызывающий. – А ты что не на работе? – от неожиданности невежливо воскликнула Милица Андреевна. – А ты собиралась без меня, да? Я ведь тоже хочу знать! То есть я переживаю за Веру. И вообще – это я все начала, а ты хочешь без меня. А обещала вместе! От смущения и решительности Лина Георгиевна даже выражалась не так литературно, как обычно. Милице Андреевне, пойманной с поличным, стало совестно. Как ни крути, а Лина права. Поэтому ей оставалось лишь гостеприимно пробормотать: – Да что ты выдумываешь? Я очень рада! Просто ты на работе, а я пенсионерка, свободный человек, Вера тоже сегодня работает во второй половине дня, вот я и решила. Проходи-проходи, как же я без тебя! Две женщины всегда найдут способ скоротать время, даже если они глухонемые. Почтенные дамы подобным недугом не страдали, поэтому время пролетело незаметно и Верин приход застал их беседу в самом разгаре. Вера явно волновалась и, похоже, плохо спала ночью. К тому же она не владела искусством при помощи косметики рисовать на лице разные приятные глазу картины и выражения, да и вообще не любила всякие там помады-кисточки. Под глазами у нее лежали тени, вспотевший лоб блестел, а губы были бескровными, хотя она их покусывала, нервничая. Милица Андреевна, мгновенно оценив ситуацию, быстро приняла решение. Когда-то ей приходилось принимать множество решений ежедневно, и от них зависели судьбы доверенных ей мальчишек. – Верочка – можно я буду звать вас по имени? – а вы знаете, я увлекаюсь ономастикой. Это наука о значении имен. Так вот, представительницам вашего имени – вы не слышали, конечно? – свойственны незаурядные музыкальные способности. А мое имя происходит – представляете? – от древнегреческого имени Мелисса. И означает оно вовсе не траву, как можно было подумать, а «медовая». Поэтому я предлагаю выпить за наше знакомство чаю с медом или с мелиссой, у меня есть и то, и другое… Безостановочно говоря и улыбаясь, она доставала вазочки и чашки, кипятила чайник, задавала множество вопросов и сама же на них отвечала. И когда чай был готов, Вера немного успокоилась и расслабилась, осознав, наконец, что пришла не на допрос к странной малознакомой тетке, общаться с которой не имела желания, а к неплохому, судя по всему, и очень доброжелательному человеку. Кстати, и на майора милиции эта женщина не похожа. Во всяком случае, никогда не виданных ею в реальной жизни майоров милиции Вера представляла иначе. – А тетино имя что означает? – решила она поддержать беседу. – Лен, льняное полотно, – вставила Лина Георгиевна и заговорщицки подмигнула подруге – вот, мол, читала, и мы теперь не лыком шиты. – Странно, – засмеялась Вера. – Вот бы не подумала… Когда чай был выпит, атмосфера за столом стала вполне приятной. И на просьбу Милицы Андреевны рассказать о том злополучном дне рождения Вера отреагировала уже спокойно, честно собралась с мыслями и поведала все, что могла вспомнить. Признаться, Милица Андреевна была разочарована. Вера не запомнила никаких деталей. Весь вечер она, как стрелка компаса за Северным полюсом, следила за своим Вадимом, пытаясь понять, какое впечатление он произвел на ее родных и подруг. Вера понимала, что ему тоже нелегко, бросалась на помощь, поддерживала разговор, если он угасал, подкладывала Вадиму на тарелку еду, потому что сам он так стеснялся, что предпочел бы вообще не брать в рот ни крошки. Больше она ничего и никого не замечала. И даже на ловко вставленную Линой Георгиевной фразу о том, что «пирог был отменный», Вера лишь рассеянно ответила: «Кажется, да… Не помню». Чем весьма обидела тетку. Но готовый разразиться монолог о пироге и вопиющей неблагодарности Милица Андреевна пресекла на корню, украдкой толкнув ногой Лину Георгиевну под столом, а Вере задала вопрос, давно ее занимавший: если брошь весь вечер была приколота к платью, то как она могла пропасть? – Когда все собирались расходиться, я зашла в ванную комнату причесаться, – припомнила Вера. – Но подумала, что не стоит разгуливать поздно вечером с дорогим украшением. Как говорится, от греха подальше. Я сняла ее и положила на стеклянную полочку у зеркала. – А кто потом заходил в ванную комнату? – воскликнула Милица Андреевна. – Не знаю, я не следила, – растерялась Вера. – Все заходили, – уверенно заявила Лина Георгиевна. – Перед дорогой все ходили в туалет, это естественно. А затем все мыли руки, что тоже естественно. – А ты видела брошь? – шла по следу Милица. – Нет, конечно, я и не смотрела, – пожала плечами Лина. – Кран видела, полотенца. Кран был в сторону ванны повернут, как всегда, а полочка над раковиной левее. В зеркало я не смотрела. Мне неинтересно уже. – Ясно, – подвела итог Милица Андреевна, и обе собеседницы уставились на нее вопросительно. – То есть я хотела сказать, что подозреваемых трое. Как я и подозревала. – Господи, – тяжело вздохнула Вера. – И что дальше? – Вера, а вам ваша тетушка не рассказывала давнюю историю, как я вора нашла, еще когда Лина Георгиевна жила здесь? – Нет. – Так вот, кто-то таскал из ящиков газеты. Соседи обратились ко мне, как к представителю власти. – И Мила нашла! – восторженно воскликнула Лина Георгиевна. – Она где-то достала порошок специальный, которым, говорят, в банке купюры помечали. Насыпала в два ящика, куда больше всего журналов клали. Хозяев, конечно, предупредили, а больше – никого. На другой день смотрим – Мишка Портнягин со второго этажа в школу в перчатках идет. Это в мае-то месяце! С тех пор кражи прекратились. Знаешь, как Милу у нас соседи звали? Милиция Андреевна! Лина Георгиевна с торжеством посмотрела на племянницу. Вера покивала и даже подняла глаза на Милицу Андреевну. В них читался вежливый интерес, но не надежда. И Милица решилась: – Слушай, Лина, ты продолжения не знаешь. На другой день приходит ко мне баба Зина с пятого этажа. Она умерла лет семь уж назад. Помнишь? – Да, а что? – насторожилась Лина Георгиевна. – Представь: стоит на пороге, руки в полотенце прячет. И с порога мне в ноги – бух! Прости, говорит, дуру старую! Бес попутал, взяла грех на душу! Что такое, баба Зина? Она полотенце убирает, а руки все в краске. Короче говоря, они с Мишкой вместе по ящикам шарили. То есть по отдельности, конечно, – Мишка журнал «Наука и жизнь» и «Юный техник». А баба Зина – «Правду» и «Литературку». Мишка раз в месяц, получается, крал, а баба Зина каждый день. – Вот это да… – опешила Лина Георгиевна. – И что потом? – А что? – пожала плечами Милица Андреевна. – Мишкина мать со мной не разговаривает до сих пор. Сына отлупила, но оба журнала ему сразу выписала. Нашла деньги, хотя раньше наотрез отказывала, баловство, мол, незачем. Вот парень и крал. Он теперь инженер. Здоровается со мной, когда к матери приходит, зла не держит.