– Эх, Алексей Петро-ович, ну нельзя же быть настолько пессимистичным, – покачал сокрушённо головой серб и, посмотрев в сторону камышей, вдруг дёрнул командира за руку. Там, на расстоянии шагов в триста-четыреста колыхалась стена из растений, и, наблюдая с возвышенного берега, можно было видеть в ней порой мелькание чьих-то головных уборов. Учитывая саму высоту зарослей, это могли быть только всадники, и шли они со стороны только что недавно взятой крепости. Лёшка сдёрнул со спины штуцер и прицелившись выстрелил в того, кто был открыт более чем все остальные. – Огонь всем! Турки прорываются протокой! Грохнул штуцер Живана, разрядили в далёкую для них цель свои фузеи Милош с Петаром. Со стороны камышей раздался истошный вой. Стена из растений буквально вспучилась от рванувших с ускорением всадников. На прорыв шло большое конное подразделение, и остановить его здесь было некому. Основные силы русских стояли сейчас у крепости и готовились там принять капитуляцию, а те небольшие конные разъезды, что сновали в этой местности, были уже не в счёт. Загороди они собой дорогу и их бы попросту смело этой турецкой кавалерией напрочь. Всё это Лёшка прекрасно понимал, но, когда он увидел, как первые всадники взбираются по косогору на берег, а среди них мелькают люди в чёрных кафтанах и в таких знакомых серых шапках из волчьих шкур, всю его логику и осторожность просто выбило из рассудка. – Это «волки»! Егеря, к бою! – и он судорожно добил новую пулю в ствол. Пять сотен отборной кавалерии сипахов с двумя сотнями беслы не пожелали сдаваться врагу и, воспользовавшись сильными дымами от пожарищ, проскочили в неглубокую западную протоку, отделяющую остров с замком от другого соседнего острова, сплошь заросшего камышом. А уже с него они нырнули в другой, более узкий рукав и уже после того заросшими плавнями прошли за русский фланг. Войска Олица уже праздновали победу, и им было не до контроля за этой протяжённой камышовой стороной. Всё должно было получиться у кавалеристов, осталось только выбраться из камыша за тыловыми порядками и затем уйти на запад. А там обязательно найдётся место, где переплыть Дунай будет гораздо проще, и тогда они уже будут у своих. Ведь весь противоположный правый берег реки был сейчас в руках у турок. «Бах! Бах! Бах!» – частили выстрелы фузейщиков, ведших огонь с убойных ста пятидесяти шагов. «Бах! Бах!» – хлопали редкие выстрелы штуцеров, выбивая цели на выбор. С другой стороны от поста Тимофея тоже хлопнули первые выстрелы. Ещё минут пять и сюда подтянется вся егерская команда. Но было поздно, турецкая кавалерия, выскочив на берег, уходила вдаль. Вдруг с её правого фланга отделился десяток всадников в серых меховых шапках и, рассыпаясь с разворотом в цепь, начал заходить на тройку Живана. Полусотник узнал в этих четырёх фигурках своих давних врагов из леса и понял, что теперь-то он сможет рассчитаться за погибший там десяток своих людей. Вот они эти зелёные шайтаны, они сбросили свои серые и грязные тряпки, в каких были только недавно, а сейчас стояли в суконных шинелях. Скоро он порубает их всех! И полусотник издал гортанный крик, закручивая саблю. «Бах, бах, бах, бах!» – четыре ствола выплюнули свинцовую смерть навстречу беслы. И к маленькому ощетинившему штыками каре егерей подлетело уже теперь только шестеро «волков». Лёшка отбил первый удар сабли штыком, принял на ствол второй, выбивший аж сноп искр из его стали, затем третий. На! И он вогнал штык штуцера в ногу ближайшего кавалериста, пробивая её насквозь и вонзая остриё ещё глубже в лошадиный бок. Жеребец вздыбился и, заваливаясь, подмял под себя седока. А по левому плечу взрезая кожу, вскользь ударил первый сабельный удар. Лешка выхватил пистолет и разрядил его прямо в лицо всадника. – Аа! – проорал окровавленный Живан и вогнал штык в бок ещё одному кавалеристу. Этих шайтанов было не просто так взять, они не хотели бежать как испуганные пехотинцы и отчаянно сопротивлялись. Всадники мешали друг другу, крутясь перед штыками, и осыпали русских ударами сабель. Вот командир этих шайтанов завалил одного джигита, вогнав ему и его коню штык по самое основание, а затем застрелил другого из пистолета. Крутанувшийся полусотник резко рубанул по голове соседнего с ним егеря и сиганул сверху прямо на русского офицера. Он бы его убил, но как хотелось привезти этого страшного шайтана живым и уже потом, при всех соплеменниках содрать с него лично кожу. Тогда ему точно забудут потерю людей, и он смело сможет смотреть в глаза старейшинам в своих родных горах. Лёшку сбило тело, вылетевшее из седла, командир «волков» с лёту подмял его под себя на землю. «Бац, бац, бац», – беслы, схватив его обеими руками за отвороты шинели, теперь остервенело вбивал голову в грязь. Была бы земля просохшей – хана прапорщику пришла бы совсем скоро. Но эти мокрые и грязные брызги привели уже заметно посмурневшего Лёшку в чувство. И он, рванув пальцами левой раненой руки смуглую щёку всадника от себя, раздирая её кожу ногтями. Ему удалось немного отодвинуть вверх эту покрытую волчьей шапкой голову. Лёшка напрягся и что есть сил хлестнул боковым ударом полу сотника в висок, а затем ещё и ещё раз! Тот выпустил отворот шинели и потянулся к Лёшкиной шее. Левая рука онемела от потери крови и уже не могла сдерживать противника. – Cariye, pis pis domuz! (– Наложница! Свинья вонючая! (тур.)), – выплюнул он те первые ругательства, что только пришли ему на ум из турецкого, брыкаясь при этом, сколько только было мочи. Джигит взвизгнул и, выхватив из-за пояса свой кинжал, резко ударил им Егорова в грудь. Удар был направлен в сердце, но, чуть отклонившись от толчка, он ударил под углом в «кагульскую медаль», нацепленную под шинелью и уже сбитый в сторону, пробил наискосок грудную мышцу, а потом ударил в ребро и ушёл в бок. Резкая боль обожгла сознание, и Лёшка, уже нащупывая свой гольбейн, рванул его резко из ножен и всадил его противнику в область поясницы. Уже подбегавшая к месту схватки команда разрядила свои ружья в уносящихся стремглав двух всадников. Те только сильнее пришпорили лошадей и ещё ниже прижались к их холкам. На поле лежало четверо, на самом месте схватки три трупа беслы, один раненый был прижат к земле павшей лошадью и теперь, яростно рыча, всё никак не мог из-под неё выбраться. Милош был мёртв, сабля разрубила его череп почти что наполовину. Петар сидел с окровавленной головой около Живана, лежащего в беспамятстве в грязи, и он, постанывая что-то, ему нашёптывал. Откинув с тела командира убитого им полусотника, егеря сгрудились вокруг. – Жив, жив, нуу же, живой?! – бешено вращая своими чёрными глазами, к ним подбежал Цыган и упал на колени рядом. – Да живой, живой, дышит их благородие! – строго сдвинул брови Макарыч. – Не ори ты, Федька, тута, шёл бы вон да носилки бы лучше сделал по-быстрому. Погляди ещё тама, чтобы воды грели больше! – и, глянув, как тот резко вскочил с места и унёсся в сторону лагеря со всей своей тройкой, только лишь покачал головой вслед – Бегают, вишь, тут орут баламуты, грязью ещё брызжуть. – А ну, отошли отсель все, только Никитич пусть рядышком с Ляксей Петровичем остаётся! Командиру покой сейчас нужен и чистый воздух, а не ваш щенячий скулёж! В лагере особой егерской команды, чуть в сторонке от походных палаток дымили сырыми дровами костры, на которых варился неизменный уже кулеш, и запекалась да жарилась на углях конина. С провизией проблем у армии не было. В крепости её было взято с избытком, много было побито и покалечено лошадей. Стояла сырая и промозглая погода, самое начало весны здесь было временем холодных ветров, дождя и грязевой хляби. Хотелось уже поскорее двинуться на свои квартиры в Бухарест, к основательной крыше над головой, жарким очагам в домах да к горячим печам. Армия готовилась уже выступать в путь, но всё время находились какие-то причины для отсрочки, и войска ждали, ворча у своих бивуачных костров. Лёшка лежал с другими ранеными в самом большом шатре, упёртым ушлым Цыганом неизвестно у каких разинь. Сейчас их тут было внутри трое, остальные с лёгкими ранениями находились среди своих товарищей. Лежать безвылазно на одном месте никому не хотелось. Вчера только отсюда сбёг уже оправившийся от ран Петар. И соседями у Алексея были посеченный Живан да ещё хромой Потап. Последний уже было выздоровел, но, видать, занёс в рану на ноге грязь, и её снова пришлось резать и чистить. – Как только дохтор ногу не отпилил? – с содроганием вспоминал кадры из посещения армейского лазарета егерь. – При мне «вжик, вжик» – одному ногу, а другому руку отрезали, ужасть просто, ваше благородие! – Это даа! – кивнул Егоров. – Тут проще бывает отрезать, чем потом всего в землю закапывать. Сам же знаешь, Потапка, как мушкетная пуля кости при ударе мозжит. Всё в месте попадания свинца потом размолото бывает. – Ох, не дай бог, Ляксей Петрович, во время боя-то о том не думается вовсе, да зато потом, как уже насмотришься на всё это. Вот ведь где страх-то! Да и правильно мужики говорят, не нужон ты никому инвалидом-то, лучше уж это самое чик и всё, лишь бы сразу, без мучений! – Да хватит тебе уже причитать, – проворчал Живан. – Живой сам и то ладно. Меньше бегать будешь, говорили же тебе – береги рану! В это время откинулся полог, и в шатёр заглянул дядька Матвей. Никитич оглядел всех и таинственно подмигнул командиру. – Ляксей Петрович, тама начальство к нам пожаловало, опять его высокоблагородие из баронов, смурной весь какой-то, сюды идёт. Лёшка сморщился, как от зубной боли, и машинально огляделся вокруг. Спрятаться было некуда. Придётся опять принимать выволочку от недовольного начальства. В прошлый раз фон Оффенберг ни в чём себе не отказывал, ругая «самонадеянного, глупого мальчишку, которому, похоже, слишком рано дали офицерский чин и доверили к тому же ещё и целую команду отборных стрелков». Пришлось даже выносить на чистый воздух других раненых, «чтобы те пока проветрились» и не слышали, как чихвостят их уважаемого командира. Со всем сказанным неожиданно эмоциональным Генрихом Фридриховичем Лёшка был, конечно, согласен. Кинулся он с тройкой егерей против конного отряда глупо и неосмотрительно, но вот анализируя всё уже в сотый раз «и положа руку на сердце», признался самому себе – повторись такое опять, и снова бы он не удержался от мести. Правда, может быть, дрался бы лучше и не проглядел бы того прыжка резкого полусотника. – Здрав будь, Алексей Петрович! – усмехнулся, щурясь в лукавой, усмешке господин подполковник, входя в егерский лазарет. Лёшка, побледнев, присел, а двое раненых попытались было выползти со своих мест. – Лежите, братцы, лежите, я сказал! – приказал им барон и присел на чурбачок. – Да не буду я ругаться ныне, успокойтесь уже, – и подмигнул Лёшке. – Чай всё уже услышал про себя в прошлый-то раз, да, прапорщик? Да и небось, не только ты «уши грел»? – и он поглядел с усмешкой на егерей. – Ладно, дело прошлое, для порядку надо такое иногда, чтобы своей башкой иногда думал, как настоящий командир, и за себя, и за своих людей. Всё, всё, всё, сказал же, больше не буду, – кивнул он, увидев, как все опять напряглись. – Ладно, я что зашёл-то! Через два дня армия снимается и уходит отсюда в Бухарест. Тут в Журжи останется только небольшой гарнизон. Вам с интендантства я выхлопотал две подводы. С этим сейчас туго, и их то еле-еле нашёл, ну да о том ладно. В общем, скажешь о них своему Никитичу, он у тебя солдат ушлый, сразу же смекнёт, к кому там ему нужно обратиться. Да у него и самого уже давно там хорошая такая тропка набита, – и он опять улыбнулся. – По поводу твоего последнего боя, где тебя чуть было не придушили! Тихо, тихо, прапорщик, не суетись, – усмехнулся барон, увидев, как возмущённо встрепенулся раненый. – Тебе сейчас никак нельзя дёргаться, а то ребро как надо не срастётся. Ну так вот, всего насчитали мы полтора десятка трупов у камышей, и десять из них были из беслы. Кстати, странно, ни у одного из них не было на головах традиционных этих волчьих шапок, зато вон все твои с серыми хвостами на картузах щеголяют. Ну да и пусть щеголяют, на то теперь отдельное разрешение от командующего для вас получено. В форме особой команды прописано это как отличительный знак, теперь до вас ни один комендантский патруль не докопается. Цени, Лёшка! – Спасибо, ваше высокоблагородие, – пробормотал смущённо Лёшка. – Спас-ибо, – словно пробуя на вкус это слово, повторил главный разведчик. – Должен будешь, Егоров! Ладно, того джигита, которого вы, как бабочку, штыком пришпилили к коню, мы худо-бедно, а всё же допросили. Сам понимаешь, есть у нас свои методы молчунов расспрашивать, – и он чуть помрачнел, как видно, вспоминая что-то из неприятного. – Этот отборный эскадрон из полка беслы, охранявший ранее самого султана, прибыл сюда только в январе. За ним сюда должны были подойти отборные части янычар из самого Стамбула, ну да видно, не успели они немного. Сами беслы родом из восточной Турции и, как я понял, из какого-то племени то ли огузов, то ли туркоманов или вообще кара клобуков. У них там союз племён из нескольких народов проживает. В общем, хорошие это воины, и собранные в один полк, они составляют часть личной гвардии султана. Всё, что он нам поведал, вам, егерям, конечно, того знать не нужно. Скажу только, что из всех наши родов войск всех больше беслы уважают зелёных шайтанов, и я надеюсь, вы понимаете, о ком сейчас идёт речь. От их эскадрона осталась теперь только половина. И наш командующий себе отметочку о том сделал. – Так что от его лица объявляю вам, господин прапорщик, благодарность за грамотные… хм… – иронично хмыкнул подполковник. – Ну ладно, за грамотные действия команды по отвлечению противника от направления главного удара, окружению и разгрому его в лесном массиве, а также за истребление трёх десятков отборных воинов из султанской гвардии. – Прошка, а ну-ка, поди сюда! – рявкнул барон в сторону выхода, и в шатёр заскочил капрал в пехотной форме, держащий в руках два новеньких штуцера. – Это тебе от самого командующего в подарок, знает, так сказать, что наш кот сметану любит, – улыбнулся барон, наблюдая, с каким восторгом и горящими глазами гладит Егоров эти ружья. – Ну ладно, поправляйтесь, господа егеря, – подмигнул он раненым и, козырнув Алексею, вышел из шатра. Двенадцать! Двенадцать вместе с этими двумя теперь нарезных стволов в команде, да даже тринадцать, если учесть ту переделанную оружейником Шмидтом огромную винтовку. «Мечты сбываются, – подумал Лёшка, щёлкая курком штуцера. – Вот ведь лис-то господин барон, знает, как и чем замотивировать человека!» Глава 11. Весна, любовь, цветы и барабанная дробь Почти неделю тянулись обозы генерала Олица обратно в Бухарест. Весенняя распутица взяла в плен всю округу. По колено в грязи брели промокшие до нитки батальоны гренадёр и мушкетёрские роты. Чавкали по хляби медленно бредущие конные сотни из казачьих и гусарских полков. Но всех тяжелее сейчас было, конечно, артиллерии. Конные упряжки с транспортировкой не справлялись, и передки с орудиями выталкивались уже больше усилиями людской прислуги, чем измотанными бездорожьем лошадьми. В крепости Журжи генерал-аншефом Олицом был оставлен гарнизон из шестисот человек во главе с секунд-майором Гензелем. Очень это было опрометчивое решение, надо сказать. Напротив Журжи, на противоположном берегу Дуная, стояла мощная османская крепость Рущук с большим гарнизоном. Но опьянённые победой в недавнем сражении русские были как никогда уверены в своих силах и теперь отходили на север в полной уверенности, что теперь-то турки на этот левый берег уже больше не сунутся. За эту ошибку русская армия впоследствии заплатит большой кровью и получит, пожалуй, единственное поражение в сражении во всей этой долгой шестилетней войне. Но это будет позже, а сейчас армию-победительницу ждала высочайшая милость императрицы, премиальные выплаты, награды и рост в чинах. Несколько штабс-офицеров, проявивших в недавнем сражении особую доблесть, получили только что недавно учреждённый орден Святого Великомученика и Победоносца Георгия IV степени. Был среди них и бывший командир Егорова, полковник Колюбякин Сергей Иванович, командир славного Апшеронского пехотного полка. Он на равных со своими рядовыми солдатами участвовал в штыковой атаке на турок и был в числе первых офицеров, ворвавшихся в их центральный ретраншемент. Сам же командующий, генерал-аншеф Олиц Пётр Иванович, был награждён императрицей орденом Святого Георгия II степени. Во время взятия крепости Журжи и по пути в главный штаб армии он сильно простудился. Лечение в Бухаресте ему не помогло, и 7 апреля 1771 года Олиц умер, так и не успев получить свою высочайшую награду из рук самой Екатерины. – Кхм, кхм, – кашлянул караульный. – Ваше благородие, тут к вам это, пожаловали, стало быть, – доложился, смущаясь, молоденький солдатик Лёнька. Из-за его плеча выглянула улыбающаяся мордашка Анхен. Светлые локоны выбивались у девушки из-под платка, а её большие зелёные глаза сияли на таком чистеньком и красивом личике. – Пропусти, любезный, это ко мне, – подтвердил Лёшка и привстал со своего топчана. У него был самый настоящий роман с этой милой девушкой. Сам себя укоряя первое время, Лёшка не смог удержаться от того, чтобы не потянуться своей юной душой к этому милому человеку. Где-то далеко в России была сейчас Машенька Троекурова, дорогая Маша, его первая, скорее мальчишеская любовь в этом мире. Девица, которой он пообещал вернуться, а она – что будет его непременно ждать. Но почти что уже год не было никаких вестей из родного и такого далёкого от Валахии поместья, так же как не было их и от самой Машеньки. Почтовое сообщение здесь шло в основном по государственной линии, а частные письма были великой редкостью. И образ красивой голубоглазой девушки постепенно таял, заслоняясь боями и повседневными армейскими буднями. Ну а теперь у него была его Анхен. Его милая и дорогая Аня. Всё случилось у них как-то само собой. По прибытии в Бухарест буквально на второй день как занесли его в тот дом, который он занимал и прежде и где положили его раненого на топчан в светёлке, влетело это светлое и растрёпанное чудо и, припав к его груди, разревелось как малый ребёнок. Алексиса убили! Совсем убили эти злые янычары! Когда-то они убили её маму с папой, а теперь ещё и её Алексиса! «И смех и грех! – думал, улыбаясь, Лёшка. – Убили и, главное, уже её Алексиса». В общем, так с этого самого момента и стал Лёшка Егоров Алексисом Анны. Девочка была с очень доброй и чистой душой. Каждое утро она, сделав спозаранку всю работу по дому у деда, бежала к своему Алексису, чтобы накормить его своей стряпней. – Да всё же есть! – убеждал её Лешка, показывая на печь, где в горячих горшках стояла еда, приготовленная хозяйкой дома Мируной. – Нюр, да вон же, сколько всего наготовлено-то у нас! – убеждал её Никитич, показывая на штатный офицерский порцион с хорошим приварком. – Nein. Nein. Nein. Vati! (– Нет. Нет. Нет. Дядюшка! (нем.)) – качала головой девушка и самолично кормила своего Алексиса. Весна Валахии кипела бело-розовым цветением садов, лесов и полей. Куда ни кинь взгляд, всюду фруктовые деревья стояли, словно нарядные невесты, а сладкий, медовый их запах проникал повсюду.