Мама кружит вокруг лимонного дерева и рассказывает Бобу о своих новых делах, а он ей о своих пациентах. У него есть чувство юмора, так что мама смеется, слушая его истории, и это меня ужасно бесит – но в то же время радует. Мама теперь смеется, только когда она с ним. Боб никогда не упоминает об аварии, обо мне, об Озе, а мама старается не говорить о Карен. Доев свой бутерброд, Боб чересчур долго обнимает маму на прощание и говорит, чтобы она звонила ему, если ей что-то понадобится. После того как он уходит, мама еще несколько минут сидит во дворе одна, глядя в пустоту. Затем она делает глубокий вдох, собирает обертки от бутербродов, уносит их в дом, заходит в гостиную проверить, как дела у папы. Папа не отводит глаз от телеэкрана и старательно делает вид, что мамы здесь нет и что в мире нет ничего более захватывающего, чем мерцающая на телеэкране реклама страховки для автомобилей. – Тебе что-нибудь принести? – спрашивает мама. Папа в ответ увеличивает громкость. С тех пор как папа вышел из комы, прошло две недели. Каждая толика сил, вернувшихся к папе за это время, незамедлительно превращается в ярость, обращенную в основном против мамы. Мне тяжело это видеть. Мой папа, вечный оптимист, покорявший океаны и горные вершины, стал разбитым, источающим ненависть человеком. – Я ненадолго съезжу в контору, поработаю, – говорит мама. Папа ей не отвечает. 48 Я отправляюсь к Бобу: интересно послушать, как он врет Карен насчет того, где пропадал. По тому, как он одет, ясно, что он не был в спортзале и не ездил играть в гольф. – Как они? – спрашивает Карен, едва он открывает дверь в дом. Вот это да! Значит, он говорит ей правду. Карен из породы безупречно аккуратных людей. У нее всегда все сияет – и дом, и одежда, и машина, и дочь. Она любит белый цвет и не выносит грязи, пыли, потертостей. Карен – королева пластмассовых контейнеров, мастерица наводить идеальный порядок везде и всюду. Поэтому ее дом вызывает у меня стойкое отвращение. Он напоминает мне нежилые дома-образцы, где нет ничего настоящего, все цветы искусственные, псевдодеревянные полы на самом деле сделаны из ламината, а с мебели только вчера сняли пластиковую пленку. Лишь теперь, когда я мертва, я наконец вижу, с какой маниакальной одержимостью Карен ежедневно следит за порядком в своем доме, замечаю, что ее жизнь состоит из обязательной рутины, граничащей с безумием. Боб пропускает ее вопрос мимо ушей, снимает уличные ботинки, не отходя от входной двери, и ставит их на полку для обуви в стенном шкафу. Карен идет за ним в кухню, крутя в руках влажную салфетку, пропитанную антибактериальным дезинфицирующим средством. – Как Хлоя? Ей лучше? Боб достает из холодильника бутылку пива, с громким щелчком открывает ее и выпивает половину одним глотком. – А Джек? – продолжает Карен, не выпуская из рук салфетку. – Как его нога? Боб резко разворачивается и подступает к ней вплотную, так что она испуганно пятится. – Может, сама сходишь и спросишь? – шипит он. – Они живут через два гребаных дома. Постучись и расспроси их обо всем, что тебя так волнует. Энн – твоя лучшая подруга. Сходи, предложи ей помощь. Салфетка в руках у Карен рвется на две части, и она удивленно смотрит на нее, словно не понимая, как такое могло случиться. Затем она аккуратно складывает вчетверо каждую половинку, забирает у дяди Боба пустую бутылку из-под пива и стирает со стола влажный след. – На ужин будут ребрышки, – говорит она. – Что приготовить на гарнир? Рис или картошку? 49 Мама соврала папе и не поехала на работу. Удивительно, как часто люди врут и как хорошо у них это получается. Врут все. Всегда. Говорят одно, а делают нечто совершенно другое. Мама врет папе. Папа врет Хлое. Хлоя врет маме. Замкнутый круг неизбывной лжи. Мама бесцельно бродит по магазинам в торговом центре. В последнее время она часто бывает в людных местах – там, где ее никто не знает, где она может притвориться обычным человеком. Она битый час разглядывает витрины, а потом садится на скамейку, пьет кофе, наблюдает за суетящимися вокруг счастливыми людьми: семьями с детьми, женщинами ее возраста, девчонками-подростками вроде меня или Хлои. Каждый живет своей жизнью, не думая о том, как быстро она может вдруг оборваться. Допив кофе, мама идет дальше. Она останавливается у витрины «Шоколадной фабрики Скалистых гор», глядит на зефирки в шоколаде, и я знаю, что она думает об Озе. Через пару минут она замирает у прилавка с солеными крендельками, и я знаю, что она думает обо мне. Она то и дело посматривает на часы, понимая, что ей пора домой, но всякий раз дает себе еще пару минут, пока наконец скрепя сердце не решает вернуться к своей собственной жизни. 50 Папа не лежит на диване, хотя должен быть именно там. Он не сидит в инвалидном кресле, хотя ему запретили передвигаться самостоятельно. Он не отдыхает, хотя его врач прописал ему полный покой. Нет, он едет в такси, положив больную ногу на сиденье. Представить себе не могу, куда он едет, но предчувствие у меня нехорошее. Через двадцать минут мы оказываемся в Алисо-Вьехо, въезжаем в район Одубон, где все улицы названы в честь разных птиц. Такси сворачивает на улицу Голубой Цапли и останавливается у серого дома на две семьи, перед которым желтеет засохший газон. Таксист помогает папе выбраться из машины. – Уверены, что у вас все в порядке? – спрашивает он. Папа не выглядит как человек, у которого все в порядке. Он с трудом переводит дыхание и весь дрожит. Максимум, на что он был способен в последние две недели, – доковылять от больничной кровати до туалета и обратно. – Подождите меня, – говорит папа, не обращая внимания на вопрос таксиста. – Я вернусь через пару минут. Папа стучит в дверь дома кулаком. Ответа нет. Он стучит еще раз. Потом он дергает дверную ручку, обнаруживает, что дверь не заперта, и вваливается внутрь. У меня страшно колотится сердце. Что бы ни было у папы на уме, дело плохо. Я хочу, чтобы происходящее сейчас же закончилось. – Вэнс! – орет папа, и у меня внутри все холодеет. «Черт! Дерьмо! Вот почему мне нельзя проникать в чужие сны?» – ору я сама на себя, бесконечно жалея о том, что прошлой ночью попыталась поговорить с папой. Я знала, что этого делать не стоило, но все равно сделала. Казалось бы, после смерти я должна была поумнеть, стать более благоразумной, более осмотрительной, но фигушки – я все та же дубина, все так же сую свой нос куда не следует и совершаю поступки, не думая о последствиях. И вот теперь из-за моей тупости Хлоя сидит дома одна со своей кучей таблеток, а папа, которому нужно соблюдать постельный режим, вломился в дом к Вэнсу и озирается по сторонам, словно бешеный зверь, готовый убить парня, который посмел обидеть его дочь. – Вэнс, я знаю, что ты дома! Выходи немедленно! Тишина. Я отправляюсь к Вэнсу, надеясь, что папа не прав и его действительно нет дома, но обнаруживаю его меньше чем в десяти метрах, в спальне в конце коридора. Он съежился на кровати и прислушивается к папиным воплям. При виде Вэнса я замираю: лежащее передо мной страшилище вообще не похоже на парня, в которого была влюблена Хлоя. Я узнаю его только по пронзительно-серым глазам. Раньше он был высоким и худощавым, а теперь превратился в скелет: щеки ввалились, вокруг глаз пролегли огромные синие круги. Несвежие клетчатые семейные трусы и грязная дырявая футболка болтаются на его заморенном теле как на вешалке. От черных волос не осталось и следа: череп обрит почти наголо, его покрывает едва заметный сероватый пушок. Обмороженные, изуродованные уши все в шрамах. В комнате нет ни учебников, ни тетрадей: может, его выгнали из школы? Вэнс никогда не был отличником, но благодаря Хлое как-то держался на плаву. Успехи в теннисе помогли ему поступить в Калифорнийский университет в Санта-Барбаре на спортивную стипендию. Неужели теперь всему этому конец? На письменном столе, перед выставленными в ряд бесчисленными теннисными наградами, стоит набитая окурками пепельница, а рядом с ней деревянная коробочка. Крышка коробочки открыта, внутри лежит пакетик круглых лиловых таблеток с улыбающимися рожицами. Экстази. Я знаю, что́ это, потому что в девятом классе слушала лекцию «Скажи “нет” наркотикам»: смайлики, отпечатки ладони, пацифики на симпатичных таблетках ярких цветов, стартовый наркотик, дарящий забытье и зависимость. – Ладно, я сам тебя найду! – надрывается папа. Вэнс вращает глазами. Не только от ужаса. Он обдолбан так сильно, что вообще ничего не соображает. Я знаю, что они с Хлоей покуривали травку, но до такого Хлоя бы никогда не дошла. Вэнс подтягивает колени к груди, и тут я вижу: на всех пальцах, кроме больших и указательных, не хватает фаланг. Я сглатываю при виде его рук, бросаю взгляд на теннисную сумку в углу комнаты и чувствую, как в горле набухает ком. Дверь распахивается, и в комнату вваливается папа. Адреналин не позволяет ему упасть, дает силы, которых у него не было еще минуту назад. С тех пор как умер Оз, я не видела ничего более печального, чем этот мужчина и этот мальчик, мой папа и Вэнс: оба безумно любят мою сестру, оба напрочь раздавлены происшедшим в тот страшный день, тем, что они не сумели ее защитить. Папа без всякой паузы бросается вперед, опираясь на левый костыль, а правым бьет Вэнса в висок, так что тот отлетает в сторону и падает с кровати. Вэнс приземляется на колени, и костыль бьет его снова, на этот раз по ребрам. Задыхаясь, Вэнс перекатывается по полу, сжимается калачиком, прикрывает голову изуродованными руками. При виде его пальцев папа морщится: парню досталось куда сильнее, чем Хлое, мизинцы отрезаны до половины, безымянные пальцы лишились верхних фаланг, средние сравнялись по длине с указательными. Изуродованные руки Вэнса теперь похожи на столбчатые диаграммы. Папина жалость длится меньше секунды. Костыль вновь поднимается и обрушивается Вэнсу на спину. «Стой!» – ору я, но папа только начал. Охваченный слепой, жуткой яростью, он расправляется с единственным человеком помимо себя самого, которого он может во всем винить. После каждого удара Вэнс охает, но даже не пытается защититься и только крепко держит руками голову. Его губы разбиты в кровь, на руках и ногах набухают рубцы. Я благодарю высшие силы за то, что папа так слаб: будь он в своей обычной форме, удары были бы вчетверо сильнее. С каждым ударом сил у папы остается все меньше, и наконец он останавливается, чувствуя, что не может больше поднять костыль. – Ты жалкий мелкий мудак! Ты потащил ее за собой, а потом бросил. – Он едва дышит, так что его слова почти невозможно расслышать. Вэнс согласно кивает. От этого папу накрывает новой волной ярости, и он бьет Вэнса костылем по руке: металл ударяет в кость с глухим стуком. От удара папа теряет равновесие и чуть не падает, в последний момент неловко хватается за костыль, дышит так тяжело, что его грудь ходит ходуном. – Чертов говнюк! Из-за тебя она чуть не умерла! Моя девочка чуть не умерла. – У папы по лицу текут сопли и слезы. Он не говорит того, что и так висит в воздухе, громом гремит в тесной спальне: «Финн умерла ИЗ-ЗА МЕНЯ. Хлоя чуть не умерла ИЗ-ЗА МЕНЯ. Оз умер ИЗ-ЗА МЕНЯ». Вэнс ничего не говорит, только съеживается еще сильнее и на этот раз благоразумно решает, что лучше не кивать. Будь у папы силы, он бы продолжил расправу, но сейчас он едва держится на ногах. – Гори в аду, Вэнс. Гори ты в гребаном аду. Пошатываясь, словно с перепоя, папа выходит. В шаге от двери в коридор он замечает лежащие в коробочке таблетки и оборачивается к несчастному Вэнсу. Тот тихо всхлипывает у него за спиной. Кривясь от отвращения, папа смахивает таблетки на пол и выходит из комнаты. Я смотрю ему вслед и не знаю, помогла ли ему эта жестокая месть, сумел ли он избавиться хоть от доли кипящей в нем ярости или же это лишь первый шаг на пути к дальнейшему разрушению. У меня мурашки бегут по спине, когда я понимаю, что ответ на мой вопрос явно читается в уродливом выражении, застывшем у папы на лице. 51 Мама входит в пустую гостиную и не сразу понимает, что в доме слишком пусто. – Джек! – зовет она. Папино инвалидное кресло стоит у дивана, костылей нигде нет. Бинго идет следом за мамой в кухню, через раздвижные двери вместе с ней выглядывает во двор. Мама, уже спеша, взбегает по лестнице, проверяет свою спальню, комнату Оза. У входа в Хлоину комнату она останавливается, делает глубокий вдох и лишь затем открывает дверь.