Она хмурится, глядя на свои ноги в высоком зеркале, делает глубокий вдох, откидывает волосы назад и выходит из комнаты. * * * На школьном дворе Мо встречают как местную знаменитость: все смотрят только на нее, а она, словно не замечая собравшихся, отважно шагает ко входу, намереваясь успеть к началу первого урока. Кто-то разглядывает ее не скрываясь, с явным выражением жалости на лице. Кто-то смотрит украдкой и отводит взгляд, как только Мо поворачивается в их сторону. Все утро она увиливает от внимания толпы с грацией, достойной Кейт Миддлтон: она делает это так легко и беззаботно, словно ей это не впервой. Но после третьего урока она идет в туалет, запирается в кабинке, садится с ногами на крышку унитаза и утыкается носом в коленки, чтобы перевести дух, собраться с силами и снова притворяться прежней, жить дальше без меня – единственной, с кем она всегда могла быть собой. Я сижу с ней за обедом. Она покупает в столовой запеченную картошку и идет в пустой класс, чтобы поесть в одиночестве. Мо разворачивает фольгу, разрезает картофелину пластиковым ножом и смотрит на ее вскрытое нутро, над которым поднимается пар. Я знаю, что Мо сейчас думает о том, какая теплая эта картофелина, и у нее текут слюнки. Запеченная картошка – как и многие другие вещи – больше никогда не будет для Мо прежней. Запеченная картошка – антоним голода и холода, безусловный фактор комфорта. Я уверена, что, когда Мо станет старше, она всегда будет держать дома мешок картошки – просто чтобы знать, что этот мешок у нее есть. Она откусывает кусочек, и я чувствую, как ее рот наполняется вкусной, теплой мякотью, и вместе с ней улыбаюсь, а Мо закрывает глаза, наслаждаясь этим простым чудом. Я замечаю за окном Чарли и решаю немного побыть с ним рядом, получше его изучить, пока у меня есть такая возможность. Я с удивлением отмечаю, что сегодня он явно не планирует идти к трибунам, где обычно собираются его приятели футболисты. Он выходит за территорию школы и направляется в небольшой парк за бейсбольным полем. Он усаживается за деревом, так чтобы его никто не увидел, вытаскивает из рюкзака бутерброд, чипсы и бутылку воды, сует в уши наушники, раскрывает на коленке блокнот и принимается рисовать. Он улыбается, а когда я вижу, что́ он рисует, то тоже расплываюсь в широкой улыбке, от уха до уха. На рисунке изображены я и Чарли. На Чарли фрак и закатанные штаны, он босиком. Я тоже босая, в пышном платье, придерживаю рукой слишком длинную юбку. Между нами лежит футбольный мяч. Дорисовав эту несуразицу, Чарли ее подписывает – «Первый танец», – отводит руку с блокнотом, чтобы получше рассмотреть картинку, и тихо прыскает от смеха. Он жует бутерброд и перелистывает страницы блокнота, хихикает над рисунками, и я смеюсь вместе с ним. Картинки просто уморительные, наверняка он рисует их уже не первый месяц. Не на всех изображена я. На некоторых я вижу учителей или странных воображаемых животных, вроде тех, которых выдумывал доктор Сьюз. Чарли не самый талантливый в мире художник – пропорции странноватые, и техника могла бы быть получше, – но рисунки у него до ужаса смешные. На одной из страниц блокнота я бью по мячу, нога у меня завернулась вокруг тела, словно у гуттаперчевой циркачки, но мяч все равно летит куда-то в сторону от ворот. Рисунок называется «Дурында», а из моего искаженного ужасом рта вырывается надпись: «Вот, блин!» На другом рисунке я сплю, лежа головой на парте, изо рта на тетрадку стекает слюна, а сверху подписано: «Спящая красавица». Наверное, именно это меня и ошеломляет. Несмотря на то что Чарли склонен утрировать и таланта у него явно меньше, чем у Микеланджело, он всякий раз рисует меня так, словно я красавица. Ничего подобного я о себе никогда не думала. Меня могли считать милой или в лучшем случае симпатичной, но я всегда оставалась высокой тощей девицей с ободранными коленками и россыпью веснушек, больше всего подходящей на роль Пеппи Длинныйчулок. Красивая – это слово для девушек вроде Мо или Обри, с формами, длинными ресницами, с чистой, безупречной кожей. Но Чарли видит меня не симпатичной и не хорошенькой. Да, забавной, но еще и красивой. Он словно выделяет мои лучшие черты – большие глаза, длинные ноги, несимметричную ямочку на левой щеке, которая появляется, когда я улыбаюсь. Он снова и снова рисовал меня как настоящую музу, безупречную красавицу – так, словно мой слишком длинный подбородок и костлявые плечи были самыми пленительными во всем мире. Доев бутерброд, он закрывает блокнот и идет обратно в школу, а я смотрю ему вслед и вздыхаю, понимая, какой прекрасной парой мы могли бы стать. Мне до ужаса жаль, что я не замечала этого, пока была жива. Мы с Чарли разговаривали всего однажды, и разговор этот точно не имел никакого тайного смысла. «Ты ведь Финн?» – спросил он как-то раз, когда я шла в раздевалку после тренировки. Я залилась мучительным румянцем: я была на сто процентов уверена, что у меня на лице транслируются все мои фантазии с Чарли в главной роли. Мне удалось только кивнуть ему в ответ. – Отличный гол, – сказал он. – Спасибо, – ответила я и умчалась, на бегу пересчитывая слова. Пять. Чарли МакКой сказал мне пять слов. На следующий день я исписала целый блокнот, отрабатывая свою будущую подпись – «Финн Мак-Кой», – пока у меня не заболела рука. Я сожалею. О том, что в тот день ничего ему не ответила, о том, что не была храбрее, что не знала, как мало времени мне отпущено. Я должна была его поцеловать. Мне до ужаса жаль, что я этого так и не сделала. 45 Мо стоит со своими подругами, тремя девчонками из нашего района: еще в пятом классе эту четверку обольстительных чаровниц прозвали «коктейльщицами». Мо – моя лучшая подруга, но в школе у нас всегда были разные тусовки: Мо общалась с самыми красивыми и популярными, я – со спортсменами. – Я так рада, что ты вернулась, – говорит Шарлотта. – Натали всем рассказала, как это было ужасно. Мо вся подбирается. – Ага, – вступает Клэр. – Она говорит, все было так неустроенно, что вам приходилось растапливать снег, чтобы попить, и всякое такое. – Вот объясни мне, – говорит Фрэнси, – если вы могли развести огонь, почему вы не сделали костер побольше? Чтобы согреться? Натали говорит, дрова были сырые, но, раз вы там проторчали целый день, вы ведь могли их высушить? По лицу Мо пробегает тень. Я знаю это опасное выражение: оно появляется у Мо, когда что-то ей действительно не нравится. Но тень исчезает, и она нежно улыбается подругам: – И правда, мы могли развести костер и согреться, как глупо, что я не догадалась. С этими словами Мо разворачивается и уходит, а девицы таращатся ей вслед. Первой приходит в себя Фрэнси: – Сучка. Типа, она попала в аварию, и поэтому теперь она лучше нас. – Может, там было хуже, чем рассказывает Натали, – говорит Шарлотта. – Вы же знаете, Мо умная. Если бы можно было развести костер, она бы его развела. – Не знаю. Если человек в шоке, у него с головой всякое может случиться. Натали говорила, там был какой-то симпатичный парень. Может, Мо не хотела перед ним изображать Рэмбо, – говорит Клэр. – Мне нравятся ее мокасины, – говорит Шарлотта. – Издеваешься? – говорит Фрэнси. – Я бы такие даже в гроб не надела. Как будто по трупу овцы на каждой ноге. 46 Завтра папу и Хлою выписывают из больницы. При мысли об этом меня бросает в дрожь. У Хлои в чемодане спрятано уже больше десятка таблеток. Не знаю, достаточно ли этого, чтобы покончить с собой, но всего от одной таблетки Хлоя отключается на всю ночь, так что, наверное, достаточно. Я совершенно не могу смириться с тем, что я вроде как умерла, но до сих пор торчу тут. Я о многом знаю, но никак не могу воспользоваться этими знаниями. Моя единственная способность – проникать в подсознание спящих, но они при этом жутко пугаются и запоминают только разрозненные обрывки информации. Так что я не слишком хочу ею пользоваться. С тех пор как я попыталась явиться во сне маме, я держусь вдали от живых людей. Но сегодня у меня нет выбора. Я смотрю, как спит мой папа. Его красивое лицо так спокойно – раньше он выглядел так всегда, не только во сне, – что мне не хочется нарушать это спокойствие. Поэтому я жду очень долго, так долго, что в конце концов пугаюсь, что он скоро проснется и я упущу свой шанс. «Папа», – шепчу я. Его глаза за закрытыми веками начинают двигаться, и я тараторю, чтобы не мучить его слишком долго: «Хлоя переживает не из-за своих пальцев. Все дело в Вэнсе. Он ранил ее, и…» Папино лицо кривится, он с громким воплем распахивает глаза, и я так и не успеваю сказать обо всем остальном – о Хлоиных таблетках и о записке. Он тяжело дышит, дико вращая глазами, и я понимаю, что больше к нему не приду. Нельзя давать ему надежду на то, что я все еще существую, – это слишком жестоко. 47 Бен с Бобом поднимают по ступенькам папу в инвалидном кресле. Сразу за ними, морщась от боли на каждом шагу, идет Хлоя, ее поддерживают мама и Обри. Бинго крутится возле них, подпрыгивает, повизгивает, как щенок, и я задумываюсь о том, насколько хорошо он понимает, что произошло. В отличие от людей он счастлив, почти никогда не грустит, радостно встречает тех, кто возвращается домой, и как будто не помнит тех, кого здесь нет. С каждым днем мне все больше нравится Бен. Он очень милый – на старомодный манер, словно он сошел со страниц романа. У него душевная улыбка, широкое, открытое лицо, добрые глаза за толстыми стеклами очков в металлической оправе. При первом знакомстве он не произвел на меня ровным счетом никакого впечатления. Мне всю жизнь хотелось почаще использовать слово «скромняга». С тех пор как в жизни нашей семьи появился Бен, у меня наконец появился повод произносить это слово по сто раз на дню. Бен показался мне невыносимо скучным, я никак не могла понять, что в нем нашла Обри. Когда Обри сообщила, что выходит за него замуж, я взаправду расплакалась. Мо сказала мне, что нужно довериться Обри, что она наверняка видит в нем то, чего не видим мы. И вот теперь он предстал передо мной в новом свете, таким, каким я его никогда не видела, пока была жива. Этим утром он заехал за Обри, чтобы отвезти ее в больницу, и вручил ей букет искусственных роз. Обри любит цветы, но от пыльцы всегда чихает. – В хозяйстве пригодятся, – заявил Бен, вытянул из букета одну розу и притворился, что сморкается в нее. Я не смогла разобраться, мило это или слащаво. Наверное, и то и другое – в духе сентиментальных комедий про любовь, на удивление трогательных и одновременно до тошноты приторных. Бен скрывает эти черты своего характера от посторонних глаз и обычно прикидывается скромнягой. Мне кажется, он делает это ради самосохранения. Теперь, после смерти, я ясно вижу, как отвратительно мы ведем себя по отношению друг к другу, как беспросветный пессимизм, свойственный большинству из нас, не дает нам видеть лучшее в окружающих. Наверное, именно это в моем новом существовании нравится мне больше всего: отныне я вижу все вокруг четче, чем раньше, и искусственная роза кажется мне куда более красивой, чем показалась бы, пока я была жива. Взбираясь по ступенькам вместе с Хлоей, Обри оборачивается через плечо и смотрит на Бена с виноватым видом, словно извиняясь, что ему приходится всем этим заниматься. Бен улыбается ей в ответ уголком рта, давая понять, что извиняться не нужно, и я чувствую, что его тканево-розовое сердце готово на что угодно, лишь бы его девочка была счастлива. Я вновь понимаю, что он мне по-настоящему нравится. Никто и не подумал устроить праздник в честь Хлоиного и папиного возвращения. Дома только наша семья и Боб. Диван в гостиной застелен простыней, на нем лежит подушка в свежей наволочке: пока папу везут к нему от входной двери, он с ненавистью глядит на это напоминание о том, что он теперь инвалид. Потом он переводит глаза на Хлою: та ковыляет по лестнице наверх. Папа обращает внимание на ее прическу – волосы отросли где-то на сантиметр, у корней они медные, а затем резко сменяются черными. Этот контраст напоминает папе о том, как много времени уже прошло после аварии, и обо мне. – Хлоя! – зовет он. Она оборачивается. – Мы дома. Не сдавайся, детка. Хлоя едва заметно кивает, а я торопливо благодарю высшие силы. Не знаю, почему папа это сказал – действительно ли он услышал меня прошлой ночью или просто захотел подбодрить мою сестру, но Хлоя любит папу и сделает как он просит, по крайней мере сегодня. Обри возвращается через минуту. Она спускается по лестнице и, пока никто не видит, жестами обсуждает с Беном, сколько еще им нужно здесь пробыть, чтобы их не сочли бездушными монстрами. Бен ободряюще улыбается, давая Обри понять, что он готов еще остаться. Обри же чуть не стонет при мысли о том, что ей нельзя уйти прямо сейчас. Я их не виню. У нас в доме уныло, как в морге. Когда папа включает телевизор – показывают матч «Энджелс», – Обри с Беном прощаются и уходят. Через пару минут возвращается Боб с бутербродами из «Сабвея». Один бутерброд он отдает папе, другой, для мамы, несет в кухню. Мама зовет его выйти во двор и насладиться весенним теплом, но на самом деле ей, как и Обри с Беном, просто невыносимо оставаться в доме. В центре двора зеленеет лимонное дерево. Родители посадили его, как только переехали, то есть почти двадцать лет назад. Это придумал папа, ему хотелось, чтобы что-то напоминало им о том, как много они пережили вместе. Раньше дерево окружал огород, где росли пряные травы, помидоры, морковка, тыквы – все, что мама могла пустить в ход, когда готовила. Порой я вообще забываю о том, что когда-то она готовила и возилась в огороде. Она уже давно не занимается почти ничем, кроме работы. Огород давным-давно зарос, но мама до сих пор ухаживает за лимонным деревом. Весной она его подрезает, раз в месяц опрыскивает ствол удобрением. Даже теперь, пока они с Бобом едят бутерброды и тихо беседуют, она с отсутствующим видом ходит вокруг дерева, срывает прошлогодние плоды, обламывает сухие веточки. Меня страшно злит, что они тут разговаривают, а папа торчит дома один и что Боб вообще к нам притащился. Он слишком часто бывает у нас, слишком много времени проводит наедине с моей мамой. Я должна быть ему благодарна за то, что он ее поддерживает. Если бы я не ненавидела его так сильно, возможно, я и правда была бы ему признательна. Но я его ненавижу и потому хочу, чтобы он поскорее убрался. Он врет Натали и Карен насчет того, куда уходит: говорит, что едет в спортзал или играть в гольф, а сам оставляет машину у прачечной на Береговом шоссе и тайком пробирается к нам в дом утешать маму. Не знаю, почему он врет, – то ли потому, что его намерения не так уж чисты, то ли из-за того, что мама с Карен теперь на ножах. До сегодняшнего дня Боб вел себя исключительно как верный друг, и лишь преданность, явно читающаяся в его глазах, выдает его с головой.