— Я бы предположил именно это. Это наиболее логичное объяснение, не так ли, Кей? — Но зачем? Итридж некоторое время изучал счет, а затем ответил: — Чтобы быть в курсе событий. Чтобы шпионить. Запугивать. — Он взглянул на меня. — Выбери, что тебе больше нравится. * * * Скотт Патин был ярким образчиком тех молодых людей, что никогда не снимают маску высокомерия и мрачной величавости. Я вспомнила, как он читал «Нью-Йорк Таймс» и с угрюмым видом пил пиво. Я непроизвольно обратила на него внимание только потому, что чрезвычайно красивых людей, так же как и великолепные цветочные композиции, трудно не заметить. Я почувствовала побуждение рассказать обо всем этом Марино, когда немного позже этим утром мы спускались в лифте на первый этаж моего офиса. — Я уверена, — повторила я, — он сидел через два столика от нас у «Галлахера». — И с ним никого не было? — Никого. Он читал и пил пиво. Не думаю, чтобы он что-нибудь ел, но, вообще-то говоря, точно не помню, — ответила я. Мы проходили через большую комнату, используемую для хранения всякой ерунды, в которой пахло картоном и пылью. Мое сердце и рассудок отчаянно пытались справиться с раной, нанесенной очередной ложью Марка. Он сказал, что Спарацино не знает о моем приезде в Нью-Йорк, и его появление в ресторане — просто совпадение. Это не могло быть правдой. Молодой Патин был приставлен, чтобы шпионить за мной тем вечером, то есть Спарацино заранее знал о нашей встрече с Марком. — Ну, можно посмотреть на все это и с другой точки зрения, — сказал Марино, пока мы, пробирались через пыльные внутренности нашего здания. — Скажем, для Патина один из способов выжить в Нью-Йорке — это на полставки стучать для Спарацино, о'кей? Ведь он мог быть послан, чтобы следить за Марком, а не за тобой. Вспомни, ведь Спарацино рекомендовал эту бифштексную Марку, по крайней мере, по словам последнего. Так что Спарацино вполне мог знать, что Марк тем вечером собирался там ужинать. Спарацино навострил Патина к «Галлахеру» проверить, что собирается делать Марк. Патин так и поступает, сидит и в одиночестве пьет свое пиво, когда входите вы с Марком. Возможно, в какой-то момент он выскользнул, чтобы позвонить Спарацино и сообщить ему новость. Сработало! Дальше — ты знаешь, появляется Спарацино. Мне очень хотелось верить в это. — Конечно, это всего лишь теория, — добавил Марино. Я не могла позволить себе поверить в это. Правда, сурово напомнила я себе, заключается в том, что Марк предал меня. Он — преступник, если верить Итриджу. — Ты должна учитывать все возможности, — заключил Марино. — Конечно, — пробормотала я. Мы прошли очередной узкий коридор и остановились перед тяжелой металлической дверью. Отыскав нужный ключ, я открыла дверь в тир, где эксперты по огнестрельному оружию проводили баллистические экспертизы практически любого стрелкового оружия, известного человеку. Это было скучное, отравленное свинцом, закопченное помещение, целая стена которого была увешана рядами револьверов и автоматических пистолетов, конфискованных судом и, в конце концов, переданных в лабораторию. В подставках стояли ружья и автоматы. Дальняя стена была усилена толстой сталью и изрыта тысячами отверстий от пуль, простреленными за долгие годы. Марино направился в угол, где были свалены в кучу голые торсы, тазовые части, головы и ноги манекенов, производившие жуткое впечатление братской могилы. — Ты ведь предпочитаешь белое мясо, не так ли? — спросил он, выбирая мужской торс бледного телесного цвета. Не обращая на него внимания, я открыла футляр и достала сияющий нержавеющей сталью «Руджер». Марино продолжал грохотать в углу пластиком до тех пор, пока не выбрал кавказскую голову с нарисованными темными волосами и глазами, которой и увенчал торс, а затем получившийся бюст водрузил на картонную коробку у стальной стены примерно в тридцати шагах. — У тебя одна обойма на то, чтобы он стал историей, — сказал Марино. Зарядив свой револьвер, я взглянула на Марино, который из заднего кармана брюк доставал девятимиллиметровый пистолет. Оттянув затвор, он вытащил обойму, а затем защелкнул ее обратно. — Счастливого Рождества. — Марино протянул мне его ручкой вперед. — Нет, спасибо, — сказала я, стараясь быть вежливой, насколько возможно. — Пять выстрелов твоим револьвером — и ты выбываешь. — Если я промахнусь. — Черт, док. Все иногда промахиваются. Недостаток твоего «Руджера» — малое количество зарядов. — Уж лучше пусть будет мало зарядов, но зато х-оро-шее попадание. А все эти штуки только разбрызгивают свинец. — У них чертовски большая огневая мощь, — сказал Марино. — Я знаю. С пятидесяти футов примерно на сто футо-фунтов больше, чем из моего, если я использую патроны «силвертипс». — Не говоря уже о том, что выстрелов в три раза больше, — добавил Марино. Я стреляла раньше из девятимиллиметровых, и они мне не понравились. Они были не столь точны, как мой тридцать восьмой, не настолько безопасны и к тому же давали осечки. Я не из тех людей, которые меняют качество на количество, и, по моему глубокому убеждению, никакая огневая мощь не может заменить знания и практику. — Тебе понадобится только один выстрел, — сказала я, надевая звукоизолирующие наушники. — Да. Если этот выстрел — промеж его чертовых глаз. Уравновесив револьвер левой рукой, я спустила курок и выстрелила один раз в голову манекена и три раза в грудную клетку, пятая пуля задела левое плечо. На все это потребовалось несколько секунд, голова и торс слетели с коробки и безжизненно громыхнули о стальную стену. Ни слова ни говоря, Марино положил девятимиллиметровый пистолет на стол и из кобуры под мышкой достал свой триста пятьдесят седьмой. Похоже, я задела его за живое. Без сомнения, ему было совсем не просто найти для меня автоматический пистолет. Он думал, что я обрадуюсь. — Спасибо, Марино, — сказала я. Защелкнув барабан, он медленно поднял свой револьвер. Я хотела было добавить. Что ценю его заботу, но он, скорее всего, не слышал меня. Я отпрянула назад, когда Марино выпустил шесть патронов по голове манекена, которая бешено запрыгала по полу. Щелкнув резервным барабаном, он приступил к торсу. В воздухе витал едкий запах пороха, и я подумала: «Не дай Бог, чтобы он когда-нибудь смертельно возненавидел меня». — Ничто не может сравниться со стрельбой по лежачему, — заметила я. — Ты права. — Он вынул из ушей затычки, — ничто не может сравниться с этим. Выдвинув деревянную раму, мы повесили на нее бумажную мишень для подсчета очков. Когда обойма опустела, я, удовлетворившись тем, что все еще вполне прилично стреляю, выпустила парочку «силвертипсов», чтобы прочистить канал ствола перед тем, как взяться за него с тряпкой и растворителем, запах которого всегда напоминал мне Квантико. — Хочешь знать мое мнение? — спросил Марино, также занимаясь чисткой своего оружия. — Что тебе действительно нужно дома, так это автомат. Я молча укладывала «Руджер» в футляр. — Знаешь, что-то типа самозарядного «Ремингтона». Ты нажимаешь на курок и выпускаешь в придурка пятнадцать пуль тридцать второго калибра, три раза нажала — выпустила три раза по пятнадцать пуль. Речь идет о сорока пяти чертовых кусках свинца. И он больше никогда не вернется. — Марино, — сказала я спокойно, — со мной все в порядке, договорились? Мне совершенно не нужен склад оружия. Он сурово посмотрел на меня: — Можешь представить себе, что ты стреляешь в парня, а он продолжает идти на тебя? — Нет, не могу. — Ну, а я прекрасно представляю. Как-то раз, еще в Нью-Йорке, я разрядил свой револьвер в такое животное, накачавшееся наркотиками. Всадил ублюдку четыре пули в верхнюю часть туловища, и это его даже не притормозило. Как в кошмаре Стивена Кинга — парень шел на меня, словно чертов живой мертвец. В карманах моего лабораторного халата я нашла кое-какие тряпки и принялась вытирать с рук ружейное масло и растворитель. — Псих, который гонял Берил по ее дому, док, точно такой же, как тот лунатик, о котором я только что рассказывал. Что бы им ни двигало, он не остановится, если уж начал. — Тот человек в Нью-Йорке, он умер? — О да. В реанимации. Мы оба ехали в госпиталь в одной машине «скорой помощи». Вот это было путешествие! — Ты был сильно ранен? Марино ответил с непроницаемым лицом: — Нет. Семьдесят восемь швов. Поверхностные раны. Ты никогда не видела меня без рубашки. У парня был нож. — Какой ужас, — пробормотала я. — Я не люблю ножи, док. — И я тоже. Мы направились к выходу. Я чувствовала себя перемазанной ружейным маслом и пороховой сажей. Стрельба гораздо более грязное занятие, чем воображают многие люди. Не останавливаясь, Марино достал свой бумажник и вручил мне маленькую белую карточку. — Я не заполняла заявление, — сказала я, с изумлением уставившись в лицензию на право ношения личного оружия. — Да, но судья Рейнхард весьма расположен ко мне. — Спасибо, Марино, — поблагодарила я. Придерживая для меня дверь, он улыбнулся.