Джон Хаторн редко ел с семьей: обычно он уходил рано и возвращался, когда все уже спали. Но однажды утром судья ворвался в дом как ураган, в страшной спешке: ожидалось назначенное в последний момент собрание. О нем оповестил клерк, бегавший из одного дома в другой. К счастью, здание суда находилось буквально в нескольких шагах, и у Джона оставалось время, чтобы хотя бы выпить чаю с гренками. Он был красивым мужчиной, хотя ему перевалило за пятьдесят, – высоким, темноволосым, преисполненным собственной значимости. Его плащ был прекрасно отглажен, начищенная обувь сияла, хотя на улице было грязно. Фэйт отступила на шаг назад, у нее даже перехватило дыхание. Наконец-то это случилось: она увидела отца. Именно этот человек был повинен в преступлениях против нее, матери и женщин Салема. У Фэйт были высокие скулы и длинные ноги, как у Джона. Он, как и она, поджимал губы, когда был погружен в свои мысли, и так же, как Фэйт, был привередлив в еде. Фэйт приготовила пудинг из кукурузной муки и свежие крапчатые яйца с петрушкой. Она проснулась затемно, поэтому оставалось время на то, чтобы испечь яблочный пирог и печенье с корочкой для утреннего чая. Яблоки используют в любовных заговорах и в заклинаниях-напоминаниях. Чтобы добиться этого, Фэйт добавила розмарин, целую аккуратно срезанную веточку. Пусть Джон Хаторн вспомнит все зло, что принес им, пусть мысли об этом терзают его и он почувствует раскаяние. Именно поэтому она здесь: посмотреть ему в лицо и проклясть, чтобы он молил о милосердии хотя бы раз в своей жизни. Девочка хотела казаться обычной служанкой, чтобы Хаторн особо к ней не приглядывался и не выяснял, кто она на самом деле. Пока Джон даже не замечал ее. Чтобы сделаться почти невидимой, она туго стянула волосы в узел на затылке, убрав их с бледного лица. Голову Фэйт покрывала белым чепцом, чтобы не выбивалось ни пряди, иначе Хаторн, если у него вообще остались какие-то воспоминания о ней, наверняка узнал бы ее по рыжим волосам. Она накрасила брови чернилами, чтобы сделать их темнее, а ресницы – измельченным карандашным грифелем. Фэйт ясно видела: главные эмоции, которые обуревают судью, – честолюбие и внутреннее беспокойство. Она страстно желала принести несчастье в этот дом, заставленный унылыми стульями, обитыми тканью из ангорской шерсти, и сосновыми столами. Присутствие Фэйт не осталось незамеченным: старший сын хозяев, красивый мальчик всего на пару лет старше, не сводил с нее глаз. Он что, девчонки раньше не видел? Наверное, из-за пуританских порядков в семье мальчик и в самом деле никогда раньше не сталкивался вблизи с девочкой своих лет. Его спальня находилась как раз напротив кладовки, где она спала. Возможно даже, Фэйт ему снилась. Младшие дети Фэйт будто не замечали, и это ее вполне устраивало. Они еще были невинными крошками, а их общий отец не баловал малышей лаской. Фэйт сказала хозяйке, что ее зовут Джейн Смит, она сирота, выросшая на ферме в Андовере, и согласна на любую работу. – Мой муж выпьет чаю, – сообщила служанке Руфь Хаторн, – и съест кусок яблочного пирога. Днем его не будет. – Пирога не надо, – проворчал Джон, уткнувшись носом в бумаги для дневного собрания. Дети хорошо знали, что нельзя мешать отцу, когда он работает, а тот редко отвлекался от дел даже дома. Фэйт налила ему чашку Чая, вызывающего откровенность, пролив на стол несколько капель. И тогда Хаторн наконец ее заметил. – Кто это? – поинтересовался Джон. – Джейн, подарок небес, – ответила Руфь. – Она мне очень помогает. Замечательно печет пироги, настоящая мастерица в кулинарии. Даже готовит чай по собственному рецепту. – Чай, привезенный из Англии, был очень дорог, и многие пили взамен малиновый чай, напиток, который прозвали «чаем свободы», сильно уступавший по вкусовым качествам тем настоям, что готовила Фэйт. – Нам так повезло! – радостно воскликнула Руфь. – Ты умеешь говорить? – спросил судья. – Да, конечно, – ответила Фэйт. Одно неловкое мгновение они внимательно смотрели друг на друга, ошеломленные схожестью интонаций. Высокомерие и ум хороши для судьи, но плохо подходят девочке-сироте. И Фэйт опустила глаза, смирив гордыню. – Надеюсь, пока ты здесь живешь, мы не часто будем тебя слышать, – заявил судья. – В моем доме должно быть тихо. Мы слушаем глас Бога. – А я думала, это ваш голос, сэр, – возразила Фэйт. Тут и младшие дети подняли на нее глаза, а сын густо покраснел. Его тоже назвали Джоном. Когда-то еще совсем малышом, он разглядывал Фэйт сквозь белые флоксы, но, когда подрос, научился подавлять эмоции из страха перед отцом. Судья вновь озадаченно взглянул на служанку. – Иди. И делай, что тебе велят. Фэйт пошла за печеньем, чувствуя, что Джон-младший наблюдает за ней, и, обернувшись, едва заметно ему улыбнулась. Союзник в этом доме ей совсем не помешает. Брат по отцу, но в этой половинке не было ни капли крови, определявшей ее истинную сущность. Фэйт терялась в догадках, чем Джон Хаторн привлек ее мать. Вероятно, он, как многие мужчины, предстал перед ней в фальшивом обличье. Когда Фэйт вернулась в гостиную, чашки Джона на столе уже не было. – Только что произошло нечто странное, – сообщила Руфь служанке. Хозяйка с удивлением выслушала разговор между девушкой и Джоном. – Муж пожаловался, что боится идти на собрание. Он всегда считал судей образцом дисциплины и никогда не испытывал страха. Похоже, твое влияние на него весьма благотворно. – Я в этом сильно сомневаюсь, мэм, – поспешно ответила Фэйт. Чай, вызывающий откровенность, влияет даже на самых завзятых лгунов, которые не бывают искренними не только с близкими, но даже с самими собой. Рецепт Фэйт сотворил чудо: Джон сказал жене правду. – Жаль, что судья не попробовал печенья: оно бы ему понравилось. Руфь погладила ее руку. – Ты хорошая девушка. Служанка показалась Руфи невинным созданием, видящим в каждом только хорошее. Однако муж и после двадцати лет супружеской жизни оставался для нее незнакомцем. * * * Фэйт убрала со стола кости, завернула их вместе с остатками своего ужина в носовой платок, спрятала в корзинку и вышла из дома, сказав, что принесет с рынка овощи и лекарственные травы. Она надевала плащ и башмаки даже в хорошую погоду. Распускались папоротники, на болотах в изобилии росли лапчатка и кандык. За Фэйт, как всегда, следовала тень – ее дорогое дикое сердце, иная сущность, которая, как и она, притворялась не тем, кем была на самом деле. Люди, выглядывая из окон, могли поклясться, что видели черного волка с собачьим ошейником, тайком пробиравшегося по мощеным улицам, хотя большинство волков в этой местности было убито за вознаграждение или ради меха. Фэйт, смутно помнившая дорогу, прошла через луг и направилась к лесу. Город разросся, но по-прежнему оставалось много участков невозделанной земли, где росли сосны и дубы, старые каштаны и вязы, виргинская лещина и благоухающие дикие вишни с их вкуснейшими плодами и ядовитыми косточками. Наконец Фэйт вышла на покрытую грязью прогалину, где когда-то проложила тропу Мария. Девочка поскребла каблуком землю и обнаружила голубоватые камни, которые ее мать принесла с берега озера. Грубо сколоченный из планок забор, окружавший сад, завалился и порос диким плющом. Маленький покосившийся домик, заброшенная охотничья хижина, на которую Мария потратила столько трудов, чтобы превратить в сносное жилище, стояла на месте. Толстая вощеная бумага, закрывавшая окна, была разорвана: внутри селились еноты и ласки, а одно лето и осень, пока не догорели ее последние всполохи, в домике обитал медведь. Косточки винограда, которым он лакомился, дали побеги, и теперь лоза с распустившимися широкими зелеными листьями уже поднялась выше крыши. Фэйт не узнала дерево, выкопанное Самуэлем Диасом за тысячу миль отсюда, привезенное в Салем и высаженное как раз накануне отъезда Марии из Массачусетса. Люди в городе говорили, что, если ты стоишь под магнолией, возлюбленная придет к тебе в любой час и в любое время года, а когда дерево расцветало, прохожие в замешательстве недоумевали, то ли снег выпал в мае, то ли звезды упали с неба. Даже ожесточившаяся, бессердечная девочка загрустила бы, вернувшись в дом своего детства. Фэйт влезла на сломанный забор и сбросила с него плющ. За ним она обнаружила то, что искала, – аптечный огород. Он совсем зарос спутанной и переплетенной сорной травой, но все же там попадались стебли белладонны и корень, имевший человеческие очертания, который, как гласит молва, кричит, когда его выдергивают из земли. Наполнив корзину нужными ей травами, Фэйт заметила, что из гнезда выпал маленький воробушек: еще один необходимый ингредиент свалился прямо к ней на колени. Она взяла его в руки: для обряда черной магии ей недоставало костей, сердца и печени. Закрыв глаза, Фэйт свернула птенцу шею и тут же ощутила неправильность этого поступка: под кожей словно запульсировал рой жалящих пчел. Тот, на кого обращено заклинание, почувствует боль, которую причинил другим: совершенные им дурные поступки будут выходить наружу и кусать, словно острые зубы, и он будет мучиться угрызениями совести. Когда девочка лишила жизни воробья, охваченный горем Кипер откинул голову назад и завыл, словно Фэйт снова украли. От его воя по ее спине пробежала дрожь. Открыв глаза, Фэйт увидела, что бездыханная птичка лежит на ее ладони, а Кипера рядом нет. Он разорвал с ней узы и покинул ее: Фэйт теперь не та, к кому он был привязан, к кому пришел добровольно – ведь фамилиара нельзя позвать, он сам делает свой выбор. Фэйт завернула трупик воробышка в кусок фланели, положила в корзину с лекарственными травами и пошла искать Кипера. Отпечатки его лап в грязи вели мимо озера, где она кормила хлебом гигантского угря. Фэйт обыскала все утесы и пещеры, но Кипера нигде не было. Она звала его, свистела и хлопала в ладоши, но волка и след простыл. Самый преданный друг ушел от нее, и он имел на это все основания. Фэйт теперь была уже не той девочкой, которую он знал. Поступки изменяют тебя, и часто не в лучшую сторону. – Вернись! – кричала Фэйт, срывая голос. – Если уйдешь, перестанешь для меня существовать! Раскрасневшаяся, она бежала через поля. Вернувшись в домик с растущими рядом вязами, она принялась готовить на медленном огне кухонной печи варево для проклятия. Когда Фэйт разрезала птичку на части, линия жизни на ее левой ладони перестала изменяться. Если бы она взглянула на нее в день, когда подметала пол в доме Хаторнов и кипятила белье в воде с золой и щелоком, она бы увидела, что ее судьбой теперь владеют горечь и злоба. По правилам магии, ей придется заплатить высокую цену за то, что она совершила из мести. * * * Самуэль Диас вернулся в Нью-Йорк и прочитал на могиле Абрахама кадиш[50] в память об отце, ушедшем из этого мира. Самуэль побывал на Ямайке и в Бразилии, на безымянных островах и в морях, где не дули ветры. Он видел множество деревьев, которые мог бы захватить с собой, красивые необычные сорта – в Нью-Йорке такие никто не видел: розовое трубное, синее палисандровое, дерево красных тропических пород с зелеными и белыми цветами; но в этот раз его единственным грузом были бочки с темным ромом. Самуэль оставил деревья там, где они росли, хотя каждое из них навевало мысли о Марии Оуэнс. Если человеку ничего от тебя не надо, подарок не имеет никакой ценности. Но во сне он часто видел лицо Марии, когда она выглянула из тюремного окна и сказала, что магнолия – настоящее чудо. Самуэль устал от моря и одиночества, которым наслаждался в молодые годы. Ночью он часто стоял на палубе и наблюдал за плававшими под водой морскими тварями, вспоминая первый корабль, на котором вышел в море: нанятый отцом навигатор взял его под свое крыло и научил распознавать звезды на небе. Тогда Самуэль еще помнил мать и сестер, а теперь ему было трудно вызвать в памяти их лица, хотя он никогда не забудет, как пели сестры, поднимаясь на холм, как мать рассказывала первые в его жизни истории. В памяти навсегда остался костер в день ее казни, белый капюшон со звездами, который ее заставили надеть. Без нее мир стал пустым. Такое же пронзительное одиночество он ощутил еще раз, когда Мария велела ему уходить. Боль от отказа Марии стать его женой так и не притупилась с того дня, когда он покинул Манхэттен. Жестокая обида заставляла его держаться подальше от Марии, но Диаса неудержимо тянуло на Мейден-лейн. Самуэль был слишком горд, чтобы идти в дом, где его не желали видеть, но был привязан к нему, как собака. Он хотел увидеть там хотя бы слабый проблеск жизни – свет фонаря в сумерках или дым из кирпичной печной трубы. Он подходил к самому дому, его неудержимо влекло туда. Весна в Нью-Йорке означала конский навоз на улицах, сточные воды на тротуарах и толпы вновь прибывших. Город был живым, и Самуэль Диас ощущал в нем одиночество острее, чем в море. Когда совсем стемнело, он вошел в собственный двор через калитку, чувствуя себя полным идиотом и признавая это, но обида гнала его вперед. Сад зарос сорняками, а Небесное дерево требовало воды. Самуэль наполнил ведро водой из колодца и полил его, понимая, что толку от этого мало. Этот род тропических растений не был предназначен для жизни в местных широтах. Он подошел к дому, подергал ручку входной двери и обнаружил, что та заперта. Им овладела глубокая тревога. Все время пока Самуэль отсутствовал, он представлял здесь Марию, но ее не было, хотя он и оставался владельцем этого заброшенного дома. – Это не ваша собственность! Голос был мужским, произношение выдавало уроженца Англии. Обернувшись, Диас увидел человека с кнутом в руке и лопату неподалеку, которой мужчина мог воспользоваться, если бы ему потребовалось оружие. – Разве? – Извини, дружище, но это частная собственность. – Я знаю. Она принадлежит мне. Его собеседник громко рассмеялся. Этот парень, похоже, был родом из Корнуолла. Самуэль встречался в море с уроженцами многих мест, и все они тосковали по родному краю, а когда вдрызг напивались, плакали, отчаявшись, что не могут возвратиться туда, откуда уехали еще в молодости. – Я хорошо знаком с хозяйкой этого дома, – сказал мужчина Самуэлю. – Вы не правы. Самуэль порылся в сумке и вытащил свой ключ от двери. – Если он подойдет к замку, мне придется вам поверить, – признал уроженец Корнуолла, представившийся как Финни. Ключ подходил к замку идеально, что исключало возможность ссоры, и мужчины пожали друг другу руки, испытывая при этом некоторую настороженность. Они сидели в саду, где Абрахам проводил долгие часы, когда понял, что ему нравится жить на суше. Финни наконец осознал, что этот человек – действительно хозяин дома. Самуэль всегда носил черный плащ – даже теперь, в прекрасную погоду, он никак не мог избавиться от озноба, вызванного болезнью. – Я мог бы рассказать очень многое о Марии, как и почему она попала сюда, весь день готов проговорить, но хотелось бы выслушать вас, – предложил он Финни. Финни рассказал Самуэлю, что Фэйт исчезла и Мария недавно отправилась на ее поиски – сначала в Бостон, а потом в Салем. Этот человек хорошо знал Фэйт, и Мария ему доверяла. Фэйт приходила к нему в Бауэри в день своего отъезда. Поскольку Финни спас ей жизнь, Фэйт навсегда сохранила к нему привязанность. Ситуация была Самуэлю понятна: его жизнь спасла Мария, и он был непоколебимо ей предан. – Я-то считаю, что девочка ничего мне не должна, – сказал Финни. Однако перед отъездом в Салем Фэйт явилась с подарком – эликсиром, который назвала Чаем благополучия, посоветовав пить его каждое утро. Она понимала: не исключено, что они никогда больше не увидятся. Финни доверял Фэйт Оуэнс и последовал ее совету: благодаря этой девочке его жизнь действительно улучшилась. Новая жена Катрин не могла иметь детей, но кто-то подбросил на Флай-маркет маленькую девочку с приколотой к платью запиской: «Она ваша». Финни и Катрин удочерили ее и теперь считали ребенка своим. Желание вновь стать отцом таилось в глубине сердца Джека, хотя он никогда не говорил об этом, но Фэйт видела его насквозь и дала ему то, чего он желал больше всего на свете. – Я о ней беспокоюсь, – признался Финни. – Фэйт практикует темную магию, а это не проходит бесследно. Мария уехала спасать девочку. – Глаза Финни заблестели. – А не отправиться ли и вам вслед за ней? – Нет, – рассмеялся Диас. – Мне было приказано держаться в стороне. – Вы не похожи на послушного человека, который делает то, что ему велели. – Самуэль покачал головой, но Финни настаивал на своем: – Прошу вас поехать вслед за ними. Ситуация чрезвычайной опасности отменяет распоряжение Марии. Умоляю вас от имени Фэйт. Она-то думает, что я ее спас, но это не так. Когда я встретил ее, я был мертвецом. Моя жизнь, по существу, закончилась. На самом деле это она меня спасла. После ухода Финни Самуэль обдумал их разговор. Человек, любивший жаркую дискуссию, но при этом не заносчивый, он умел признавать свои ошибки. Пожалуй, уроженец Корнуолла прав. Самуэль спас Марию в день ее казни, и она многим ему обязана. И теперь они должны хранить верность друг другу. Самуэль долго сидел в саду. Стемнело, теплый весенний воздух стал холоднее. И он зашел в дом, так пока и не приняв решения. Самуэль отбыл в плавание давно, и, хотя в доме было пусто и темно, все показалось ему родным и привычным, словно он уезжал всего на несколько дней. На столе лежал фонарь. Самуэль достал из сумки маленькое медное огниво, чтобы зажечь свет, и какое-то время сидел, ссутулившись, за столом, не снимая плаща. Он мог бы разжечь огонь в камине или уйти наверх спать, но внезапно заметил на столе письмо, запечатанное красным воском. На конверте стояло его имя. Самуэль узнал почерк, эти четкие черные буквы. Наверное, дар предвидения позволил Марии догадаться, что он вернется. Взяв нож, Самуэль вскрыл конверт. «В молодости мы совершаем поступки, о которых потом жалеем. Я думала, что любовь – мой враг, но была не права». Сложив письмо, Самуэль сунул его в карман. Уходя, проверил, не забыл ли закрыть дверь на ключ. Меньше чем за два часа ему удалось набрать команду матросов, готовых отправиться в Салем. Груз на борт не взяли – чем легче корабль, тем быстрее он идет. А по правде говоря, Самуэль очень спешил. * * * Самуэль вспомнил женщину, объяснившую ему, как добраться до тюрьмы, и пошел прямиком к ее дому. Энн Хэтч увидела его через окно и открыла дверь, приглашая подняться. – Я вас помню. Человек с деревом. Как и много лет назад, когда он впервые приехал в Салем, Энн угостила его тушеной курятиной. Поблагодарив ее, он с жадностью съел угощение и сообщил, что вновь приехал за Марией.