Мария продолжала поиски Фэйт и, когда, не добившись успеха, возвращалась домой, всякий раз заглядывала в свой гримуар, увы, безрезультатно. Она не понимала, что ей мешает определить ее местонахождение, даже начала подумывать, что утратила дар видения. В округе ее уже знали как женщину, у которой украли дочь, потому что она ходила от дома к дому в короткой черной вуали, спрашивая, не видел ли кто-нибудь ее девочку. Другие матери сочувствовали Марии. Она платила тем, кто снабжал ее информацией, но все сведения о рыжеволосой девочке под опекой худой высокой женщины были или устаревшими, или придуманными в надежде заработать немного серебряных монет. Кипер всегда сопровождал Марию в ее поисках. Она продвигалась на север в необжитой местности за стеной, построенной голландцами, чтобы не пускать туземцев, пиратов и британцев. Уолл-стрит, выстроенная в 1685 году, шла вдоль городской стены и пересекала старую Индейскую тропу, называемую теперь Бродвей. Путь Марии пролегал вдоль реки на западной стороне, потом по дороге, названной Лав-лейн, месте ночных свиданий, в гористой местности, где сохранились большие голландские фермы. Мария пробиралась через первозданные леса, где еще оставались немногочисленные индейцы ленапе, а деревья были такими большими, что, чтобы обхватить один ствол, требовалось не меньше десятка мужчин. Люди привыкли видеть Марию с Кипером; некоторые приветствовали черную собаку и скрытую под вуалью женщину, однако среди фермеров были и те, кто более шестидесяти лет назад застал освоение Нью-Йорка и умел отличить волка от собаки. Индейцы ленапе тоже понимали, кто такой Кипер, и относились к нему как к брату, помня, что, когда голландцы и англичане отвоевывали эту землю, они обращались с волками так же, как с туземцами, беспощадно их уничтожая. Ничто не помогало Марии Оуэнс, даже последние страницы ее гримуара, содержавшие заклинания от Агриппы и из «Большого ключа Соломона», которые следует использовать лишь в самые тяжелые времена. В конце концов Мария прибегла к жесту отчаяния: она легла, обнаженная, на пол на спину внутри нарисованной углем пентаграммы, окруженная горящими свечами и медной чашей с кровью, а также подожженными обрезками ногтей и прядями волос. Мария изготовила маленькую восковую фигуру Марты, которая извивалась в пламени. Это была зловещая магия, опасная для всех, кто с ней сталкивается. «Используй, только когда это необходимо, – написала Ханна Оуэнс своим замечательным почерком. – И знай, что ты заплатишь немалую цену, делая это». Всегда приходится платить, когда пользуешься магией эгоистично, в собственных целях, но Марию это уже не волновало. Она проткнула восковую куклу острой булавкой, и воск содрогнулся, начав разрушаться. Это было колдовство, основанное на внушении, – сделай с объектом то, что хочешь сделать с человеком, и тогда первое станет вторым. Ut omnia quae tibi. Возьми то, что хочешь. Quid enim mihi est meum. Отдай мне то, что принадлежит мне. Мария посидела немного в свете раннего утра, прежде чем отправиться на поиски. Она верила: настанет день, когда Фэйт пройдет по ведущей к дому гравийной дорожке. Это будет обычный день, голубое майское утро или снежный полдень в разгар зимы. Придет такое время, когда Марта исчезнет благодаря заклятию, наложенному на нее Марией, и тогда ее дочь найдет дорогу на Мейден-лейн, где Мария высадила у задней двери сирень, – ведь там, где растет сирень, всегда живет удача. * * * Весной на третий год после того, как они покинули Салем, Самуэль Диас вернулся на Манхэттен. У него случился приступ старой болезни. Каждые несколько месяцев он приезжал домой, но спал в сарае, всячески избегая Марию. Они почти не общались, и она уже стала скучать по человеку, который говорил без умолку. А теперь Самуэль словно язык проглотил. Костоломная лихорадка внутри его была дьяволом; болезнь и учила, в чем люди бессильны перед судьбой, и напоминала о смерти. Самуэль приехал в наемном экипаже. Кучер помог ему выйти: Диас был слишком слаб, чтобы передвигаться самостоятельно. Хотя Мария настаивала на том, что ей ничего от него не нужно, все же носила сапфир, зашитый под воротником. Она часто думала о другом подарке – привезенной в округ Эссекс магнолии, которая предсказала ее свободу. То было дерево судьбы, расцветавшее не в определенный сезон, а когда само пожелает. Даже здесь, в суровой, аскетической Колонии Массачусетского залива, где женщин отправляли в тюрьму всякий раз, когда сосед подозревал, что они наводят порчу на овец и коров или с помощью дьявола заражают оспой детей, часто на большом расстоянии, когда обвиняемые мирно спали в своей постели, магнолия цвела всю зиму напролет. Некоторые говорили, что это тоже работа дьявола, но другие сидели под цветущими ветвями, даже когда на земле лежал снег. Ни одно дерево не могло с ней сравниться, и все-таки, возвращаясь, Самуэль привозил Марии другие деревья. И, делая это, он всякий раз дарил ей свое сердце. Деревья говорили вместо него, но она не слышала того, что он хотел ей сказать. Самуэль дарил ей финиковые пальмы и свадебный цветок, китайские финики, называемые также зуфзуф, тамариски, тую, чилийские араукарии, шелковые деревья; некоторые из них были слишком нежными для нью-йоркского климата, и их приходилось держать в горшках в гостиной всю зиму. Мария никогда не говорила, что рада подаркам, но это можно было видеть по ее лицу. На этот раз Диас обнаружил настоящее чудо – Небесное дерево, китайский ясень с острова Сент-Томас[34]. Разыскивая его, Самуэль предпринял пешее путешествие с несколькими туземцами, которые смеялись над готовностью Диаса прорубаться сквозь заросли, чтобы заполучить удивительное молодое деревце, настолько он был охвачен любовью. Весной склоны холмов Сент-Томаса становились красными, как кровь, и птицы прилетали из северных земель за много тысяч миль, чтобы свить в его ветвях гнезда. И даже если на Сент-Томасе оно не было чудесным деревом, на острове Манхэттен его вполне можно было так назвать. Диас в последние годы заметно огрубел. Теперь, командуя «Королевой Эстер», он часто оказывался в ситуации, когда жестокость становилась единственным выбором даже для хорошего человека. В жестких черных волосах Самуэля появились седые пряди, но, когда он улыбался, по-прежнему казался молодым, двадцатилетним, каким был, когда впервые повстречал Марию. Со временем он понял, что он не просто любитель поговорить, ему нужен был кто-то, кому он мог рассказывать свои истории, – не чужаки, которых он встречал в заморских землях и никогда больше не увидит, не моряки, которые напивались так сильно, что тут же забывали рассказанное. Самуэль нуждался в ком-то, кто хорошо его знал. Ему нужна была только Мария. Увидев Самуэля в день возвращения через открытое окно, Мария сразу поняла: что-то неладно, и вышла навстречу, даже не обувшись. Как бы ей ни хотелось, чтобы Самуэль оставался далеко, именно он спас ей жизнь во втором Эссексе, проделав трюк с веревкой, и был рядом, когда ее сердце разбилось на части. Она быстро расплатилась с возницей и помогла Диасу войти в дом. Как всегда, он появился, не известив ее заранее, и не имел представления, как долго пробудет дома. – Мы тебя не ждали, – упрекнула его Мария. Ее обеспокоил внешний вид Самуэля. Обычно он следил за собой, но теперь его одежда обветшала и болталась на нем. Он сильно исхудал и ослабел, но по-прежнему оставался красивым человеком, чьи истории Мария была готова слушать без конца. Его темные волосы перехватывал сзади кожаный ремешок, обувь была давно не чищена. Мария тоже оказалась не в лучшем виде: после работы в саду под ногтями у нее чернела грязь, а волосы были спутаны. – Совсем не готова встречать тебя. Самуэля терзала лихорадка. Он, как и прежде, или говорил слишком много, или молчал. Когда они вошли, он сразу же почувствовал, что вернулся домой, в уют, который ощущал только в Нью-Йорке. Но в тот раз ему досталось не на шутку. Самуэль испытал острое желание присесть и перевести дыхание и только затем толком поздороваться с близкими. – Кто это здесь у нас? – вопросил Абрахам Диас дрожащим голосом. Перед ним сидел темноглазый, красивый, но крайне изможденный человек в знакомом черном плаще. – Ты похож на моего сына. – Это он и есть, – заверила старика Мария. Самуэль собрался с силами и подошел обнять отца. Оба они не стеснялись проявления чувств. Они видели и делали ужасные вещи, всю жизнь трудились бок о бок, пока Абрахам не стал настолько плох, что не мог стоять больше нескольких минут, не испытывая страшной боли в спине и ногах. Старость пришла к нему быстро, как вор; сказалась и старая травма, которую он получил, когда они впервые приобрели корабль у испанского королевского торгового флота и переименовали его в «Королеву Эстер». Здоровье с годами ухудшалось: он стал хромать и уже не мог далеко ходить. Абрахам еще как-то справлялся со своим дряхлевшим телом, но, когда увидел сына в столь скверном состоянии, разрыдался. – Опять эта проклятая лихорадка! – воскликнул Абрахам. – Она тебя не оставляет. – Повернувшись к Марии, он раздраженно сказал: – А я-то думал, ты его вылечила! – Я каждый раз его лечу – это единственный способ бороться с болезнью. И все же ее проявления возвращаются, к этому надо быть готовым. – Со мной все в порядке, – заверил их Самуэль. – Могу переночевать в сарае. Однако Мария настояла, чтобы он занял спальню, предназначенную для Фэйт. Самуэль был огорчен, что Марии пришлось помочь ему подняться по ступеням, но он спросил себя, желал ли он возвращения болезни и даже оказался согласен заплатить эту цену, чтобы вновь почувствовать ее объятия. Все внутри болело, словно кости вновь стали стеклянными. Даже легкое прикосновение вызывало боль, и все же он страстно желал, чтобы Мария его обняла: ведь стекло способно гореть, а не только биться. Оказавшись в постели, Самуэль застонал и повернулся лицом к стене. Он ненавидел себя за эту слабость, но у него не было сил даже на то, чтобы снять обувь. – Тебе следовало давно вернуться домой, – сказала ему Мария. – Ведь болезнь началась не вчера. Абрахам имел некоторые основания обвинять ее, но костоломная лихорадка – коварная болезнь, которая таится внутри тела человека. Кажется, что ты прогнал ее, а она неожиданно возвращается вновь. Самуэль обнаружил, что его душу успокаивают вещи Фэйт, которые хранились в ее комнате: одеяло, прошитое синими нитками, кукла, что он смастерил для нее. – Вот она! – сказал он, довольный, увидев куклу. – Ты ее сберегла. – Конечно, – ответила Мария. – Ведь ты просил меня об этом. Она отправилась в свой чулан, где хранились лекарственные травы, за высушенными листьями растения тава-тава, чтобы заварить котелок лечебного чая, а когда вернулась, Самуэль уже спал и во сне разговаривал, на этот раз о казни матери. Осужденные были одеты в мешковину, на рубахах и шляпах нарисованы драконы и языки пламени, на шеи накинуты веревки. Их заставляли нести молитвенные четки, зеленые и желтые свечи. Диаса преследовала чудовищная сцена, которую он видел в детстве, и во снах он вновь и вновь оказывался на площади. Дым, поднимавшийся от охваченных огнем тел, был пропитан кровью и горечью. Самуэль слышал голос матери, звеневший в толпе из тысячи человек. Мария сняла сапоги Диаса, юркнула в постель и прилегла рядом, прижимая к его лбу компресс, кусок холодной влажной ткани. Засунув руку ему под рубашку, Мария обнаружила, что у Самуэля жар и его сердце раскалено докрасна. – Не покидай меня, – попросил Самуэль, убежденный, что именно она подлинное лекарство, а не горький чай, который Мария заставляла его пить, и не бульон из рыбьих костей, сваренный для восстановления сил. Она думала, что он говорит во сне с матерью, пока он не обнял Марию, назвав ее по имени. Поцеловав его один раз, Мария уже не могла остановиться, что было неправильно да и опасно, и она это знала. Она обращалась с призывом к нему и одновременно к наложенному ею заклятию. – Не говори больше и не вспоминай о любви: это что-то другое – моя жизнь, сплетенная с твоей. Ты дома потому, что болен, а не потому, что любишь меня. Тебе надо уехать как можно быстрее, далеко за моря, где ты будешь в безопасности. Это не реальность, а только греза. Я никогда не буду твоей. Самуэль Диас пытался сбросить одежду, и Мария помогла ему. Он весь горел, она тоже. Бульон на прикроватном столике подождет, да и весь мир тоже. На улице пошел дождь. Мейден-лейн была тихой и зеленой, но все, что происходило за пределами спальни, не имело значения. Скоро и стеганое одеяло стало для них жарким, и они отбросили его прочь. Город оказался таким маленьким, что уменьшился до размеров одной комнаты. Самуэль не закрывал глаз, желая видеть Марию непрерывно. Мир принадлежал лишь ей. Он вспомнил, как она прыгнула с эшафота и их глаза встретились. Он ждал ее под деревьями, весь сосредоточившись на шевелении своих губ, молящих Бога о том, чтобы веревка достаточно истерлась и джутовые волокна разорвались. Когда это случилось, мир словно родился заново. «Знаешь ли ты, как сильно я хочу тебя, все еще хочу и буду хотеть всегда?» В маленькой кровати, в комнате под свесом крыши, Мария сказала Самуэлю, что он не должен ее любить. – Если желаешь жить, – сказала ему Мария, – ты должен держаться от меня подальше. Поэтому я всегда говорю тебе: «Уйди». – Это единственная причина? – По правде говоря, ты очень назойлив. Они оба рассмеялись. – Как и ты, – сказал он, обнимая ее. По мнению Самуэля, то, что они делали, не имело значения. Он уже погиб. Какое проклятие могло быть хуже сожжения его матери в Португалии? Если жизнь его кончена, пусть последним, что он увидит, окажется дождь на оконном стекле, белые оштукатуренные стены, черные волосы Марии, падающие на ее плечи, рассвет над Манхэттеном, небо чистейшего темно-синего цвета, небесная синева, которая означала конец ночи любви. * * * Старик о них знал. Он нередко забывал, какой сейчас год и в какой он стране, но некоторые проявления жизни были незабываемы и безошибочны. Например, вполне очевидны звуки любви. Абрахам слышал их ночью и радовался, что его сын сумел обрести счастье в этом жестоком мире. А теперь Мария опаздывала на завтрак, и, думая об этом, Абрахам хмыкнул. Он сам спустился по лестнице и теперь сидел за столом. Вдвоем с черной собакой они терпеливо ожидали, когда их накормят, хотя час завтрака давно прошел и в животе у них бурчало. Обычно Мария просыпалась затемно, гораздо раньше Абрахама. Но сегодня солнце уже несколько часов как встало, а старик и волк все еще ждали. Когда Мария наконец спустилась, на ней было аккуратно застегнутое черное платье. Она потратила некоторое время, чтобы расчесать спутанные волосы и вымыть лицо черным мылом. Выглядела она отдохнувшей, хотя почти не спала. – Мне показалось, ночью я что-то слышал, – сказал Абрахам. – Очень поздно, когда людям положено спать. – Вы ничего не слышали, – заверила его Мария, поставив на огонь воду для чая. Абрахам Диас любил крепкий чай с ломтиком лимона, когда Марии удавалось разыскать этот драгоценный фрукт на рыночных прилавках. – Я знаю, что слышал. Может быть, теперь Самуэль останется. Старик всегда ел по утрам бутерброды, которые ему готовила Мария. Киперу дали порцию мяса и костей. – Не останется. – Нью-Йорк пошел бы ему на пользу, – настаивал старик. Самуэль Диас стал богатым человеком и легко мог заняться работой иного рода, какой-нибудь вполне законной деятельностью: импортировать ром с Кюрасао, ввозить рулоны шелка из Франции или найти склад с конторой поблизости от Мейден-лейн. – Живи Самуэль здесь, ты бы знала, когда у него приступ лихорадки. Он был бы на твоем попечении. Мария бросила на Абрахама быстрый взгляд. – Этого не будет, – заверила она старика, готовя для себя чашку Освобождающего чая, смесь, которая ослабляла хватку любви, действующей на человека, особенно в сочетании с горькими настойками и корнем свежей редьки. – Его можно убедить, – сказал Абрахам. – Если ты мне поможешь это сделать. Абрахам Диас считал, что Манхэттен – лучшее место для жизни на суше. Португальские евреи прибыли туда из Бразилии в 1654 году, когда Португалия освободила Бразилию от голландского владычества и принесла с собой инквизицию. Людей, живших изначально в Португалии, приветствовал губернатор Питер Стейвесант[35], который сначала не желал принимать группу из двадцати трех человек без дома и гражданства, пока на него не надавила Голландская Вест-Индская компания в лице первого владельца дома на Мейден-лейн Якоба Барсимона, много лет в ней работавшего. Разрешения на строительство синагоги новые эмигранты не получили, но мужчины собирались ежедневно; по пятницам Абрахам Диас тоже ходил на эти вечерние сборища в маленьком домике около гавани. В 1655 году евреи-налогоплательщики вложили почти десять процентов стоимости в постройку стены, которая отделяла шедшую вдоль нее Уолл-стрит и весь город от необжитой местности. Евреи, которых вначале считали людьми пришлыми, вскоре уже работали часовщиками, портными, мясниками, поставщиками рома, шоколада и какао. В Манхэттене терпимо относились к чужой вере, и, если ты не раздражал соседей и не привлекал к себе внимания, мог поклоняться любым богам. – Пусть ваш сын остается тем, кто он есть, – ответила Мария Абрахаму. – Человеком, который живет в море. – Люди могут меняться, – заверил ее старик. Сам он собирался приобщиться к земледелию: разводить овощи, что в своем преклонном возрасте расценивал как неожиданное удовольствие. * * * Мария отправилась к Северной реке в западной части города – купить пикши и трески, чтобы сварить Самуэлю на ужин бульон из рыбных костей для укрепления здоровья. Он лечился уже целый месяц, и состояние его заметно улучшилось. Днем Самуэль сидел вместе с отцом в саду, нежась в тусклых зеленоватых лучах солнца, охотно выслушивая истории, которые Абрахам ему рассказывал уже десятки раз. Он только что помог отцу высадить грядку латука, что Марию несколько встревожило. Зачем Самуэлю беспокоиться об овощах, если его здесь не будет и он не увидит, как они растут?