Сидящий в режиссерском кресле Уолтер коротко и шумно выдохнул. – Я серьезно отношусь к приготовлению пищи, – продолжала Элизабет, полностью отказавшись от телесуфлера, – и знаю, что вы тоже. – С этими словами она смахнула корзину для рукоделия в открытый ящик под столешницей. – Знаю и то, – она обвела взглядом несколько квартир, которые в тот день были случайным образом выбраны для подключения к студии, – что ваше время дорого. Равно как и мое. А потому давайте договоримся: вы и я… – Мам… – заныл от скуки мальчонка в калифорнийском Вэн-Найзе, – там ничего не показывают. – Ну выключи тогда! – крикнула ему из кухни мать. – Мне некогда! Иди во дворе поиграй… – Ма-а-ам… Ма-а-ам, – не унимался мальчонка. – Господи, Пит… – В комнате появилась загнанная женщина, держа в мокрой руке наполовину очищенную картофелину и порываясь бежать назад в кухню, где на высоком стульчике надрывался грудной младенец. – Неужели я все за тебя делать должна? Но как только она потянулась к тумблеру, чтобы выключить Элизабет, та вдруг с ней заговорила: – Как подсказывает мой опыт, есть множество людей, не замечающих тех усилий и жертв, которых требует статус жены, матери, женщины. Так вот, я не отношусь к этому множеству. И в конце тех тридцати минут, которые мы проведем вместе с вами, мы непременно продвинемся на один шаг вперед. Мы непременно создадим нечто такое, что не пройдет незамеченным. Мы непременно приготовим ужин. И он непременно будет рациональным. – Кто это? – спросила мать Пита. – Не знаю, – буркнул Пит. – Итак, начнем, – сказала Элизабет. Потом у нее в гримерной стилистка Роза, заглянувшая к ней попрощаться, говорила: – Для протокола: мне лично карандаш в прическе понравился. – Для протокола? – Лебенсмаль уже двадцать минут орет на Уолтера. – За то, что у меня в волосах был карандаш? – За то, что ты отступала от сценария. – Ну да, отступала. Но лишь потому, что эти шпаргалки нечитаемы. – Правда? – Роза явно вздохнула с облегчением. – Только и всего? Шрифт мелковат? – Нет-нет, – сказала Элизабет. – Не в том дело. Эти карточки меня только сбивали. – Элизабет! – произнес Уолтер, весь пунцовый, входя к ней в гримерную. – Ну ладно, – шепнула Роза. – Прости-прощай. – И легонько сжала ей локоть. – Приветик, Уолтер, – сказала Элизабет. – Я как раз составляю список изменений, которыми необходимо заняться прямо сейчас. – Уже виделись! – взорвался он. – Что на тебя нашло? – Ничего на меня не нашло. Мне казалось, все получилось неплохо. Ну да, в самом начале немного спотыкалась, но исключительно от волнения. Больше это не повторится, только надо декорацию подправить. Он протопал через гримерную и бросился в кресло. – Элизабет… пойми: это же работа. У тебя две задачи: улыбаться и зачитывать текст по шпаргалкам. Точка. Свои мнения о декорациях и шпаргалках оставь при себе. – По-моему, я так и делаю. – Нет! – Ну, все равно эти подсказки я зачитывать не могла. – Глупости, – бросил он. – Мы пробовали всякие размеры шрифта, помнишь? Уж я-то знаю, что ты прекрасно могла зачитывать эти проклятые подсказки. Господи, Элизабет, Лебенсмаль вот-вот прихлопнет нашу программу. Ты хоть понимаешь, что мы с тобой оба можем потерять работу? – Прости. Я прямо сейчас зайду к нему для разговора. – Еще не хватало! – вырвалось у Уолтера. – Никуда ты не пойдешь. – Почему же? – спросила она. – Мне нужно прояснить несколько вопросов – например, о декорациях. Что же касается этих карточек – повторяю, Уолтер: я прошу меня извинить, я не так выразилась. Дело не в том, что я не могла разобрать шрифт, а в том, что совесть не позволяла мне их зачитывать. Это же сущий кошмар. Кому такое пришло в голову? Он поджал губы. – Мне. – Ой. – Для Элизабет это стало неожиданностью. – Но этот текст… У меня язык не поворачивался такое произносить. – Угу, – процедил он сквозь зубы. – Значит, ты так поступила намеренно. – Мне казалось, ты говорил, – с удивленным видом напомнила она, – что я должна выступать в роли себя самой. – Но не в такой же роли. Не в роли зануды, которая пугает: «Это будет очень, очень сложно». Которая вещает: «Есть множество людей, не замечающих тех усилий и жертв, которых требует статус жены, матери, женщины». Никому неохота выслушивать эти бредни, Элизабет. Ты должна излучать позитив, радость, яркие краски! – Но это уже буду не я. – Ничто не мешает тебе быть такой. Перед мысленным взором Элизабет промелькнула вся ее жизнь. – Ноль шансов. – Давай не будем спорить хотя бы об этом? – попросил Уолтер, мучаясь от стеснения в груди. – Я собаку съел на дневных программах и четко тебе объяснил их механизм. – Но я ведь женщина, – взвилась Элизабет, – и разговариваю с женской аудиторией! В дверях появилась секретарша. – Мистер Пайн, – сказала она, – нам обрывают телефон по поводу этой передачи. Прямо не знаю, как быть. – Матерь Божья, – выдавил он. – Уже посыпались жалобы. – Зрительницы просят уточнить список продуктов. Возникла некоторая путаница с ингредиентами для завтрашнего выпуска. Особенно насчет це-аш-три-це-о-о-аш. – Этановая кислота, – подсказала Элизабет. – Уксус – это четырехпроцентный раствор этановой кислоты. Простите – видимо, надо было составить список в привычных терминах. – Да неужели? – съязвил Уолтер. – Вот спасибо. – Секретарша исчезла. – Откуда взялась идея насчет списка продуктов? – требовательно спросил Уолтер. – Мы ничего подобного не обсуждали – тем более химические формулы. – Я знаю, – ответила она. – Это меня осенило уже перед съемкой. По-моему, мысль интересная, а ты как считаешь? Уолтер схватился за голову. Идея-то была неплоха, но ему не хотелось этого признавать. – Нельзя делать такие вещи, – глухо сказал он. – Ты, черт возьми, не имеешь права своевольничать. – Я, черт возьми, не своевольничаю, – уколола его Элизабет. – Надумай я, черт возьми, своевольничать, так и сидела бы где-нибудь в лаборатории. Постой-ка, – сказала она, – если не ошибаюсь, у тебя повысился уровень кортикостерона – наступила, как принято говорить, зона послеобеденной депрессии. Хорошо бы тебе что-нибудь съесть. – Не вздумай, – жестко сказал он, – читать мне лекции о зоне послеобеденной депрессии. В течение нескольких минут они сидели в гримерной: один уставился в пол, вторая в стену. И не обменялись больше ни словом. – Мистер Пайн? – В дверь просунула голову другая секретарша. – Мистер Лебенсмаль спешит на самолет, но просил напомнить, что исправить это нужно в кратчайшие сроки – до конца текущей недели. Простите… не берусь сказать, что значит «это». Он говорит: хоть в лепешку расшибитесь, но сделайте так, чтобы «это»… – девушка сверилась со своими записями в блокноте, – было «сексуально». – Тут она зарделась. – И вот еще. – Она передала ему небольшой листок, торопливо исписанный корявым почерком Лебенсмаля: «А где, мать твою за ногу, этот сраный коктейль?» – Спасибо, – сказал Уолтер. – Простите, – сказала женщина. – Мистер Пайн… – Первая секретарша столкнулась в дверях со второй. – Уже поздно… я должна бежать домой. Но телефоны… – Можешь идти, Пола, – сказал он. – Я отвечу на звонки. – Тебе помочь? – предложила Элизабет. – Ты сегодня уже так помогла – дальше некуда, – сказал Уолтер. – Когда я говорю: «Спасибо, не надо», это значит «Спасибо, не надо». Пайн перешел в приемную; Элизабет плелась сзади. На секретарском столе зазвонил один из телефонных аппаратов. Уолтер снял трубку. – Кей-си-ти-ви, – устало ответил он. – Да-да, прошу прощения. Это уксус.