– Нормальные родители? – поспешно вставил он. – В любви к своим детям – образцы для подражания. – Защитники. – Родные, – закончила она. Это последнее слово упрочило их необыкновенную, искреннюю дружбу, возникающую между двумя израненными душами, которые, возможно, понимают, что их держат вместе только скрепы пережитой несправедливости, но и этих скреп оказывается более чем достаточно. – Послушай… – заговорил Уолтер, отмечая, что до сих пор еще ни с кем, включая себя самого, не рассуждал столь откровенно о сексе и биологии. – Насчет костюмерной. Если портной не сможет сделать из тех вещей ничего путного, выбери на первое время что-нибудь подходящее из собственного гардероба. – То есть ты категорически против лабораторного халата. – Дело в том, что я хочу видеть в тебе прежде всего тебя, – настаивал он. – А не ученого. Элизабет заправила за уши пару выбившихся из прически прядок. – Но я и есть ученый, – возразила она. – Такова моя истинная сущность. – Возможно, Элизабет Зотт, – сказал он, еще не зная, сколько здесь окажется правды. – Но это только начало. Глава 25 Среднестатистическая личность Задним числом он понимал, что стоило бы все-таки показать ей павильон. Когда грянула музыка (все та же очаровательная мелодия, которую он оплатил сторицей, а Элизабет возненавидела с первых нот), она шагнула на сцену. Уолтер сделал судорожный вдох. На ней было унылое платье с пуговками до подола, повязанный на талии белоснежный фартук со множеством карманов и наручные часы «Таймекс», которые тикали так громко, что, на его слух, заглушали барабанную дробь. На голове защитные очки. Прямо над левым ухом – карандаш второй твердости. В одной руке блокнот, в другой – три пробирки. Не то горничная, не то опытный сапер. Он наблюдал, как она ждет окончания мелодии: глаза блуждают по площадке из угла в угол, губы стиснуты, плечи напряжены – воплощенное недовольство. Когда смолкли последние аккорды, Элизабет повернулась к телесуфлеру, просмотрела текст и отвернулась. Положив блокнот и пробирки на стойку, она подошла к раковине, из-за чего оказалась спиной к камере, да еще наклонилась к искусственному окну, чтобы рассмотреть искусственный вид. – Тошнотворно, – бросила она прямо в микрофон. Оператор вытаращил глаза на Уолтера. – Напомни ей, что мы в эфире, – прошипел ему Уолтер. Ассистент оператора спешно нацарапал на щите «ПРЯМОЙ ЭФИР!» и вздернул предостережение повыше, чтобы она увидела. Прочитав надпись, Элизабет подняла указательный палец в знак того, что ей нужна еще секунда, а затем продолжила самостоятельную экскурсию: остановилась, чтобы изучить развешенные на стене тщательно подобранные элементы декора – вышивку «Мир дому сему», коленопреклоненного Иисуса в скорбной молитве, любительский морской пейзаж с кораблями, – и на пути к загроможденным столешницам в ужасе изогнула брови при виде корзины для рукоделия с торчащими из нее английскими булавками, стеклянную банку с разрозненными пуговицами, клубок бурой пряжи, треснувшее блюдо с мятными конфетами и хлебницу с начертанной затейливым шрифтом надписью «Хлеб наш насущный». Буквально вчера Уолтер высоко оценил вкус дизайнера. – Пустячки, а приятно, – похвалил он. – То, что надо. Но сегодня, рядом с ней, эти украшательства выглядели кучей хлама. Элизабет перешла к другой столешнице и заметно покраснела при виде солонки и перечницы в форме курицы с петухом, уничтожила взглядом розовый стеганый чехол для тостера, отшатнулась от неряшливого шарика из круглых резинок. Слева от шарика стояла банка для печенья в виде толстой немки, пекущей крендельки. Резко остановившись, Элизабет задрала голову и стала разглядывать большие часы на проволочной подвеске – они вечно показывали шесть часов. В глаза била сверкающая надпись: «Ужин в шесть». – Уолтер! – позвала Элизабет, прикрывая ладонью глаза от яркого света. – Уолтер, на пару слов, пожалуйста. – Рекламу давай, рекламу! – прошипел Уолтер оператору, видя, что Элизабет уже пробирается от съемочной площадки к его креслу. – Кому сказано? Сейчас же! Элизабет! – Он вскочил с кресла и бросился к ней. – Что ты творишь? Вернись! Мы в прямом эфире! – Разве? Это исключено. Декорации не работают. – Все работает: и плита, и раковина, все проверено, а теперь возвращайся, – говорил он, подталкивая ее назад. – Я имела в виду – все это мне не подходит. – Послушай… – сказал он. – Ты перенервничала. Потому мы и ведем съемку в пустой студии – даем тебе возможность освоиться. Но ты по-прежнему в эфире – и должна работать. Это наш пилотный выпуск; все можно будет подправить. – Ага, значит, изменения возможны, – сказала она, упираясь руками в бедра и оглядывая съемочную площадку. – Нам придется многое поменять. – Ладно, хотя нет, подожди. – Он разволновался. – Давай уточним: изменения декораций невозможны. Все, что ты видишь, тщательно подбиралось нашим дизайнером в течение недели. Эта кухня – мечта современной женщины. – Если ты заметил, я – женщина, но такого мне не нужно. – Я не имел в виду конкретно тебя, – продолжал Уолтер. – Я имел в виду усредненную личность. – Усредненную. – Среднестатистическую. Ну ты понимаешь: типичную домохозяйку. Элизабет издала какой-то звук, мощный, словно фонтан кита. – Ладно, – сказал Уолтер, понизив голос и беспорядочно жестикулируя. – Ладно, я понял, но не забывай, Элизабет: это не только наше с тобой шоу, оно также принадлежит телестудии. Пока нам платят, мы, как порядочные люди, будем выполнять все требования. Правила тебе известны: в разных местах они для всех одинаковы. – Но прежде всего, – возразила она, – мы работаем для зрителей. – Допустим, – жалобно протянул он. – Вроде того. Нет, погоди, не совсем. Наша обязанность – давать людям то, чего им хочется, даже если они сами не знают, чего хотят. Я уже объяснял: такова концепция послеобеденных программ. Которые мертвого разбудят, понятно? – Но прежде всего мы работаем для зрителей. – Еще один рекламный блок? – прошептал оператор. – Не надо, – быстро ответила она. – Мои извинения всем. Я готова. – Мы друг друга поняли, так? – ей в спину напомнил Уолтер: Элизабет уже возвращалась на сцену. – Да. Ты велел мне обращаться к усредненной личности. К обычной домохозяйке. Ему не понравился ее тон. – Через пять… – сказал оператор. – Элизабет! – предостерег Уолтер. – Четыре… – Для тебя все написано. – Три… – Читай подсказки – и все. – Две… – Очень прошу, – молил он. – Сценарий – блеск! – Одна… мотор! – Здравствуйте, – сказала Элизабет прямо в камеру. – Меня зовут Элизабет Зотт, и это программа «Ужин в шесть». – Пока все путем, – шепнул себе Уолтер. – УЛЫБАЙСЯ, – беззвучно подсказал он, вздернув уголки рта. – Добро пожаловать в мою кухню, – сурово изрекла она под скорбным взглядом Иисуса, смотрящего ей через плечо. – Сегодня у нас будет… Она запнулась, дойдя до слова «весело». Повисла неловкая пауза. Оператор оглянулся на Уолтера. – Опять рекламу пускать? – жестом спросил он. – НЕТ! – одними губами прокричал Уолтер. – НЕТ! ДЬЯВОЛЬЩИНА! ПУСТЬ РАБОТАЕТ! ДЬЯВОЛЬЩИНА, ЭЛИЗАБЕТ, – молча продолжал он, размахивая руками. Но Элизабет словно впала в транс, и никто – ни размахивающий руками Уолтер, ни оператор, готовящийся запустить рекламу, ни гримерша, промокающая себе лицо губкой-спонжем, припасенной для Элизабет, – не мог вывести ее из этого состояния. Да что за напасть такая? – МУЗЫКУ. – Уолтер в конце концов дал знак звукооператору. – МУЗЫКУ. Но музыка не понадобилась: вниманием Элизабет завладели ее тикающие часы и она вернулась к жизни. – Простите, – сказала она. – На чем мы остановились? – Глядя на телеподсказку, она помолчала еще немного и вдруг ткнула пальцем вверх – на большие настенные часы. – Прежде чем начать, хочу дать вам один совет: не верьте, пожалуйста, этим часам. Они стоят.