Шесть-Тридцать вылез из-под стола и тихонько прошмыгнул в спальню. Уже не один месяц он тайком прятал под кроватью печенье – эта привычка появилась у него сразу после смерти Кальвина. Шесть-Тридцать делал припасы не из страха, что Элизабет забудет его покормить, а в силу недавно сделанного важного открытия химического свойства. Оказывается, перекусы способствуют решению серьезных проблем. Мэд, раздумывал он, жуя давно засохшее бисквитное печенье, Мадж. Мэри. Моника. Он достал из-под кровати следующую печенинку и громко захрустел. Шесть-Тридцать с удовольствием лакомился этим печеньем – одним из кулинарных шедевров Элизабет Зотт. Это навело его на мысль: почему бы не назвать ребенка в честь какой-нибудь кухонной утвари? Кастрюля. Кастрюля Зотт. Или в честь лабораторного прибора? Пробирка. Пробирка Зотт. А может, дать малышке имя, напрямую связанное с химией, например Хим? Ну нет, уж лучше Ким. В честь Ким Новак, его любимой актрисы из «Человека с золотой рукой»[12]. Ким Зотт. Нет, Ким – слишком отрывисто. А потом ему пришло на ум: чем плохо «Мадлен»? Элизабет читала ему «В поисках утраченного времени»[13] – эту книгу он бы не посоветовал никому, но кое-что из нее все же понял. Про «мадлен». Это такое печенье. Мадлен Зотт. Тоже красиво, разве нет? – Как тебе имя Мадлен? – спросила Элизабет, увидев на своем ночном столике неизвестно откуда взявшуюся раскрытую книгу Пруста. Пес обернулся и ответил ей спокойным взглядом. Для смены имени с Мэд на Мадлен требовалось явиться в мэрию, подать заявление с указанием – что особенно тяготило Элизабет – ряда личных данных, а также приложить свидетельство о заключении брака. – А знаешь, – обратилась Элизабет к своему псу, стоя рядом с ним на ступенях мэрии, – пусть это лучше останется между нами. Официально она Мэд, но мы будем звать ее Мадлен, и никто ни о чем не догадается. Официально – Мэд, подумал Шесть-Тридцать. Не вижу препятствий. И еще кое-что о Мэд: она злилась, адски злилась при виде химиков из Гастингса. «Колики», – поставил бы диагноз доктор Спок. Но Элизабет считала, что дочка попросту хорошо разбирается в людях. И это было тревожно. Что девочка будет думать о своей родной матери? О женщине, которая не общается с родственниками, не вышла замуж за горячо любимого человека, вылетела с работы и теперь днями напролет учит пса разным словам? Кем будет считать ее дочка: эгоисткой, чокнутой или той и другой сразу? Ответов она не находила, но считала, что их должна знать соседка из дома напротив. Элизабет слабо разбиралась в религии, однако усматривала в Гарриет Слоун божественное начало. Гарриет напоминала ей истинного пастыря, которому не страшно открыться, поведать свои страхи, надежды, ошибки, чтобы взамен получить не дурацкий совет о том, какую молитву читать по четкам, и не стандартную фразу психологов: «Что вы чувствуете в связи с этим?», а урок житейской мудрости. Как решать насущные проблемы. Как выживать. Она взяла в руки телефон, не подозревая, что стоявшая у окна с биноклем наперевес Гарриет уже в курсе ее намерений. – Алло, – ровным тоном ответила Гарриет, отбросив бинокль на диванные подушки. – Вы позвонили в дом семьи Слоун. – Гарриет… Это Элизабет Зотт. – Уже иду. Глава 19 Декабрь 1956 года Главный плюс для ребенка, растущего в семье ученого? Практически нулевой уровень безопасности. Как только Мэд сделала первые шаги, Элизабет стала поддерживать ее стремление все потрогать, попробовать на вкус, потрясти, бросить, поджечь, распилить, разлить, взболтать, перемешать, разбрызгать, понюхать и лизнуть. – Мэд! – каждое утро кричала Гарриет, входя к ним в дом. – Не тронь! – Нетонь, – соглашалась Мэд, выпускала из рук чашку с недопитым кофе – и брызги разлетались во все стороны. – Кошмар, – всхлипывала Гарриет. – Касмал, – соглашалась Мэд. Пока Гарриет ходила за тряпкой, Мадлен топала в гостиную, хватая по пути одно, другое, роняя третье и протягивая чумазые ручонки ко всему режущему, колющему, горячему и ядовитому – ко всему, что большинство родителей сознательно держит в недоступных для детей местах; словом, ко всему самому интересному. Тем не менее Мадлен оставалась цела и невредима. За это отвечал Шесть-Тридцать. Он следовал за ней по пятам, вынюхивал опасность, не давал прикасаться к лампочкам, ложился вместо подушки рядом с книжным шкафом, чтобы смягчить удар, если девочка свалится, когда полезет вверх по полкам, а лазить она обожала. В свое время Шесть-Тридцать не уберег любимое человеческое существо. Больше такое не повторится. – Элизабет, – ворчала Гарриет, – нельзя позволять Мэд делать все, что ей вздумается. – Совершенно верно, Гарриет, – отзывалась Элизабет, не отрываясь от трех лабораторных пробирок. – Я как раз убрала подальше ножи. – Элизабет, – увещевала Гарриет, – за ней глаз да глаз нужен. Вчера она при мне залезла в стиральную машинку. – Ничего страшного, – отвечала Элизабет, по-прежнему наблюдая за ходом реакции, – перед запуском стирки я непременно проверяю барабан. Несмотря на постоянное чувство тревоги, Гарриет не могла не отметить, что ее собственные дети росли в иных условиях, нежели Мэд. Более всего Гарриет поражала удивительная гармония в отношениях между мамой и дочкой. Девочка училась у матери, но и та, в свою очередь, училась у девочки. Они существовали в атмосфере взаимного обожания – достаточно было увидеть, как Мэд смотрит на Элизабет во время чтения, как весело лопочет, когда Элизабет нашептывает ей что-то на ушко, какой лучезарной улыбкой озаряется лицо Мэд, когда Элизабет гасит уксусом пищевую соду; они все делили на двоих: любую мысль, дело, занятия химией, детский лепет, всякую чепуху, используя порой только им одним понятный тайный язык, из-за чего Гарриет временами чувствовала себя отвергнутой. Она предостерегала Элизабет, что взрослый не может, точнее, не должен становиться ребенку другом. Это она вычитала в одном журнале. Гарриет наблюдала, как Элизабет подхватывает малышку, сажает к себе на колени, а затем подносит близко к пузырящимся пробиркам. От удивления Мэд округляла глаза. Метод, который использовала Элизабет… как он там называется? Экспериментальное обучение? – Дети все впитывают как губка, – объяснила Элизабет, когда Гарриет пожурила ее за чтение дочери вслух книги «Происхождение видов», – вот я и спешу, а то вдруг Мадлен пересохнет. – Охнет! – вскричала Мэд. – Охнет-охнет-охнет! – Она же не понимает ни слова из написанного Дарвином, – спорила Гарриет. – Если уж читать ей эту книгу, то хотя бы в кратком изложении, правда ведь? Сама Гарриет всегда так поступала. Именно поэтому ее любимым изданием был «Ридерс дайджест»: там сокращали скучные книги до удобоваримого объема, чтобы легче усваивались, как жевательные таблетки с аспирином для взрослых. Услышав от одной мамаши в парке, что той очень не хватает Библии от «Ридерс дайджест», в сокращенном варианте, Гарриет мысленно добавила про себя: как мне – замужества. – По-моему, читать выжимки не слишком полезно, – ответила Элизабет. – И вообще у меня такое впечатление, что Мэд и Шесть-Тридцать слушают с удовольствием. Да, вот ведь еще что: Элизабет читала вслух даже своему псу. Гарриет его нежно любила; иногда ей казалось, что Шесть-Тридцать не меньше, чем она сама, переживает из-за подхода Элизабет к воспитанию по принципу «que será, será»[14]. – Если бы ты только мог с ней поговорить, – повторяла псу Гарриет, – уж к тебе-то она бы прислушалась. В ответ Шесть-Тридцать только вздыхал. Элизабет и без того к нему прислушивалась: давно известно, что существуют невербальные способы общения. Однако люди в большинстве своем привыкли отмахиваться от своих собак. Это называется «игнор». Стоп, не так… «Игнорировать». Такое слово он выучил недавно. Если честно, без бахвальства, он уже запомнил четыреста девяносто семь слов. Не считая Элизабет, доктор Мейсон был, похоже, единственным, кого не смущали ни разумные собаки, ни работающие матери. Он заглянул к ней, как и обещал, примерно через год после родов: якобы хотел проведать, а на самом деле – напомнить про свою лодку. – Привет, мисс Зотт, – сказал он удивленной Элизабет, когда в спортивной форме возник у нее на пороге в семь пятнадцать утра, даже не высушив ежик волос, еще влажных после интенсивной тренировки в предрассветном тумане. – Как дела? Про мои дела умолчим, хотя, должен признаться, сегодня у меня был самый кошмарный заезд в жизни. Он шагнул в дом и, непринужденно лавируя среди хаоса младенчества, прошел в лабораторию, где застал малышку Мэд, которая пыталась выкарабкаться из детского стульчика. – А вот и она, – просиял Мейсон. – Здоровенькая растет. Превосходно! – Из стопки свежевыстиранных подгузников он вытянул один и принялся его скручивать в полоску. – Я ненадолго – проезжал мимо, дай, думаю, заскочу. – Он наклонился, чтобы получше рассмотреть Мадлен. – Ей-богу, не по возрасту крупная! Думается, надо Эвансу спасибо сказать. Как родительские будни? – Но прежде чем Элизабет успела ответить, взгляд его упал на книгу доктора Спока. – Весьма достойное пособие. Вы знали, что Спок занимался греблей? В двадцать четвертом даже взял золото на Олимпиаде. – Доктор Мейсон… – К собственному удивлению, Элизабет обрадовалась его приходу и с наслаждением вдыхала исходивший от него запах океана. – Очень мило, что вы зашли, но… – Не волнуйтесь, я не задержусь, труба зовет. Обещал жене провести утро с детьми. Заехал вас проведать. Вид, я смотрю, усталый, мисс Зотт. Помощники есть? Приходит кто-нибудь? – Да, соседка. – Отлично. Территориальная близость крайне важна. Сами-то поддерживаете форму? – Вы о чем? – Тренируетесь? – Ну… – На эрге? – Понемножку. – Отлично. Где он? Эрг? – Мейсон прошел в соседнюю комнату. – Ничего себе! – донеслось до Элизабет. – Эванс, я смотрю, был садистом. – Доктор Мейсон? – позвала его Элизабет обратно в лабораторию. – Рада, что вы зашли, но у меня через полчаса встреча, я должна подготовиться. – Извиняюсь, – он вернулся назад, – обычно я так не поступаю: не навещаю пациенток после родов. По правде говоря, вижусь с ними только в случаях повторного размножения. – Я польщена, – ответила Элизабет, – но, как уже говорила… – …время поджимает, – закончил Мейсон и, подойдя к раковине, принялся мыть посуду. – Итак, – вновь заговорил он, – у вас ребенок, эрг, работа на фрилансе, исследовательская деятельность. – Перечисляя, он загибал мыльные пальцы и одновременно озирался по сторонам. – Очень приличная, кстати, лаборатория. – Спасибо. – Это Эванс?.. – Нет. – Тогда?.. – Я сама. За время беременности.