Гарриет Слоун фыркнула. – Я не испытываю тех чувств, которые положено испытывать в особые моменты… вы понимаете, о чем я… – Нет… – В моменты блаженства… – В женских журналах какой только ерунды не печатают, – прервала ее миссис Слоун. – Не слишком им доверяйте. Это же чистой воды измышления. – Мои чувства… их нельзя назвать нормальными. Мне никогда не хотелось иметь детей, – сказала Элизабет, – но сейчас у меня дочка, и, стыдно признаться, я уже дважды была готова ее отдать. Миссис Слоун остановилась около входной двери. – Пожалуйста, – взмолилась Элизабет, – не думайте обо мне плохо. – Постойте-ка, – решила уточнить миссис Слоун. – Вы хотели отдать ее… дважды? – Она покачала головой и расхохоталась так, что Элизабет вся внутренне сжалась. – Что смешного? – Дважды? Серьезно? Да посети вас такое желание хоть двадцать раз – вы все еще дилетант в этом деле. Элизабет отвела взгляд. – Черт побери, – сочувственно вздохнула миссис Слоун. – Перед вами сейчас самая сложная задачка в мире. Ваша мама никогда об этом не упоминала? Миссис Слоун заметила, как напряглась молодая женщина при упоминании ее матери. – О’кей, – мягко проговорила миссис Слоун, – не берите в голову. Постарайтесь так сильно не переживать. Вы отлично справляетесь, мисс Зотт. Все устаканится. – А если нет? – Элизабет пришла в отчаяние. – Если… вдруг станет только хуже? Миссис Слоун отнюдь не принадлежала к тому типу людей, кто лезет обниматься к первому встречному, но сейчас невольно подошла к молодой матери и слегка сжала ее плечо. – Все образуется, – сказала она. – Мисс Зотт, а вас как зовут? – Элизабет. Миссис Слоун протянула руку: – Ну а я Гарриет. Повисла неловкая пауза, словно, назвав свои имена, они доверили друг дружке чуть больше, чем планировали. – Элизабет, на прощанье… можно дать один совет? – начала Гарриет. – Впрочем, нет. Не буду. Не люблю давать советы, особенно непрошеные. – Она залилась пунцовым румянцем. – Как вы относитесь к советчикам? Я их терпеть не могу. Так или иначе, они нам внушают комплекс неполноценности. И советы дают обычно паршивые. – Продолжайте, – подбодрила ее Элизабет. Гарриет помедлила, затем поджала губы. – Что ж, хорошо. Да это и не совет вовсе. Скорее рекомендация. Элизабет смотрела на нее выжидающе. – Всегда находите немножко времени для себя, – сказала Гарриет. – Каждый день. Немножко. Главное, чтобы это время доставалось только вам. Чтобы оно не тратилось ни на ребенка, ни на работу, ни на уборку дома, ни на что другое. Только вам, Элизабет Зотт. Переключайтесь в эти мгновения на собственные потребности, желания, мечты. – Она резко дернула бусы из искусственного жемчуга. – И делайте так регулярно. И хотя Гарриет сама никогда не следовала этому совету, вычитанному в одном из тех нелепых дамских журналов, ей хотелось верить, что однажды она направит все силы на достижение своей мечты. Любить. Любить по-настоящему. Она слегка кивнула на прощанье и вышла через черный ход, плотно прикрыв за собой дверь. И тут словно по команде заголосила Мадлен. Глава 18 Официально «Мэд» Гарриет Слоун никогда не была красоткой, но знала много красивых женщин, а те вечно попадали в какие-нибудь истории. Их любили за красоту или – по той же самой причине – ненавидели. Когда Кальвин Эванс стал встречаться с Элизабет Зотт, Гарриет решила, что все дело в красоте Элизабет. Но когда Гарриет впервые стала за ними шпионить, устроившись, как курица на насесте, у окна в своей гостиной – благо занавески в доме напротив были предусмотрительно отдернуты и не заслоняли обзор, – ей пришлось передумать. На ее взгляд, Кальвина с Элизабет связывали странные, почти сверхъестественные отношения: эта парочка напоминала разлученных при рождении однояйцевых близнецов, которые случайно встретились в окопе, когда вокруг свирепствовала смерть, и не переставали удивляться своему поразительному сходству и общей для них непереносимости моллюсков и актерской манеры Дина Мартина[10]. «Шутишь? – так в ее представлении бесконечно переспрашивали друг друга Кальвин и Элизабет. – И я тоже». Ее отношения с мистером Слоуном, ныне пенсионером, складывались иначе. Некоторое волнение, которое поначалу скрашивало их жизнь, давно стерлось, как дешевый лак для ногтей. Гарриет считала мужа крутым, поскольку тот был покрыт татуировками и не обращал, похоже, внимания на такие мелочи, как ее толстые щиколотки или жидкие волосенки. Теперь, задним числом, до нее дошло, что это сразу должно было сработать как тревожный звоночек: муж просто не обращал на нее внимания, а значит, вскоре она вообще перестанет для него существовать. Теперь Гарриет уже не могла вспомнить, в какой момент после свадьбы сообразила, что они с мужем не любят друг друга, и произошло это, наверное, где-то между первым этапом, когда он стал вместо «телевизор» говорить «ящик», и вторым – когда густая поросль на его торсе начала осыпаться подобно пуху одуванчика и припорашивать пол в их доме. Да, жить с мистером Слоуном было мерзко, но не его физические недостатки внушали сильное отвращение миссис Слоун: у нее тоже выпадали волосы. Скорее, она презирала его скудоумие, его унылую физиономию упрямого невежды, лишенного к тому же всякого обаяния; его необразованность, нетерпимость, вульгарность и бессердечие, а особенно – его безграничную, ничем не оправданную самоуверенность. Как и большинству глупых людей, мистеру Слоуну не хватало ума, чтобы постичь масштабы собственной глупости. Когда Элизабет Зотт переехала жить к Кальвину Эвансу, мистер Слоун сразу это отметил. Он постоянно тявкал, как паршивая гиена, отпуская в адрес Элизабет низкие, непристойные комментарии. «Ты глянь». Он пялился на садившуюся в машину молодую женщину, круговыми движениями почесывал голое пузо, и тонкие черные завитки разлетались по всем углам. «Надо же, цаца какая!» И всякий раз Гарриет выходила из комнаты. Она понимала, что пора бы уже привыкнуть к его бескультурью, к его похоти, направленной на других женщин. Во время медового месяца он, лежа рядом с ней в постели, впервые мастурбировал в ее присутствии на журнал с девочками. Она смирилась, а куда было деваться? Кроме того, ей было сказано, что это нормально. И даже полезно для здоровья. С годами журналы становились похабнее, привычка превратилась в потребность, и вот теперь Гарриет в свои пятьдесят пять лет с тяжестью в сердце прибирала за мужем слипшиеся стопки непотребных изданий. Была у мистера Слоуна еще одна гнусная черта. Подобно многим мужчинам, лишенным сексуальной привлекательности, мистер Слоун искренне верил, что женщины считают его неотразимым. Гарриет не могла взять в толк: откуда у него столько апломба? Допустим, дураки не понимают, насколько они глупы, потому что они дураки, но некрасивый-то человек должен же понимать, до какой степени он непривлекателен, – достаточно просто взглянуть в зеркало. В конце-то концов, быть некрасивым – не преступление. Гарриет знала, что сама не блещет красотой. Да и Кальвин Эванс красавцем не был, а про мокрого, грязного пса, которого приютила Элизабет, и говорить нечего, да и будущий ребенок Элизабет, по всей вероятности, тоже не родится красивым. Но никто из них не был и никогда не будет уродливым. Уродлив лишь мистер Слоун, а все потому, что непригляден изнутри. По правде сказать, во всем квартале только Элизабет отличалась внешней красотой, и по этой причине Гарриет ее сторонилась. От красоты, считала она, добра не жди. Потом умер мистер Эванс, и к дому Элизабет потянулся нескончаемый поток каких-то сомнительных, лопающихся от собственной важности мужиков с портфелями; тогда Гарриет с тревогой отметила, что, вероятно, переняла у мистера Слоуна привычку осуждать других. Дабы избавиться от этого ощущения, она решила в тот же день наведаться к Элизабет. Католичка, а значит, навсегда миссис Слоун, она все же не хотела превращаться в мистера Слоуна. Кроме того, кому, как не ей, было знать, сколько хлопот доставляют новорожденные. «Позвони мне, – мысленно умоляла она, разглядывая дом напротив сквозь щель в занавесках. – Позвони же. Позвони. Позвони». На другой стороне улицы Элизабет в течение последних четырех дней неоднократно хваталась за телефон, чтобы позвонить Гарриет Слоун, но каждый раз в последний момент ее что-то останавливало. Элизабет всегда считала себя способной на многое, но всего пара часов, проведенных в присутствии Гарриет, неожиданно убедила ее в обратном. Элизабет стояла около окна и смотрела на дом через дорогу. Ее охватил легкий приступ меланхолии. Теперь у нее есть ребенок, которого нужно вырастить во взрослого человека. Подумать только… взрослого! Из другого конца комнаты Мадлен сообщила, что подошел час кормления. – Ты уже поела, – напомнила ей Элизабет. – НЕ ПОМНЮ! – прокричала в ответ Мадлен, сигнализируя таким образом о начале самой скучной игры в мире: «угадай, чего я сейчас хочу». Элизабет столкнулась еще с одной проблемой: всякий раз, заглядывая в глаза дочери, она встречала взгляд Кальвина. Это нервировало. Положа руку на сердце, Элизабет все еще злилась на Кальвина, потому что он врал о финансировании ее научного исследования, потому что его сперматозоиды обманули контрацепцию, потому что он – единственный – занимался бегом на улице, а не в тапочках перед телевизором. Элизабет понимала, что у нее нет причин для злости, но такова природа скорби: ее невозможно стряхнуть. Никто не догадывался, насколько сильно злится Элизабет, всегда державшая это чувство при себе. Единственное исключение – роды, во время которых она, вполне возможно, выкрикивала такие слова, за которые потом бывает стыдно, или впивалась ногтями в плечо стоящей рядом акушерки при особенно сильных схватках. Ей тут же вспомнилось, что одновременно с ней в родилке другая роженица визжала и сквернословила. Такое поведение было, по мнению Элизабет, ненормальным и неприличным. Но когда некоторое время спустя в палату вернулась акушерка с ворохом бумаг и что-то спросила… вероятно, хорошо ли она себя чувствует? – Элизабет только и сумела выдавить: – Ммм… э-э-э… д-д-д… – Что? Мэд? – переспросила акушерка. – Д-да, – подтвердила Элизабет, адски злая. – Вы уверены? – уточнила акушерка. – Да. Акушерка, которой порядком надоели мамочки, ведущие себя, мягко говоря, неадекватно (чего стоила одна эта, которая во время родов буквально выцарапала свое имя ногтями у нее на руке), записала в свидетельстве о рождении «Мэд» и вышла из палаты. Теперь девочку официально звали Мэд[11]. Мэд Зотт. Элизабет узнала об этом только через несколько дней, когда среди больничных справок, в беспорядке разбросанных по кухонному столу, ей случайно попалось на глаза свидетельство о рождении. – Что за… – Она уставилась на заполненный каллиграфическим почерком документ. – Мэд Зотт? Бог ты мой, за что, неужели за то, что я с акушерки всю кожу соскребла? Она тут же решила сменить малышке имя, но здесь возникло одно затруднение. Первоначально Элизабет надеялась, что имя придет на ум само собой, как только она увидит лицо своей дочурки; однако этого не случилось. Застыв посреди лаборатории, Элизабет внимательно смотрела на маленький кулек, сопящий под одеялом в просторной корзине. – Сюзанна? – осторожно позвала она. – Сюзанна Зотт? Нет, не то. Лайза? Лайза Зотт? Зельда Зотт? Точно нет. Хелен Зотт? – не сдавалась она. – Фиона Зотт. Мари Зотт? – Опять мимо. – Элизабет подбоченилась, будто собираясь с духом. – Мэд Зотт, – наконец рискнула она. Девочка немедленно открыла глазки. Шесть-Тридцать, расположившийся под столом, выдохнул. Проведя достаточно времени на детской площадке, он понимал, что нельзя называть ребенка абы как, а тем более давать имя беспричинно или, как в случае с Элизабет, в отместку. Традиции, считал он, пол младенца и прочие серьезные доводы не так важны, как имя. Имя определяет, каков ты есть, и не важно, человек ты или собака. Имя – это персональный флаг, которым размахивают всю оставшуюся жизнь, оно должно подходить. Как подходит ему его имя, полученное после целого года безымянного житья. Шесть-Тридцать. Ничего лучше и быть не может. Он услышал, как Элизабет шепчет: – Мэд Зотт. Ужас какой!