Кальвин не поверил своим ушам. Итак, слова подбирались следующим образом: они с Элизабет, лежа на полу, листали большие детские книжки. «Солнце», – указывала Элизабет пальцем на картинку. «Ребенок», – объясняла она, указывая на девочку по имени Гретель, которая грызла раму сахарного окошка. Шесть-Тридцать ничуть не удивился, что девочка грызет раму. В парке дети тащили в рот все без разбора. Включая раскопки из носа. С левой стороны к нему шаркал сторож с ружьем на плече – вот это, решил Шесть-Тридцать, и впрямь удивительно: таскать с собой ружье в таком месте, где кругом и так одни мертвецы. Припав к земле, он подождал, когда человек пройдет мимо, а потом растянулся на могиле, прямо над зарытым в землю гробом. Привет, Кальвин. Так он общался с человеческими существами, находящимися по ту сторону. Может, они его понимали, а может, и нет. Таким же способом контактировал он и с тем существом, что росло у Элизабет внутри. Привет, Потомство, сигналил он, прижимаясь ухом к ее животу. Это я, Шесть-Тридцать. Я – собака. При установлении контакта он всякий раз представлялся по имени. Из усвоенных им уроков напрашивался вывод о важности повторения. Главное дело – не перестараться с повторами, не надоесть, иначе результата не добьешься: ученик ничего не запомнит. Помешает так называемая скука. По словам Элизабет, скука – это основной недостаток современного образования. Потомство, просигналил он на прошлой неделе, это Шесть-Тридцать. И стал ждать ответа. Иногда Потомство выбрасывало вперед крошечный кулачок – это просто восторг; иногда тихонько напевало. Но вчера он сообщил новость: Тебе нужно кое-что знать о своем отце, и оно расплакалось. Зарывшись носом поглубже в траву, он просигналил Кальвину: Надо поговорить насчет Элизабет. Месяца через три после гибели Кальвина, около двух часов ночи, Шесть-Тридцать застал Элизабет на ярко освещенной кухне, в ночной сорочке и галошах. В руке она держала кувалду. К его немалому изумлению, она замахнулась и шарахнула кувалдой прямо по навесным кухонным шкафчикам. Остановилась, будто оценивая ущерб: можно подумать, она собиралась пробить лаз. И так молотила еще пару часов. Шесть-Тридцать следил из-под стола: она крушила мебель, как сухой лес, ее отчаянные выпады замедлялись только прицельными ударами по дверным петлям и шурупам, старые половицы уже скрылись под грудами утвари и древесных обломков, а все помещение заволокла нежданным снегопадом известковая пыль. Затем Элизабет собрала весь мусор и вытащила в потемки, на задний двор. – Здесь будут стеллажи, – сообщила она, указывая на обезображенные стены. – А вот там установим центрифугу. Достав рулетку, она жестом вызвала из-под стола Шесть-Тридцать, сунула кончик мерной ленты ему в зубы и махнула рукой в дальний конец кухни: – Неси туда, Шесть-Тридцать. Чуть дальше. Еще дальше. Молодец. Там и стой. Она внесла в записную книжку какие-то цифры. К восьми утра у нее был вчерне набросан план, к десяти – список покупок, а к одиннадцати они уже сели в машину, чтобы ехать в строительный магазин. Люди в некоторых случаях недооценивают возможности беременной женщины, но во всех без исключения случаях недооценивают возможности скорбящей беременной женщины. Продавец магазина стройтоваров с любопытством уставился на Элизабет. – Муж ремонт затеял? – спросил он при виде слегка округлившегося животика покупательницы. – Готовитесь к прибавлению в семействе? – Я оборудую лабораторию. – То есть детскую. – Нет. Продавец оторвался от начерченного ею плана. – Какие-то проблемы? – спросила она. Стройматериалы доставили в тот же день, ближе к вечеру, и Элизабет, обложившись взятыми в библиотеке номерами журнала «Популярная механика», принялась за дело. – Анкерный гвоздь, – услышал Шесть-Тридцать. Он понятия не имел, что такое анкерный гвоздь, но сориентировался по кивку хозяйской головы, порылся среди небольших коробочек, выбрал что-то и положил в раскрытую ладонь Элизабет. – Трехдюймовый шуруп, – попросила она через минуту, и Шесть-Тридцать зарылся в другую коробочку. – Это нагель, – сказала она. – Попробуй еще раз. Работа кипела дни напролет и нередко продолжалась за полночь; перерывы делались только для того, чтобы продолжить обучение словам или открыть кому-нибудь дверь. Недели через две после ее увольнения к ним заехал доктор Боривиц: якобы просто хотел повидаться, но на самом деле у него возникли сложности с обработкой результатов какого-то эксперимента. – Я буквально на минутку, – заверил он, а просидел два часа. На следующий день произошло то же самое, только явился другой химик из той же лаборатории. На третий день – еще один. Тут ее осенило. Нужно брать с них плату. Причем наличными. А кто будет наглеть и утверждать, что это для ее же пользы, «чтобы оставалась в курсе», тот заплатит вдвое. Кто посмеет неуважительно отозваться о Кальвине – втрое. За любой комментарий о ее беременности – «аура», «чудо» – вчетверо. Так она и зарабатывала на жизнь. Анонимно выполняя чужую работу. Совсем как в Гастингсе, только без налоговых вычетов. – Подхожу к дому – и слышу стук, – отметил один из таких просителей. – Оснащаю лабораторию. – Не может быть. Серьезно? – Я всегда говорю серьезно. – Но вы скоро станете матерью, – сказал бывший коллега, цокая языком. – Матерью и научным работником, – уточнила она, сдувая с рукава опилки. – Вы, например, отец, так ведь? Отец и научный работник. – Да, но у меня есть ученая степень, – подчеркнул он в доказательство собственного превосходства. А потом указал на протоколы эксперимента, над которыми ломал голову не одну неделю. Она посмотрела на него в недоумении. – У вас две проблемы. – Она постукала пальцем по бумаге. – Первая – термическая. Надо понизить температуру на пятнадцать градусов. – Понятно. А вторая? Элизабет склонила голову набок и вгляделась в его лицо, на котором не отражалось ни одной мысли. – Вторая – хроническая. На превращение кухни в лабораторию ушло четыре месяца; когда все было готово, Элизабет и Шесть-Тридцать отступили к порогу, чтобы полюбоваться плодами своего труда. На стеллажах, выстроившихся вдоль всей длинной стены, разместились новехонькие лабораторные принадлежности: химикаты, колбы, мерные стаканы, пипетки, сифоны, пустые майонезные банки, набор пилок для ногтей, пачка лакмусовой бумаги, коробка медицинских капельниц, разнообразные стеклянные палочки, шланг с заднего двора и некоторое количество неиспользованных дренажных трубок, найденных в мусорном бачке на задворках районной флеботомической клиники. Выдвижные ящики, где прежде хранилась кухонная утварь, были заняты противокислотными и особо прочными перчатками, а также защитными очками. Кроме того, она установила металлические поддоны под всеми горелками, предназначенными для денатурации спиртов, по случаю приобрела центрифугу, вырезала из проволочной оконной сетки комплект рассекателей четыре на четыре дюйма, вылила остатки своих любимых духов в самодельную спиртовку (для которой потребовалось также разрезать колпачок тюбика губной помады: он был воткнут в пробку от старого Кальвинова термоса, чтобы получился пламегаситель), изготовила из проволочных вешалок держатели для пробирок и преобразовала набор для специй в подставку для различных жидкостей. С удобным огнеупорным покрытием для кухонной столешницы пришлось расстаться, как и со старой фаянсовой раковиной. Их заменила изготовленная на заказ модель столешницы из фанеры, купленной в магазине стройтоваров: эту модель в разобранном виде она отвезла на завод металлоизделий, где на ее основе сделали точную копию из нержавеющей стали, которую потом идеально подогнали при помощи гибочного пресса и обрезки. Нынче на этих сверкающих столешницах обосновались микроскоп и две горелки Бунзена: одну Кембриджский университет прислал Кальвину на память о его студенчестве, а другую списали из кабинета химии районной средней школы ввиду отсутствия интереса со стороны учащихся. Над новой двухсекционной мойкой теперь висели две аккуратные рукописные таблички: «ТОЛЬКО ДЛЯ ОТХОДОВ» и «ИСТОЧНИК H2О». И последняя, но тоже немаловажная деталь: вытяжка. – Отныне твоя обязанность, Шесть-Тридцать, – сказала она, – дергать за цепочку, когда у меня будут заняты руки. А кроме того, учись нажимать вот на эту кнопку. Каль, жаловался Шесть-Тридцать бренным останкам во время одного из недавних посещений, она вообще не ложится спать. Если не доводит до ума лабораторию, не выполняет чужую работу и не читает мне книги, то тренируется на эрге. А если не тренируется на эрге, то просто сидит на табурете и смотрит в одну точку. Для Потомства это наверняка вредно. Ему вспомнилось, как сам Кальвин тоже сиживал, глядя в пространство. «Чтобы сосредоточиться», – отвечал он на недоуменные собачьи взгляды. Но сотрудников коробила такая его привычка: дескать, Кальвина Эванса в любой день и час можно найти в его просторной экстравагантной лаборатории, где установлено лучшее оборудование, постоянно гремит музыка, а сам он только и делает, что сидит как истукан. Да еще награды огребает, что совсем уж обидно. Но она по-другому смотрит в пространство, втолковывал Шесть-Тридцать. В ее взгляде смерть. Летаргия. Ума не приложу, как с нею быть, признавался он покоящимся под землей костям. А вдобавок она все еще пытается учить меня словам. И это был тихий ужас, потому как он не мог дать ей ни малейшей надежды, что в будущем станет пользоваться словами. Да вызубри он хоть все слова на свете – а что говорить-то? Что можно сказать той, которая потеряла все? Надо бы дать ей надежду, Кальвин, транслировал Шесть-Тридцать, для верности изо всех сил вжимаясь в траву. И словно в ответ своим мыслям услышал щелчок затвора. Поднял голову – и увидел, что в него целится из ружья кладбищенский сторож. – Ах ты, кобель шелудивый, – бормотал сторож, поймавший Шесть-тридцать в ружейный прицел, – повадился сюда – и знай траву мнет, как у себя дома. Шесть-Тридцать замер. У него бешено колотилось сердце – он уже предвидел последствия: у Элизабет случится шок, Потомство растеряется, опять кровь, опять слезы, опять душевная боль. Еще одно сокрушительное поражение. Он сорвался с места и в прыжке повалил сторожа на землю; пуля просвистела мимо собачьего уха и впилась в надгробье Кальвина. Старик с воплем потянулся за своим ружьем, но Шесть-Тридцать оскалил зубы и шагнул вперед. Люди. Многие даже не представляют, каково их реальное место в животном царстве. Он примерился к шее сторожа. Перегрызть такому горло – сущий пустяк. Человек в ужасе смотрел на него снизу вверх. При падении он сильно ударился; слева от его уха собиралась кровавая лужица. Шесть-Тридцать вспомнил, в какой большой луже крови лежал Кальвин: тонкая струйка в считаные мгновенья образовала прудик, тут же разлившийся в целое озеро. Сейчас без всякого желания Шесть-Тридцать прижался к человеческому виску, чтобы унять кровь. А потом лаял, пока не сбежались люди. Первым оказался на месте знакомый репортер – тот, который прознал насчет погребения Кальвина: он до сих пор специализировался на похоронах, поскольку редактор отдела считал, что на большее этот писака не тянет. – Опять ты! – вскричал газетчик, сразу признавший Не-Поводыря, который среди моря крестов сопровождал миловидную, вполне себе зрячую вдову – нет, подружку – к этой самой могиле. Когда подоспели остальные и начали обсуждать, кто вызовет «скорую», репортер сделал серию снимков и в уме набросал текст о том, как увидел этого пса тогда и теперь. Затем он поднял окровавленное животное на руки и понес к своей машине, чтобы доставить по указанному на ошейнике адресу.