– Беременность – это естественно. В ней нет ничего постыдного. Собственно, все люди так и появляются на свет. – Учить меня надумали! – вскричал он. – Какая-то девица будет мне рассказывать, что такое беременность. Вы что о себе возомнили? Вопрос ее как будто озадачил. – Что я и есть девица, – сказала она. – Мисс Зотт, – вмешалась мисс Фраск, – наш внутренний кодекс не допускает подобных случаев, и вам это известно. Так что подписывайте и освобождайте свое рабочее место. У нас свои порядки. Элизабет и бровью не повела. – Видимо, я чего-то не понимаю, – сказала она. – Меня увольняют из-за того, что я жду ребенка и не состою в браке. То же самое касается и мужчин? – Каких мужчин? Вы про Эванса? – спросил Донатти. – Любых мужчин. Если женщина забеременела вне брака, мужчину, причастного к ее беременности, тоже увольняют? – В смысле? Вы о чем? – В смысле – вы указали бы на дверь Кальвину? – Нет, конечно! – Если так, то, следуя букве ваших правил, вы не имеете оснований для моего увольнения. Донатти явно запутался. О чем это она? – Еще как имеем, – возразил он. – Очень даже имеем! Как раз потому, что вы женщина! Которая залетела! – С этим не поспоришь. Но вам же известно, что для наступления беременности требуется сперма. – Я бы попросил вас, мисс Зотт, следить за своими выражениями. – Вы хотите сказать, что в тех случаях, когда связь холостого мужчины и незамужней женщины заканчивается беременностью, то мужчине это ничем не грозит. Жизнь пойдет своим чередом. Никто и не заметит. – Не мы же устроили эту заваруху, – прервала ее Фраск. – Это вы пытались захомутать Эванса. Все ясно как день. – Могу только сказать, – парировала Элизабет, убирая со лба выбившуюся прядь волос, – что ни я, ни Кальвин детей не планировали. А также могу добавить, что мы принимали все меры предосторожности. Так что беременность – это провал контрацепции, а не нравственных устоев. Впрочем, это вас никоим образом не касается. – Из-за вас теперь касается! – выпалил Донатти. – Между прочим, к вашему сведению… есть одно верное средство от беременности: первая буква «А», вторая «Б»[7]… Существует должностная инструкция, мисс Зотт! Инструкция! – Мой случай в ней не оговаривается, – спокойно отвечала Элизабет. – Инструкцию я проштудировала от и до. – В вашем случае применимо негласное правило! – Следовательно, оно не имеет обязательной юридической силы. Донатти вперил в нее недобрый взгляд: – От таких ваших разглагольствований Эванс сгорел бы со стыда. – Неправда, – только и сказала Элизабет, безучастно и невозмутимо. – Не сгорел бы. В кабинете повисла тишина. Элизабет продолжала демонстрировать свое несогласие – без чувства неловкости, без мелодрамы, будто за ней остается последнее слово, будто она не сомневается в своей победе. Эта сторона ее характера и злила коллег. А кроме того, Элизабет еще позволяла себе бравировать их с Кальвином совершенно особыми отношениями: уж такие они возвышенные, будто сотканы из неразлагаемых соединений и способны пережить все, даже смерть. Раздражало страшно. Элизабет сложила руки на столе, давая возможность тем двоим собраться с мыслями. Потеря любимого человека открывает очень простую истину: время – как часто утверждают и при этом всегда пропускают мимо ушей – действительно на вес золота. А ей необходимо довести до конца свою работу; других задач у нее не осталось. И вот ее вызвали на ковер самозваные блюстители нравственности, заносчивые, чуждые здравомыслию судьи: один, можно подумать, не разбирается в процессе зачатия, а другая только поддакивает, рассчитывая, как и многие женщины, что принижением ученого одного с нею пола каким-то образом возвысит себя в глазах начальства противоположного пола. И что совсем скверно – эта глупая перепалка разгорелась в храме науки. – Надо понимать, мы закончили? – Элизабет встала. Донатти остался доволен собой. Вот и все. Прямо сейчас Зотт уйдет вместе со своим смертоносным романом, внебрачным ребенком и бредовым проектом. Впрочем, надо будет еще наладить отношения с ее щедрым спонсором, но это как-нибудь потом. – Подписывайте, – напомнил он, и Фраск метнула в сторону Элизабет ручку. – Вам надлежит покинуть здание не позднее двенадцати часов дня. В пятницу получите расчет. У вас нет права обсуждать с кем бы то ни было причины вашего увольнения. – Медицинская страховка также действительна до пятницы, – прощебетала Фраск, постукивая ноготком по своей незаменимой папке с зажимом. – Тик-так. – Надеюсь, после этого вы научитесь быть скромнее, – добавил Донатти, протягивая руку за подписанным уведомлением. – И перестаньте винить всех подряд. Как Эванс, – продолжил он, – когда вынудил нас финансировать ваш проект. После того, как в присутствии руководства пригрозил уйти, если мы не согласимся. Элизабет словно залепили пощечину. – Кальвин… что сделал? – Будто вы не знаете. – Донатти распахнул дверь. – Покинуть здание не позднее двенадцати часов дня, – повторила Фраск, прижав локтем папку. – Рекомендательного письма не обещаю, – закончил Донатти, выходя в коридор. – Поездила на чужом горбу, – прошипела Фраск. Глава 14 Скорбь Когда Шесть-Тридцать бегал на кладбище, его терзало лишь одно обстоятельство: дорога шла мимо того места, где погиб Кальвин. Однажды пес услышал от кого-то фразу о том, как важно напоминать себе о собственных поражениях, но так и не сообразил: зачем же напоминать? Поражения и без того забыть невозможно. На подходах к кладбищу он, как всегда, смотрел в оба: не появится ли откуда-нибудь его враг – сторож. Убедившись, что путь свободен, Шесть-Тридцать пролез под задними воротами, потрусил по аллее и на бегу прихватил с чьей-то могилы пучок свежих нарциссов, чтобы положить вот на эту надгробную плиту: Кальвин Эванс 1927–1955 Несравненный химик, гребец, друг, любимый. Дни твои сочтены Надпись была задумана иначе: «Дни твои сочтены; поэтому попробуй остаток их прожить как на горе, так, чтобы ты был виден всем», но скромных размеров плита не вместила полностью эту цитату из Марка Аврелия[8]: камнерез слишком размахнулся, высекая первую часть, а на вторую уже не хватило места. Шесть-Тридцать вглядывался в эти слова. Он понимал, что это слова, потому что Элизабет учила его распознавать слова. Не команды. А именно слова. – С научной точки зрения: сколько слов могут усвоить собаки? – как-то вечером спросила она у Кальвина. – Штук пятьдесят, – ответил Кальвин, не отрываясь от книги. – Всего пятьдесят? – Она сморщила губы. – Нет, это какая-то ошибка. – Ну, допустим, сто, – согласился он, не поднимая взгляда. – Сто? – переспросила она с тем же недоверием. – Маловато. Наш-то сотню уже сейчас знает. Кальвин поднял голову: – Что, прости? – Я вот думаю, – сказала она, – реально ли обучить собаку понимать человеческий язык? В полном объеме. Английский, например. – Нереально. – Почему? – Видишь ли… – медленно начал он, зная, что Элизабет попросту отказывается принимать определенные факты и фактов таких множество. – Межвидовая коммуникация ограничена размерами мозга. – Кальвин закрыл книгу. – Вот ты, например, как поняла, что он усвоил сто слов? – Сто три, – уточнила она, сверившись со своей записной книжкой. – У меня все четко. – И этим словам научила его ты. – Я использую методику рецептивного обучения и идентификации объектов. Он, как ребенок, более восприимчив к запоминанию объектов, которые его интересуют. – А его интересует… – Все, что съедобно. – Встав из-за стола, она принялась собирать книги. – Но у него, как я убедилась, есть немало других интересов.