Кузька же лежал в это время на боку, и, поглядывая на все эти страсти, он лишь тонко постанывал. – Давай водку, Макарыч, – кивнул Лёшка капралу и поставил на чистую холстину большую железную тарелку. В неё были положены уже обожжённые на костре клещи, шило, кусачки и нож. Из большой бутыли в полугаранец (1,64 литра) он залил ей все подготовленные инструменты и принадлежности. В тарелке зашипело, и вокруг разнёсся характерный спиртовой дух. – Э-э-эх, одно расстройство тут с вами, только лишь добро переводят, – махнул рукой седоусый унтер-офицер Степан Савельев и отошёл в строну палаток. – А нечего тут нам под руку лезть, ходють тут, ходють всякие, советы умные дают, мешаются, лекарю вон нашему собраться с духом не дают, – проворчал самый старый солдат егерской команды Карпыч. – Ну что, Ляксей Петрович, никак начинаешь уже? – и кивнул на лежащего Кузьку. – Тимоха, влей ему тоже в глотку пару чарок, через десяток минут начнём, – предупредил всю свою команду Лешка, оглядываясь вокруг. Всего с пяток часов прошло времени с окончания сражения, а как всё изменилось за это время. Через пару часов после сдачи пленных и захваченного янычарского знамени Лёшка был зван к самому генерал-поручику Брюсу, где его светлость граф Яков Александрович выразил благодарность старшему сержанту Егорову за геройские действия его лично и всех людей, находящихся под его командой. – Получите десять рублей премиальными из полковой казны! – кивнул он стоявшему рядом Колюбякину. – И я не против вашего перевода в егеря. Ваш полковник говорит, что уж больно вы туда стремитесь с самого начала службы. Да и действия вас самих и ваших людей в качестве охотников показали вашу полную пригодность к оному делу. А вот это был действительно дорогой подарок! И мордаха Лёшки сияла как начищенный пятак. – Покорно благодарю вас, ваша светлость! Рад стараться! – рявкнул он как можно задорней и увидел на лицах присутствующих улыбки. – Одно только не могу я пока для вас сделать, сударь, – это присвоить вам обер-офицерский чин. Всё-таки две недели – это слишком малый срок службы в армии, – как бы извинялся генерал. – Ну да я буду первый, кто будет об этом ходатайствовать перед командующем и военной коллегией, ну-у… скажем, сразу же после Рождества. Проследите за сим, господин поручик, – обратился он к стоящему рядом адъютанту. – Слушаюсь, ваша светлость! – отчеканил Светлов с улыбкой. И Лёшке стало понятно, кто за него ходатайствовал перед командиром дивизии. – Эх, такого командира плутонга потерял, – качал головой Сенцов, провожая собиравшего свои вещи Алексея. – Может, передумаешь? Это ж только подумать надо, сколько тебе теперь бегать придётся, да и форма эта егерская, такая скучная, зелёная, словно у лягушки болотной. То ли дело вот наша, родная, мушкетёрская, – и он кивнул на свой яркий мундир. – Оставайся, Лёш, на меня представление на подпоручика подготовили, глядишь, и для тебя скоро место в роте освободится? – Нет, Серёг! Ты уж извини, я ведь изначально о егерской службе мечтал, ещё при первой нашей встрече в штабе тебе рассказывал, вспомни, – ответил ему друг, скатывая плащ епанчу. – Да ладно, мы же в одном полку с тобой всё равно служить будем, постоянно ведь видеться будем, ещё и в бою другу дружке поможем, коли какая баталия случится, – и, обнявшись на прощание, Алексей отправился из расположение роты. – Господин старший сержант! – окликнул его знакомый голос, и, обернувшись, он увидел догонявшего его Тимофея. – Я с вами, стало быть, Ляксей Петрович, – кивнул он себе за спину, показывая на притороченную сверху за плечами скатку и распухший ранец. – Господин капитан отпустил в полковые егеря, там как раз вместе с унтер-офицером один солдат по ранению выбыл, а я ведь как-никак сам потомственный охотник. – Ну пошли тогда вместе, охотник, – усмехнулся Лёшка. – Причинное место-то не болит, чай, отошли-то бубенчики? – Не-е, прошло всё сразу, как вы и сказали, когда я на пятках там, у камышей попрыгал. Спасибо вам, Лексей Петрович, большое, – и здоровый мужик как-то по-детски смущённо шмыгнул носом. – Да за что же, Тимох, спасибо-то, за пятки эти, что ли? – удивился, не понимая крепыша, Егоров. – Да это-то лазадно, – протянул тот. – За то, что не донесли на меня за ту мою дурь несусветную и за ту несдержанность у лимана. Как бес ведь в меня вселился там, перед энтим самым янычаром, мы же ведь с Архипкой-покойничком земляками были, обои мы из Смоленских родом. Бок о бок весь этот рядом год спали, последний сухарь делили пополам, а тут его по шее, раз, как скотину какую. Эх! – и он махнул рукой. – А за такое, за то, что я руку на начальственное лицо на поле брани поднял, как пить дать бы к расстрелянию приговорили, а ещё и в уезд бы родной сообщили. А там тоже ведь разговор короткий, и заместо меня двоих бы в рекрутскую повинность с волости забрали. Вот бы проклинали матери да невесты этих мужиков меня, дурака. Так что по гроб жизни за эту науку я вам обязан, вон весь день об этом думу думал, а потом и пошёл к ротному отпрашиваться. В ноги ему упал, ну вот он и сжалился да отпустил меня с вами-то в егеря. Так что вы уж не гоните меня от себя, я за вами теперяча буду. Да и антересно мне, как у вас лихо-то всё эдак получается, как будто и не вьюноша вы совсем, а как бы матёрый мужик. Меня вон так скрутили, что я даже не заметил, а я-то в своей волости известный боец на кулачках был. – Нда-а, – только и протянул озадаченно Лёшка. – Ну тогда пошли к Куницыну вместе, боец, – и мушкетёры зашагали в сторону егерского расположения. И вот Лёшка стоит на коленях перед Кузькой. Понятно, что в каждом полку есть свой лекарь. Но это пока он доберётся до простого солдатика, когда у него трое раненых офицеров и шесть унтеров на очереди. А у Кузьки уже часов семь стрела в ляжке насквозь торчит. Плохо, очень плохо работает медицина в армии XVIII века. Оттого-то и потери от ран и болезней были гораздо выше, чем от прямых боевых. По статистике на одного погибшего в битвах приходилось трое, а то и четверо умерших от небоевых потерь. В этом же 1770 году с этим всё и вовсе было худо: из Молдавии и Причерноморья, района, где сейчас проходили боевые действия, с их огромной антисанитарией и скученностью войск, в Россию и в Европу ворвалась чума, собравшая сотни тысяч жизней и даже послужившая причиной для Московского Чумного бунта. – Ладно, об этом мы будем позже думать, – решил Лёшка и посмотрел на Карпыча. – Десять минут прошло? Захмелел уж, небось, наш Кузька? – Дык, знамо дело, захмелел, – кивнул дядька. – С голодухи-то уж и не так захмелеешь, скоро ведь уже цельные сутки во рту маковой росинки не было. Даже стонать вон перестал бедолага, видать, отпустила от него боль. – Ну приступаем тогда, – кивнул Алексей. – Так, Тимофей, ты держи ему ноги покрепче, прямо вот садись на них, чуть пониже колен. Макарыч, ты держи его выше пояса, только чтобы он не извивался. А мы с тобой по самой ране будем работать, Карпыч, – командовал Лёшка. – Крови-то чай не боишься, отец? – Справлюсь, – только кивнул старый егерь. – Небось, насмотрелся на неё за всю службу. – Ну тогда подай мне вон ту кисею, смоченную в водке, – и Лёшка начал смывать кровь от раны, промыв всё вокруг и обильно обработав водкой саму стрелу. – У тебя-то рука покрепче будет, так что перекусывай древко с обеих сторон вот этими клещами. Только с одной стороны, что вверх смотрит, около вершка оставь, чтобы было, за что потом клещами зацепиться. Кузька взвыл, дёрнувшись, под Тимохой с Макарычем. Как видно, рана дала себя знать от таких вот резких толчков в перекусывании древка. В сторону были отброшены наконечник и оперение стрелы. – Не-е, Ляксей Петрович, не могу я, ты давай уж сам дёргай, – протянул Егорову клещи побледневший, с выступившим на лбу каплями пота дядька. – Ну ладно, – кивнул тот в ответ. – Жаль, что у нас своих кузнецов здесь нет, они-то уж зубы привыкли рвать. Тогда хоть бутыль приготовь и кисею чистую ещё водкой смочи, будем потом обильно проливать рану, как только из неё вся грязная кровь выйдет. Крепче держите! Крепче, я же сказал! Сейчас самое трудное будет. Лёшка зажал стальными челюстями выступающий из раны и уже перекушенный черенок и резко дёрнул его вверх. Кузьма заорал что есть мочи и начал резко изворачиваться, а из освободившееся раны вытекала обильным ручьём тёмная кровь. – Держите, обалдуи, его, что, совсем уже сил нет, держите крепче, я сказал! – заорал он на помощников и начал рассекать края ран тонким острым ножом с обеих сторон ноги, всё для того, чтобы дать вытечь всей той крови, что уже скопилась там за всё это время. – Ох, ёшкин кот! – пробормотал Карпыч и на ватных ногах отошёл в сторону. – Ну что ты будешь делать, помощнички, блин! – выругался Лёшка и начал возиться с раной сам. Когда кровь перестала струиться так обильно, как в самом начале, он смог уже приступить к обработке и чистке, а затем и к её бинтованию. Ещё пять минут работы, и он отошёл чуть в сторону, присел на пенёк. – Всё, теперь отпускайте его помаленьку. Чарку ему ещё плесните, чтоб легче было, и дальше пусть сам свою ногу нянчит. Мы всё, что могли, тут уже своё сделали. Повязку, Кузька, тебе каждый день теперь нужно менять. Рану открытой не держи, а то тут одна лишь хвороба с грязью вокруг, а коли вовнутрь зараза попадёт, так антонов огонь непременно начнётся, и тогда уж по самый уд лекарь твою ногу отпилит. Чай нужна ещё нога-то? И Кузька быстро-быстро закивал головой, яро не желая себе такой страшной перспективы. – Водкой промоешь всё и чистой кисеёй или тряпицей сразу же потом завязывай. Ну можно подорожника ещё, конечно, приложить, настоем тысячелистника там или чистеца всё обработать, только где их сейчас найти здесь? Да, Кузька, как подорожник будешь прикладывать – так тоже его хорошо водкой промой вначале и свои руки всегда тоже водкой перед тем протирай. Тут, в лагере, где людей много, мух полно, да и вообще вон сколько вони и грязи вокруг. Действительно, смрад вокруг стоял сильнейший. Антисанитария в армиях XVIII века была полнейшая. «Ходя при захождении солнца по лагерю, видел одних полковых солдат, копавших ямы для умерших своих собратий, других уже хоронивших, а трети совсем погребавших. В армии весьма многие болеют поносом и гнилыми лихорадками, когда и офицеры переселяются в царствие мёртвых, за коими во время их болезни всеконечно лучше присматривают, а за деньги их пользуют врачи собственными своими лекарствами, то как не умирать солдатам, оставленными в болезни на произвол судьбы и для коих лекарств или недовольно, или совсем в иных полках не имеется. Болезни рождаются оттого, что армия стоит в каре, четвероугольником, что испражняемый кал, хотя немного ветер подует, распространяет по воздуху весьма дурной запах, что вода лиманская, будучи употребляема сырою, весьма нездорова, а уксусу не делят солдатам, что по берегу везде видимы трупы мёртвые, потонувшие в лиманах в бывших на нём сражениях» – так описывает в восемнадцатом веке быт после баталий современник из армейских чиновников Роман Цебриков. Лешка, взяв свой импровизированный хирургический инструмент, тщательно его промыл и отошёл к ближайшим кустам, чтобы выплеснуть в них красную жидкость из чаши. Человек десять егерей резко порскнули от них в сторону палаток. – Зеваки, блин, лучше помогли бы держать товарища, чем со стороны подглядывать! – Кхм, кхм! – раздался кашель за спиной. – Давайте, Ляксей Петрович, я вам на руки полью, – капрал Макарыч с уважением и каким-то подобострастием подскочил с кувшином воды. – Вы потом идите в свою палаточку, вон в ту, – и он показал на крайнюю слева в лагере, – мы вам там постелем сейчас. Так вы отдохните, пока наш Никита артельную кашку сварит. А мы тут приберёмся сами и потом уже вас к костру позовём на ужин. «Ну вот и авторитет появился, – устало подумал про себя Лёшка. – Так вот всегда хорошо начинать службу в новом подразделении». Часть 2. Егерь Глава 1. После битвы 22 июля ранним утром граф Румянцев построил все свои войска в батальонные колонны, отслужил благодарственный молебен за одержанную победу, после чего объехал каждый полк и поблагодарил солдат и офицеров за проявленное ими мужество и доблесть. Лёшка стоял в составе егерской команды своего родного Апшеронского полка и восторженно орал вместе со всеми солдатами: – Ура-а-а! Ура-а-а! Ура-а-а! Это была его страна, его люди и его победа! После общего построения дивизия генерала Бауэра ушла догонять армию Халил-паши к Дунайской переправе, а дивизия Репнина направилась в сторону Измаила. Остальные части русской армии остались в лагере у Кагула и приводили себя в порядок после боя. Отпросившись у Куницына, Лёшка отравился в обозную команду. Следовало навестить дядьку Матвея, похвалиться перед ним переводом в егеря и получить у интенданта новую егерскую форму. Вынырнувший откуда-то из-за телег с тыловым добром знакомый капрал вмиг разыскал Матвей Никитича, и, жуя у его палатки краюху только недавно испечённого каравая, что было, кстати, большой редкостью в полевых условиях, Лёшка пересказал дядьке всё то, что с ним произошло за то время, что они не виделись. – Ну вот и говорит генерал-поручик: «Обер-офицера я тебе, Лёшка, пока не дам, послужи-ка ты пока в егерях унтер-офицером, а уж после Рождества подам я представление за тебя на прапорщика». И десять рубликов пожаловал на всю нашу команду, что при баталии отличилась, – и он достал два серебряных кругляша с профилем Екатерины. – Нас пятеро изначально, как я и рассказывал, было, Архип, царствие ему небесное, погиб, и по два рубля каждому досталось. Мы ещё пару рубликов своему раненому егерю пожаловали, что с нами в первой сшибке в охотниках был и стрелу там в самом начале получил. Ему чай подхарчеваться, пока он в лазарете будет лежать, важнее, мы-то завсегда себе чего-нибудь найдём, – и он с улыбкой кивнул на лежащий рядышком с ним каравай. – Да-а, повезло, – как-то грустно протянул дядька. – Повезло, говорю, что не сложили вы голову в первом же бою. Вон ведь всё время лезли в самое пекло, – и он покачал как-то осуждающе головой. – Э-эх-х, молодо-зелено! А про меня что же, забыли, Ляксей Петрович, вместе же сговаривались ещё в пути сюда друг за дружку держаться? – Да ладно, Никитич, ты что-о?! – протянул удивлённо Лёшка. – У тебя же тут вона как здорово! Ты ведь как у Христа за пазухой здесь живёшь, и уважение и почёт у тебя, и подхарчеваться есть всегда где. А в егерях ведь как у волков – не знаешь, на какой полянке и под каким деревом спать ляжешь, и где пообедаешь, поужинаешь, вообще, а может быть, и вовсе без оных останешься, с одним лишь только сухарём на бегу. – А то я егерскую службу не знаю, – проворчал дядька. – Чай ещё под прусскими ёлками с вашим батюшкой ночи коротал. Вы вот на охоте со мной четыре года ходили, а хоть раз довелось меня обогнать или же услышать от меня жалобу какую? Эх-х… один лишь только последний раз, перед той молнией, чуть задержался, фузею от дождя прикрывая, и вот на тебе, вон ведь что случилось. До сих пор я себе этого не прощу, – и Матвей опустил голову. – Да ладно, чего ты, Никитич, – Лёшка отложил в сторону кусок. – Да ты-то при чём здесь, я же сам вперёд полез! Ну, коли ты так хочешь, так сам за тебя перед начальством попрошусь, у нас, правда, пока свободных мест нету, но, сам понимаешь, война же злодейка, не сегодня-завтра или вон через месяц, всегда они могут появиться. – Хорошо, – кивнул дядька. – Подожду. Вы сами-то по делу ещё сюда? – Да вот, ещё форму новую хотел получить, егерскую, и амуницию причитающуюся, а эту, мушкетёрскую, думал, обратно сдать, – ответил Лёшка, запивая еду из фляжки. – Ну тогда вместе пойдём, – кивнул Матвей, – вы тут доедайте пока, а я сейчас распоряжение своей команде отдам и потом к вам вернусь, а то без меня вам наш каптенармус негожую дранину подсунет, знаю я его, пройдоху, а только при мне он вас не посмеет обидеть. Действительно, с дядькой всё решилось довольно быстро, что уж он пообещал низенькому и толстенькому каптенармусу – Лёшка не слышал, однако суетился тот при выдаче как заводной, и уже через полчаса Лёшка был одет, как и положено егерю, во всё зелёное. – Ну вот, это другое дело, – крякнул от удовольствия Матвей, разглядывая как ладно сидит мундир на молодом унтер-офицере. – Да, и самое главное – мне сапоги как раз, а то старые мушкетёрские башмаки великоваты были, хлябали здорово, а бегать в них было вообще несподручно, – согласился Алексей. – Никитич, ты же тут власть, не подскажешь, есть ли в вашем хозяйстве хороший шорник или какой другой умелец по кожаным изделиям?